Толстогубый, с большими ушами, который торчали на его черепе, как ручки на рукомойнике, он поражал жесстоким выражением своих маленьких бесцветных глаз; они заплыли у него жиром. блестели, как льдины, и, несмотря на его сытую, мясистую фигуру, всегда взгляд его имел такое выражение, как; будто этот человек был всегда смертельно голоден. Невысокий и коренастый, он носил синий казакин, широкие суконные шаровары и ярко вычищенные сапоги с мелким набором. Рыжие волосы его вились кудрями, п, когда он надевал на голову свой щегольской картуз, они, выбиваясь из-под картуза кнерху, ложились, на околыш картуза, — тогда казалось, что на голове у Васьки и надет красный венок.
Красным его звали товарищи, а деивицы прозвали его Палачом, потому что он любил истязать их.
В городе было несколько высших учебных заведений, много молодежи, поэтому дома терпимости составляли в нем целый квартал: длинную улицу и несколько переулков. Васька был известен во всех домах этого квартала, его имя наводило страх на девиц, и, когда они почему-нибудь ссорились и вздорили с хозяйкой, — хозяйка грозила им:
Смотрите вы!... Нс выводите меня из терпения, — а то как позову я Ваську Красного!..
Иногда достаточно было одной этой угрозы, чтоб девицы усмирились и отказались от своих требований, порой вполне законных и справедливых, как, например, требование улучшения пищи или права уходить. из дома на прогулку. А если одной угрозы оказывалось недостаточно для усмирения девиц, — хозяина звала Ваську.
Он приходил медленной походкой человека, которому некуда было торопиться, запирался с хозяйкой в ее комнате, к там хозяйка укалывала ему подлежащих наказанию девиц.
Молча выслушав со жалобу, он кратко говорил ей:
— Ладно...
И шел к девицам. Они бледнели и дрожали при нем, он это видел и наслаждался их страхом. Если сцена разыгрывалась в кухне, где девицы обедали и пили чай, — он долго стоял у дверей, глядя на них, молчаливый и неподвижный, как статуя, и моменты его неподвижности были не менее мучительны для девиц, как и те истязания. которым он подвергал их.
Посмотрев на них, он говорил равнодушным и сиплым голосом:
— Машка! Или сюда...
— Василий Мироныч! — умоляюще говорила девушка. — Ты меня не тронь! Не тронь... тронешь — удавлюсь я...
— Иди, дура веревку дам! — равнодушно, без усмешки говорил Васька.
Он всегда добивался, чтоб виновные сами шли к нему.
— Караул кричать буду... Стекла выбью!... — задыхаясь от страха, перечисляла девица все, что она может сделать.
— Бей стекла, — а я тебя заставлю жрать их! — говорит Васька.
11 упрямая девица сдавалась, подходила к Палачу; если же она не хотела сделать этого, Васька сам шел к ней, брал ее за волосы и бросал на пол. Ее же подруги, — а зачастую и единомышленницы, — связывали ей руки и ноги, завязывали рот, и тут же, на полу кухни и на глазах у них, виновную пороли. Если это была бойкая девица, которая могла и пожаловаться, ее пороли толстым ремнем, чтобы не рассечь ее кожу, и сквозь простыню, смоченную водой, чтоб на теле не оставалось кропоподтеков. Употребляли также длинные и тонкие мешочки, набитые песком и дресвой, — удар таким мешком по ягодицам причинял человеку тупую боль, и боль эта не проходила долго...
Впрочем, жестокость наказания зависела не сголь-ко от характера виновной, сколько от степени ее вины и симпатии Васьки. Иногда он и смелых девиц порол без всяких предосторожностей и пощады; у него в кармане шаровар всегда лежала плетка о трