***
Колеса стучали мерно, как весенняя капель с крыши.
Вытянув губы, Лиля потягивала чай. С утра она выпила всего 4 стакана, но приходилось экономить на самом основном.
Болтливые соседи рассыпались анекдотами. Лиля смеялась, опустив глаза. Она была благодарна им за то, что те оказались приветливыми людьми, но нельзя же столько болтать! За неделю ни один житель их деревни не произнес столько слов, сколько те произнесли за час.
Лиля не замечала, что соседи заглядывают ей в лицо, и каждая ее улыбка подхлестывает поток остроумия, как электрический разряд.
Она вообще привыкла улыбаться. Улыбка была нормальным состоянием ее губ, и они сами складывались в нее, как только рядом появлялось что-то хорошее (или то, что хотело казаться хорошим). С ней всегда были ее картины, и она привыкла улыбаться им, удивляясь этому чуду — как это из ничего вдруг получается маленькая реальность. Этих маленьких реальностей у нее скопилось много, целый шкаф, и еще столько же было раздарено деревне и району. Лиля запоем рисовала, будто пыталась конкурировать с настоящей, большой реальностью, и даже сейчас, в поезде все время водила карандашом в блокноте, поглядывая втихаря на своих соседей.
Больше всего ее забавлял Михаил Сидорович, головастый толстяк, отжигавший анекдот за анекдотом. У него были уши, как у медведя, и в Лилином блокноте он превратился в настоящего Чебурашку. Он был веселый дядька, но Лилю немного раздражало, что он прилип к ней взглядом, как к телевизору.
Впрочем, на Лилю пялился весь вагон, от проводника до мелких шкетов из соседнего купе. Она прекрасно знала, почему так, и повторяла про себя слова бабы Лены:
— Одним Бог дал красоту, а другим, значит, талант. Тебе он дал талант делать красоту, понимаешь, Лилюнчик? А бабское счастье от тебя никуда не уйдет. Тот не мужик, что берет за красоту. Тот мужик, что берет за душу хорошую, добрую...
С душой и с талантом у нее все было в порядке, она это знала и была спокойна. Они были спрятаны в ней, как драгоценность в облупленной шкатулке. А по внешности умные люди не судят, — так воспитывала ее баба Лена, выкормившая Лилю с пеленок.
Сколько Лиля себя помнила, ее дразнили рябой, облезлой, рыжей-рыжей-конопатой, и она иногда обижалась на Бога — почему тот дал ей такое уродство, а не сделал, скажем, обыкновенной серой мышкой. Так она могла бы нарисовать себе лицо, какое хотела, а конопушки ведь не закрасишь никакой краской. Даже испытанные народные средства не помогали — дрожжи, лимонный сок и кисляк. В деревне она считалась уродиной и была твердо убеждена, что выглядит такой и для всего мира.
Поезд притормозил, и двое ее попутчиков вышли. Остался один Михаил Сидорович.
Он сразу засмущался, опустив глаза.
— Выйду курну, — сказал он. — Тоже скоро выходить, на следующей-то... Буду покамест привыкать к улице, хе-хе...
Лиля осталась одна.
Она ехала уже третьи сутки, и ей казалось, что теперь она проведет в поезде всю жизнь. Академия Художеств ощущалась такой же далекой, как и в Дальней Лопушне. У Лили не было чувства приближения к своей цели, и она задумалась, почему так...
— Двенадцатое? — в купе всунулась озорная голова.
— Нет. Тринадцатое, — ответила Лиля.
— Тьфу-тьфу-тьфу... Мама родная, но зато кого встретил!... Девушка, а кто вам делал такой аляповатый мэйк?
— Ээээ... что делал?
— Нет, сделано качественно, я не гоню, — парень вошел к ней, — но это же китч! Сейчас таких полевых эльфов снимают все, у кого есть зеркалка. Весь интернет завален. Почему вам выбрали такой образ? Решили накрутить вам вашу природную рыжесть до всеобщего офигения?
Он весело улыбался. На голове у него разбросались в разные стороны волосы, желтые, как солома.
— Я ничего не выбирала, — сказала Лиля, стараясь, чтобы в голос не просочилась обида. — Вам не нравятся рыжие, то и проходите своей дорогой.
— Так не в этом же дело. Мне — нравятся! И другим тоже. Понимаете, рыжие нравятся всем. Это тренд нынешнего фолк-гламура. Интернет просто стонет от них. Вы так никого не удивите. Кто вас, кстати, снимает?
У Лили дрожали губы.
Интернет у них в деревне был только мобильный, да и тот работал с пятого на десятое, если не было пурги. Так странно над ней еще никто не смеялся. «Ничего не говорить, не обращать внимания... Потрындит и отсохнет» — думала Лиля, отвернувшись к окну.
Вдруг она почувствовала, что в купе есть кто-то еще.
Лиля обернулась, и белобрысый насмешник тоже обернулся.
В дверях стоял худощавый мужчина с синими бритыми щеками. Он смотрел, не отрываясь, на белобрысого.
Тот вскочил и боком отошел к двери.
—. .. ! — сказал ему синещекий на незнакомом языке.
Белобрысый что-то ответил и, кинув взгляд на Лилю, вышел.
Взгляд был тревожным, но Лиля не заметила этого: из нее лезла слезища, и Лиля была занята тем, что пыталась загнать ее обратно. Отчасти это получилось, отчасти нет, и рыжие ресницы заблестели от серебринок.
Синещекий смотрел на нее.
— Он обидел тебя? — спросил он
— Нет. С чего вы взяли? — всхлипнула Лиля, отворачиваясь.
Но тот продолжал стоять и смотреть.
Лиля развернулась к нему.
— Я никому не дам тебе обидеть. Не бойся, — говорил синещекий, глядя ей в глаза.
От этого взгляда в Лиле шевельнулась ледышка. Она попыталась отвернуться, но у нее не получилось. Взгляд приклеил ее к себе.
— Он смеялся над тобой?
«Нет», хотела сказать Лиля, но губы сами собой сказали — Да!..
Слезища вдруг хлынула вверх, как из скважины.
— Не надо, не надо... Не плачь... Все будет хорошо... — говорил незнакомец и гладил ее по волосам, как маленькую.
Лиля не имела сил ни отвернуться, ни говорить. Из его рук в нее шел странный мятный холодок...
— Что стряслося? Кто обидел нашу нимфу?
В купе вошел сначала голос Михаила Сидоровича, а затем и он сам.
— Девонька, ну чего ты? Разве ж можно плакать таким красавицам? Разве ж это годится? Никуда не годится! Это я могу реветь, старый пердун, потому как у меня ни рожи, ни кожи, и девушки меня не любят, а ты молодая, счастливая, усе впереди у тебя... Нет, ревет себе, и усе! Еще бы: тринадцатый вагон, тринадцатое купе... Что ли, и мне пореветь за компанию?
Он был такой смешной, что слезища сама собой закатилась обратно.
Шмыгнув носом, Лиля улыбнулась, и обнадеженный Михаил Сидорович разразился очередным анекдотом.
***
Лиля лежала, листая свой блокнот.
Незнакомец молчал, но она чувствовала его сквозь полку и думала только о нем.
Через полчаса Михаил Сидорович вышел на своей станции, пожелав ей, чтобы у нее все получилось в этом проклятущем Питере. Лиля осталась с незнакомцем одна.
Тишина, возникшая в купе, давила ее, и она не дышала, прислушиваясь, что он делает там, на своей полке.
Это было невыносимо, и Лиля уже собралась выйти в коридор, чтобы убежать от тишины, но с полки свесились волосатые ноги...
— Тебя как зовут? — спросил незнакомец, сев напротив нее.
— Ва... Лиля.
— Меня Сережа. Ну и болтун, — Сережа кивнул в сторону выхода. — Вышел, и тишина давит на мозги.
Лиля удивилась, как точно он сказал, но постеснялась это произнести.
— У тебя хороший взгляд, — вдруг сообщил он ей.
— Взгляд как взгляд, — буркнула покрасневшая Лиля.
— Хороший, чистый. Чистый взгляд неиспорченного человека. Ты из деревни?
— Да...
— Только там остались настоящие чистые души. В городе все судят по внешности. Разучились смотреть вглубь. Вот этот парень, что заходил до меня — типичный питерский перец. Небось судит только по внешности, да еще и смеется.
Лиля во все глаза глядела на него.
— Надо уметь видеть. В городах разучились видеть в людях людей. А я вижу твою чистую душу, твой талант. Ты талантлива? Что ты умеешь?
— Да так... ничего особо не умею... — бормотала Лиля.
— Не хочешь — не говори. Попробую угадать: ты... умеешь рисовать? Ты художница? Я угадал, да? Это видно по твоим глазам. Расскажи мне о себе.
Лиля не знала, как и почему, но пристальные Сережины глаза вытягивали из нее фразу за фразой, и она подробно рассказывала ему о жизни в деревне. Ее рассказ всасывался в его взгляд, будто туда дул сквозняк.
— Как я тебя понимаю, — говорил ей Сережа. — Как же хорошо, что мы встретились. Нет-нет, я ни на что не претендую, просто... Знаешь, я ведь одинок. В этом огромном бездушном городе, закованном в камень... Я не жалуюсь, просто мне показалось, что я встретил родственную душу. Не знаю, зачем я все это тебе рассказываю. Я вообще очень замкнутый человек. Не помню, когда и говорил с кем-то по душам... Я уже и не помню, есть ли она у меня — душа. Чувствую себя холодным, как камень, в который закована Нева. Смотри, какая холодная, — он взял ее руку своей ледяной, как сосулька, рукой. — Не знаю, что со мной делается. Я еще никому такого не говорил. Может быть, ты сможешь меня согреть...
Лиля смятенно смотрела на него.
Она не могла понять, как это возможно: Сережа говорил с ней от силы десять минут, но ей казалось, что нет человека ближе и родней. Ей казалось, что она знает его давно, очень давно, что это она с ним говорила, когда рассказывала свои тайны кому-то, кого не умела назвать, — а сейчас случилось чудо, и она встретила его, и он одинок и несчастен...
Волнение душило ее. Сжав ледяную руку, Лиля молчала, не зная, что говорить. Потом встала, подошла к Сереже и осторожно коснулась рукой его головы...
Лиля не знала, как это произошло, но через пять минут она жарко целовала Сережу в синие щеки и в шею. Она уже была голой по пояс, и ее трогательные грудки кололи воздух сосками, острыми, как земляника.
Сережа тыкался холодным носом в ее тело, в плечи с веснушками, в набухшие землянички, поддевая их языком, терся колючими щеками о нежную сметану Лилиных грудей, а Лиля целовала его в затылок. Потом он взял в рот одну земляничку и стал ласкать Лилины бедра, освобождая их от шортов.
Лиля закрыла глаза и плакала от блаженства, которое расперло ее горючим спазмом. Сережа был весь холодный, холодный и одинокий, и ей хотелось окутать его своим теплом, впустить в себя и там обогреть, вынянчить, как младенца, чтобы растопить лед, не пускавший ее в одинокую Сережину душу...
— Боже, как мне хорошо, — бормотал Сережа, высасывая ей сосок. — Как хорошо... тепло... Лилечка, родная...
Холодная, как рыба, рука залезла ей между ног, и Лиля сжала ее бедрами, чтобы вобрать в себя и там согреть. На ней уже не было шортов, она была голой и свободной — и могла окутать собой Сережу сверху донизу, завернуть его в себя, чтобы выжечь его теплом, саднящим в сердце, как заноза. Лихорадочно раздевая его (хотелось только голым к голому, и никак иначе), Лиля мусолила губами раздетые места, как кошка, лижущая котенка, и наконец, когда на Сереже не осталось ни тряпочки, влезла на него, обвила руками и ногами, как лианами, прижалась-прилипла к телу, вмазываясь теплой женской влагой в волосатый живот...
Сергей целовал ее в губы и в нос. Потом ловко подложил под себя и заработал бедрами. Закрыв глаза, чтобы не расплескать чудо, соткавшееся внутри, Лиля следила, как в нее туго, с болью влезает твердое и холодное, и вначале испугалась, но тут же и обрадовалась, и сделалась мягкой и рыхлой, что оно вошло поглубже, и Лиля могла бы вобрать вовнутрь Сережу и окутать его, как теплое облако. Он был уже в ней, почти весь в ней, сверху донизу, и она всасывала его в себя, кусая губы от боли и радуясь этой боли. Было очень больно, прямо до слез, но она знала, что так будет, потому что это обязательно должно быть больно — когда в тебя влезает другой, и ты становишься живой грелкой.
Боль пульсировала в ней, переходя в тепло, долгожданное тепло, и Лиля радовалась этому теплу так, как умела только она, и только в сне, когда радость рвется из тебя сквозь нервы и шкуру, и ты сияешь ею, как настоящее солнце. Задыхаясь, она целовала Сережу, вымазывая его слюной и слезами, топила его в поцелуях и в тепле, разгоравшемся в ней. Тепло набухло, расперло ее до предела — и хлынуло в Сережу, раздирая Лилю невыносимо блаженной болью...
— Эй, молодежь! — кто-то дергал ручку двери. — У вас там все хорошо? Санкт-Петербург! Через двадцать минут прибываем.
Лиля смотрела стеклянными глазами в потолок, пытаясь сообразить, какой такой Петербург, и кому что от нее надо.
***
В Петербурге у нее наступила странная, неописуемая жизнь, которой она меньше всего ждала.
Лиля жила у Сережи. Он сразу отвел ее к себе, и там они снова, снова и снова слеплялись в комок пульсирующего тепла, чтобы Лиля снова взорвалась и пропитала им Сережу, у которого были уже совсем не такие холодные руки и нос. А главное — Сережа был не так одинок, и Лиля дарила ему счастье, которого у нее было много, очень много — полная душа и полное тело.
Вначале было больно, потом боль уходила, и очень скоро осталось одно счастье и тепло, и нежность, и единство с Сережей. Ни о чем больше она не могла думать. Ее вещи с рисунками так и валялись в коридоре. Про Академию Художеств она не вспомнила ни разу. Время от времени у нее появлялось странное, томительное чувство, что все это сон, и она вот-вот проснется; но появлялся Сережа, и Лиля чувствовала всей душой, что он — единственная ее реальность, ее жизнь и смысл.
Он все о ней знал, понимал ее с полувзгляда, и она тоже понимала его с полувзгляда — ей даже не приходилось ни о чем говорить. С ней никогда раньше такого не было, и Лиля изумлялась этому чуду — что ее понимают без слов, одними глазами и телом.
Было странно, что она не могла нарисовать его. Она много раз пыталась, и не одиножды пыхтела от радости, видя, как точно и живо выходит — но стоило появиться Сереже, и она видела, что на бумаге совершенно другой человек. Это было странно, она не понимала этого, но, в конечном счете, все было чепухой в сравнении с ее счастьем.
Единственное, что мучило Лилю — сны. Каждую ночь ей снились немыслимо подробные и развратные кошмары. Они изматывали ее, и Лиля просыпалась со болью во всем теле, будто она не спала, а работала всю ночь. Только близость с любимым отгоняла тень кошмаров, оставлявших свои следы где-то в глубинах памяти.
Однажды ей приснилось, что они пришли в какую-то роскошно обставленную комнату, и там были много девушек и парней. Две девушки сразу начали ее ласкать — с двух сторон одновременно, руками, губами и языками. Лилю никогда не ласкали девушки, она даже никогда не думала об этом, и это было так чудовищно странно и стыдно, что ей очень хотелось проснуться, и она старалась из всех сил, но у нее ничего не получалось. Девушки разделись, раздели ее, ласкали ей грудь и подмышки, и это было неописуемо приятно, и оттого вдвойне стыдно и странно. Самым странным было чувство, что она испытывает острое и жестокое наслаждение без всякого смысла. Какой смысл может быть в наслаждении, Лиля не понимала, тем более во сне, но чувство было очень сильным, и от него шел мятный холодок. Одна из девушек мучила ей соски, ставшие от ласк сладкими болючими ранами, другая лизала ее между ног, и Лиля истекла ей в рот леденящим наслаждением, которого не хотела.
Это было ужасно, и оттого вдвойне сладко — кончить против воли, вопреки желанию и усилию, когда оргазм сильнее тебя и ломает тело и душу, как смерть...
Потом ее, оглушенную и беспомощную, ебал незнакомый парень, а она лежала, смотрела на голые ноги, стоявшие там и здесь, и думала — «меня ебут... « Вначале она даже не чувствовала члена, и только потом поняла, что тугой ком, сосущий в ней наслаждение, как вампир — и есть член, и что она подмахивает ему, чтобы тот проник в сердцевину, где наслаждение обильней и слаще всего. Парень ебал ее жестоко и жадно, выставив раком, и шлепал по голому заду, как кобылу. Свесив голову, Лиля мотылялась туда-сюда и подвывала от удовольствия, сжигавшего ей тело. Краем глаз она видела Сережу, насевшего на одну из девушек. То, что он был здесь, почему-то не удивило ее...
В другой раз ей приснилось, как ее привели в какой-то зал, где было много, много обнаженных тел — так много, что зал горел отсветами разгоряченных спин и задниц. Она уже была голой, и ее втолкнули в это живое месиво, как в море, и Лиля закричала, потому что ее сразу всосал водоворот тел, ухватив за руки-ноги, и она увязла в нем, беспомощная и напуганная до смерти.
Ее уже лизали несколько языков, мяли несколько рук, и Лиля вдруг ощутила единый ток наслаждения, двигавшего оргией. Оно было темным и кипучим, как бред, и Лиля, сколько могла, сопротивлялась ему, — но похоть все равно входила в нее, распирая потроха... Вскоре Лилино тело отплясало свой змеиный танец, извиваясь в оргазме, первом из многих за этот сон.
Бешено хотелось прикосновений, и Лиля совала себя всем сразу, насаживаясь горящей вагиной на руки и рты. Ее хватали за грудь, но было мало, мучительно мало, и она корчилась, полная бесплодной похоти, и тыкалась лицом в задницы, члены и промежности. Их надо было сосать и лизать, и она лизала, растратив всю слюну, и не знала, какое лицо у девушки, которая вмазалась липкой щелью ей в губы, или у парней, ебущих Лилю сзади в обе дырки. Она не могла защититься от них — ее промежность была открыта членам, долбящим тело, как дятлы. Лиля не знала, сколько их побывало в ней.
На нее насели два мужика, и она корчилась, как на
костре, пригвожденная двумя колами, которые рвали и жмакали ей внутренности, размазывая их в кашу. Новые оргазмы драли ее на клочки, кровоточащие сладкой испариной, и Лиля умерла бы, но ей не дали, зверски отшлепав по щекам и грудям, и потом ебли, ебли, ебли до звона в ушах, когда в ней не осталось даже похоти, только выкрученное и отжатое до сухого жмыха тело...
***
Однажды случилась беда.
Лиля ждала ее, хоть не знала и не понимала, что и откуда. Слишком долго все было хорошо. «Долго» — Лиля не знала, сколько это. Три, четыре, пять дней, неделя или месяц, — она потеряла счет времени, и ей казалось, что она живет с Сережей вечно.
Сны отнимали ее силы. Ослабевшая Лиля чуяла беду, как зверь, и старалась прочувствовать каждую секунду с Сережей, каждый миг его присутствия и внимания. Ее едва хватало, чтобы вставать с постели. Лиля передвигалась, держась за стены, и не различала, где шум из окна, а где звенит у нее в ушах. Она чуяла конец, но не ожидала, что он придет так странно...
Она плохо помнила и плохо понимала, что происходит. Сереженька говорил ей, что им предстоит большое путешествие, и Лиля слушала, окутывая его своими ласками... когда вдруг в комнате с ними возник кто-то третий.
У него было знакомое лицо, и Лиля вспомнила, что когда-то, сто лет назад видела его в поезде. Он смеялся над ней; он враг, и он как-то вошел через закрытую дверь (верная деревенской привычке, Лиля сама проверяла все замки).
Сереженька что-то кричал ему на незнакомом языке; тот отвечал, наступая, и Лиля видела, как ее любимый отползает в угол кровати.
В комнате мерцал голубой туман. Она хотела защитить Сереженьку, но у нее совсем не было сил. Любимый громко говорил что-то, чего она не понимала, — а враг обхватил Лилю, как куклу, и потащил прочь.
Лиля надрывала горло в крике, видя под собой черную пустоту, усеянную мириадами огней, и ледяной ветер рвал ей рот и легкие...
Враг влетел с ней в окно и швырнул в кровать.
— Неееет!... — кричала Лиля, не слыша своего крика, будто ей залепили уши.
Она не ощутила рук, вплывших в нее, как в сгусток тумана. Ужас и отвращение сдавили ей легкие, и она отвалилась куда-то в никуда, в синюю тьму, густую и вязкую, как вакса.
***
Трудно сказать, что это было — обморок, сон или бред. Лиля ничего не думала и не понимала, но видела каким-то глубинным зрением, как тьма разжижается, отходя в стороны, и все пределы заливает молочный свет, чистый и безвкусный, как вода.
... Свет отвердел и опредметился. Перед Лилиными глазами очертилась белобрысая физиономия.
Она озабоченно вглядывалась в нее.
— Ну? Неужели очнулась?
Лиля застонала.
В ней не было ни одной, прямо-таки ни единой мысли, кроме ошметков тьмы, висящих где-то на краю ума.
— А... где Сереженька? — спросила она.
— Какой еще Сереженька? Ааа, это, наверно, он так тебе назвался? Скорей всего, в тюрьме. Или в предварительном.
— В тюрьме?!..
Лиля напряженно всматривалась в белобрысую голову, пытаясь вспомнить, чем она ее так пугала.
— Ну да. Послушай, ты что, вообще ничего не помнишь?
Минутой спустя Лиля жадно ела, подобравшись в кровати. Она была зверски голодна, до звона в ушах.
— Он пичкал тебя какой-то психотропной хренью. Ты была под мухой, и он водил тебя на оргии.
— На оргии?..
В памяти возникли отсветы голых спин и задниц. Лиля перестала жевать.
— Подожди... То были сны! То мне все снилось...
— Ага, сны!... Тебя видели там. Собственно, как я нашел тебя, по-твоему? Звено за звеном — и вышел на этого, как ты говоришь, Сереженьку... Не переживай, ладно? Считай, это была не ты. Это было твое тело, а в нем — ширка-дурка вместо твоей души...
— Кто ты?
— Я? Как ни банально, меня зовут Ваней. Ванюша Царев. Помнишь, мы виделись в поезде? Я перепутал купе и встретил тебя.
В памяти вдруг ожила белобрысая голова и слезища, которую нельзя было подпустить к глазам...
— Помню. Ты смеялся надо мной. Почему?
— Я? Смеялся?!... Я просто подумал, что это у тебя такой мэйк. Я фотограф, и сам снимаю рыженьких, как ты, понимаешь? Это сейчас попсовый тренд. Веснушки иногда визажисты рисуют, но больше в фотошопе, конечно... Так круто, как у тебя, я еще никогда не видел, и решил, что ты едешь в мэйке на фотосет. Издержки профессии, так сказать. Как раз за день до того я снимал двух таких рыженьких... А почему тебя это так огорчило?
В памяти, как по волшебству, включились летящие снежки и вопли «рябая!...»
— Думаешь, приятно, когда смеются над твоим уродством?
— Уродством?! Постой, ты о чем?
Пока Лиля ела третью порцию (уже не жадно, а просто с аппетитом), Ваня терпеливо разъяснял ей, что в разных местах считаются красивыми разные вещи, и здесь, в Питере, она не уродина, а красавица из красавиц.
Лиля недоверчиво слушала его, хрустя соленым огурцом.
— Думаешь, почему этот Сережа, или как его, — почему он запал на тебя? Почему слух шел по... по всяким теневым клубам, короче, — что в Питере объявилось такое чудо? «Рыжее Золотко» — так тебя звали. Не помнишь? И хорошо, что не помнишь, не надо тебе это помнить... На тебя в очереди записывались. Думаешь, как я вышел на тебя?
— Подожди, — Лиля даже подпрыгнула. — Я вспомнила кое-что. Ты был в поезде, и Сережа там был. Вы встречались с ним.
— Встречались? В поезде? — Ваня нахмурился, но тут же улыбнулся. — Не помню.
— Как это? Вы еще говорили на каком-то таком языке... таком странном...
— Ну, это исключено, — Ваня улыбался во все тридцать два. — Я, окромя родного русского и не менее родного инглыша, не шпрехаю ни на каких дёйчах.
— Нет, не английский и не немецкий...
— Это был дуркоширский. Или ширкодурский. Серьезно, — Ваня подсел ближе к ней. — Тебя хрен знает сколько накачивали всякой дуркой. Понимаешь?
— Но это же было раньше...
— Ну и что? Дурка запросто может давать глюки и на воспоминания. Я, конечно, не спец...
— И с Сережей мы... Я не помню, чтобы он давал мне что-то в поезде, перед тем, как мы... Я вообще не помню, чтобы он хоть что-нибудь мне давал.
— Конечно, не помнишь! Удивительно не это, а то, что ты вообще хоть что-то помнишь. Вот ты помнишь, к примеру, почему ты оказалась в Питере? Зачем ты вообще сюда приехала?
Лиля застыла. Потом медленно сказала:
— Боже... Академия... Наверно, уже поздно подавать документы?
— Какие документы? Вступительная кампания была в июле.
— А сейчас... что? — Лиля только обратила внимание на характерный белесый отсвет в окне. — Сколько он меня... я у него...
— Здрасьте-покрасьте! Март на носу! Черт, как же обидно, что я не мог... ну да ладно. Все хорошо! Поступишь еще в свою академию. Этим летом. А пока поживи тут. У меня хоть и тесно, но зато бесплатно. Я щедрый, понимаешь?..
— Не-не, спасибо, Вань... Мне домой надо... — Лиля попыталась встать, но ее шатнуло, и она упала обратно на подушки. — Ооох... Баба Лена с ума сходит...
— Какое «домой»? Ты на себя посмотри лучше... А бабе Лене мы ща позвоним. Номер ее помнишь?
***
Лиля зажила у Вани.
Он был веселым и насмешливым типом. Первые два дня Лиля дулась на его шуточки, но потом быстро поняла, каков Ваня на самом деле.
Он спал на полу, отдав ей свою кровать. Все свободное время он занимался ею, выкаблучиваясь, как массовик-затейник. Первое время Лиля была совсем слабой, и Ваня носил ее на руках. Он таскал к ней докторов, те умилялись ее веснушкам, и Ваня потом звонил с работы, чтобы Лиля не забыла выпить очередное снадобье. Он таскал ей с базара горы фруктов, и она съедала все с кожурой.
Силы медленно, но верно возвращались к ней. Кроме обычного лечения, Ваня проделывал с ней какую-то штуку, которую называл индийским массажем. Массаж заключался в том, что он обхватывал ладонями Лилину голову и медленно гладил ее, будто обмазывал воображаемой мазью. Это было неописуемо приятно. Лиля чувствовала, как из Ваниных рук в нее входит тепло, от которого внутри делается чисто и ясно, как после уборки.
Она ждала этих сеансов каждый день. Вначале Лиля стеснялась показать, как ей нравится, но потом это стало невозможно скрывать, и она откровенно стонала от удовольствия, отдаваясь теплым Ваниным рукам.
Своего отношения к нему Лиля долго не понимала. Он не вызывал в ней ничего похожего на страсть к Сереже, которая помнилась ей совсем смутно, как полузабытый сон. Ваня всегда выходил, когда Лиля переодевалась, никогда не целовал ее, не тормошил, не говорил ей сальностей, хоть Лиля слышала, как он сыпал ими в компании. Он много снимал ее, называя своей любимой моделью, но никогда не предлагал раздеться для фото. Лиля получалась у него такой трогательной и красивой, что стала всерьез задумываться о своей внешности. Все были уверены, что Лиля — его девушка, и Ваня никого не разубеждал.
Вечерами, когда они засыпали, наговорившись обо всем на свете, Лиле хотелось сползти к нему на пол и задушить в объятиях. Она много рисовала его, понимая, что ее рисунки говорят ему больше, чем она сама. Благодарность стыла в ней, не находя выхода, и побуждала ее вылизывать Ванину квартиру, как музей. Лиля устроилась нянькой в детском саду и тратила деньги на еду для Вани. Через месяц она твердо знала, что безумно любит его, и ждала удобного повода, который помог бы ей побороть свою застенчивость.
Однажды она случайно увидела, как Ваня дергает себя за причинное место, глядя на ее фото. Лиля сама много мастурбировала в ванной, думая о Ване, и теперь все ее сомнения отпали.
Вечером, когда они потушили свет, она втихаря разделась. Ваня сонно шутил, и Лиля смеялась, леденея от предвкушения. Она не знала, как решится на это, но твердо знала: или сегодня, или никогда.
Выждав еще пять спасительных минут, она поползла к краю кровати, ругая себя последними словами. Ей было так жутко, что она вдруг стала неуклюжей и с грохотом опрокинула стопку книг, стоявших на тумбе.
Ваня, начавший уже посапывать, охнул:
— А? Что?
— Ничего, — дрожащим голосом ответила Лиля.
Глубоко вдохнув, она закрыла глаза (хоть и так ничего не было видно) и плюхнулась на него с кровати.
— А? Лиль, ты чего? — бормотал Ваня, щупая ей спину и не находя одежды.
Лиля вытянулась, как гусеница, нашла его щеку и стала целовать, думая только о том, что главное — не останавливаться.
— Лиль... Ты что... Не надо... Не надо, пожалуйста... Лиля! — крикнул Ваня, отстраняя ее. Та сжалась в недоумевающий комок. — Лиля! Лилечка... Давай подождем еще немножко, пожалуйста!... Мне самому очень хочется, я едва терплю... Ты мне очень-очень нравишься, Лилечка, хорошая, маленькая моя, — бормотал он и целовал влажное лицо. — Я обожаю тебя, но давай подождем, хорошо?
— Почему?
— Я не могу сказать тебе. Или скажу, но потом. Ты... Лиль, поверь мне, пожалуйста! Я знаю, тебе обидно, очень обидно и непонятно, но я не могу. Честно. Пожалуйста, поверь мне. Давай подождем...
— Сколько?
— Еще совсем немножко, Лиль... До июля. Каких-нибудь три месяца перетерпим... вон предки наши весь великий пост терпели!... Пожалуйста, Лиль. Я потом тебе все объясню... может быть.
— А... целоваться?
— Не надо. Давай потерпим, ладно? Пусть до июля все будет, как было. А потом... потом мы с тобой не только целоваться, мы с тобой такоооое будем делать... Лиль...
Он уговаривал ее, обнимая все крепче.
Руки его гладили Лилю по волосам, по спине, по бедрам, и Лиля таяла от блаженства, которое рвалось из нее, распирая горло.
Ее руки-ноги сами, против воли, оплетали милое тело, как лианы, и губы сами целовали Ваню... «Хорошо» — шептала она ему, и не могла с собой ничего поделать.
— Не надо, Лиль! Пожалуйста... — умолял Ваня, прижимая ее к себе.
Целующие губы подползли к его губам — и, замерев на миг, втекли в них влажной отравой.
«Не надо... « — бормотал Ванин рот, купаясь в Лиле, как в варенье.
Она ликовала. Никогда ей не было так искристо и блаженно, как сейчас. Сама того не замечая, Лиля терлась о бугорок под Ваниными трусами, и Ваня рычал, подбрасывая ее кверху. Потом сдернул трусы, резко вошел в нее и распер до ушей.
— Ааааа! — кричала Лиля, истаивая сладостной дрожью. Ванин член обжег ее, будто был сделан из оплавленного сахара.
— Подожди... Я даже не начертил защиту... — бормотал Ваня, подбрасывая ее все выше.
Лиля сгорбилась, целуя его и обнимая пляшущими бедрами, и стонала в такт с ним, упиваясь сладким кипением во рту и во влагалище. Кипение нарастало, Ваня толкался все сильней и слаще...
— Неееет... — захрипел он, и Лиля наполнилась изнутри горячей влагой. — Неееет... — рычал Ваня, обхватив счастливую Лилю крепко, до боли. — Ничего, я тебя спрячу... Я тебя...
Вдруг стало светло.
Синий свет осветил занавески, мебель и перекошенное Ванино лицо. Он шел сзади, из-за Лилиной спины.
—. .. ! — сказал знакомый голос.
Дрожащая Лиля выворачивала шею, пытаясь разглядеть Сережу. Но его нигде не было видно.
Вместо него в центре комнаты соткалось облако синего тумана.
Оно росло, разветвлялось, темнело — и сгустилось в гигантского паука, чудовищного, как кошмар, который нельзя помыслить.
Шевеля волосками, он пополз к Лиле.
Ее расперло невидимым льдом, в который вмерзли ее нервы и легкие; Лиля не могла ни двигаться, ни дышать, и только видела двумя ледышками, которые остались у нее вместо глаз, как Ваня бросается к ней, но отлетает прочь, будто ему дали невидимого пинка.
За Лилей был угол, в который она вдавилась, не чувствуя боли. Перед ней был синий туман, и в нем — паук, раскрывший синюю пасть. Лиля видела вязкие капельки на ней, видела волоски, горящие голубыми искрами, и пыталась вытолкнуть из себя крик, намертво примерзший к глотке. Пасть была уже прямо перед ее лицом...
Внезапно откуда-то сзади мелькнула белая вспышка. Потом — еще, еще и еще... Вспышки освещали паука, и Лиля видела, что тот делается прозрачным, будто тает изнутри. Он продолжал двигаться к ней, но его лапы и пасть расплылись, растеклись в воздухе, и паук смазался в туманный сгусток, повисший перед самым Лилиным лицом.
—. .. !!! — донеслось из тумана. В синих клубах очертился контур Сережиного лица, которое тут же размазалось в клыкастую морду, перекошенную от ярости.
Последнее, что видела Лиля — синий светящийся взгляд, проткнувший ее ледяными спицами...
***
— Главное, что ты не сошла с ума, — говорил ей Ваня. — Не сошла же? или притворяешься?
— Не знаю...
Лиля плакала, повиснув у него на шее.
Уже светлело позднее питерское утро, а она все плакала, выплакивая ужас этой ночи.
— Все ты знаешь... Ну ничего. Главное — с ним покончено. И мы вместе.
— Что... это... было? — впервые спросила Лиля, приподняв мокрое лицо.
— Долго рассказывать. Пойдем лучше в кроватку, и я расскажу. Пойдем?
Он поднял Лилю, уложил ее, как маленькую, и сам лег рядом.
— Понимаешь... Не знаю, с чего начать, чтобы тебе было понятнее. Как видишь, все обстоит не совсем так, как я тебе рассказывал. Я не со зла врал — просто берег твою психику... Понимаешь, этот вурдулак так упрятал тебя, что я все это время не мог вас найти.
— Вурдулак? — переспросила Лиля.
— Ну да. Я сам удивился, когда увидел его. Думал, они все сгинули. А тут на тебе — матерый такой, синий... Сразу узнал меня, гад. И напомнил: тринадцатый вагон, тринадцатое место. Под двойным числом 13 он в полной безопасности, а я, наоборот, в полной его власти. Пришлось мне смотаться из твоего купе. Думал, перехвачу на выходе, — но нет, ушел, паразит. И тебя увел с собой. Видно, он из тех, что невидимыми умеют быть. Сколько же я тебя искал, Василиса Прекрасная!... Слава Богу, не успел он твою душу выжрать. Видно, племя у тебя особенное, кровь непростая...
— Откуда ты знаешь, что меня зовут Василисой? — спросила Лиля.
— «Лиля» — это ведь уменьшительное не от «Лилия», правда? Василиса, Лиса, Лиля... Я тебя сразу узнал, еще в поезде. Баба Лена ничего тебе не рассказывала?
— Нет. Почти... Только заговоры всякие, да слова...
— Что ж ты не воспользовалась-то?
— Я даже не запоминала ничего. Думала, это просто суеверия, фольклор такой. Смеялась над ней... А что она должна была мне рассказывать?
— Как что?... Ну надо ж так: Царевна-Лягушка не знала, что она царевна! Знала только, что лягушка. Эх ты!... Ну ладно. Хорошо все, что хорошо кончается. Вытерпели бы мы с тобой годик с тех пор, как я тебя увидел — он бы вообще ничего не смог бы нам сделать. А так — спалил я твою шкурку лягушечью...
— Что?
— А то. Сказка ложь, да в ней намек. Хорошо, что у меня фотик всегда под рукой... Обычным вурдулака не возьмешь, его ведь ни нарисовать, ни снять нельзя. Нужен непростой, заговоренный... Эх, да где Иван Царевич не пропадал!
— Иван Царевич?..
Ваня обнял Лилю, смотревшую стеклянными глазами прямо перед собой.
— Я знаю: это надо переварить, — сказал он. — Прежняя версия была куда проще... Ты видела, какой ты стала теперь?
— Какой? — хрипло спросила Лиля.
— А ну-ка подойди к зеркалу...
Увидев себя, Лиля вскрикнула.
Из зазеркалья на нее смотрела бледная девушка с совершенно седыми волосами. Рыжими остались только брови и веснушки, а вся голова стала бело-серебристой, как облако.
— Платина куда драгоценней золота, — сказал Ваня, обнимая ее.
182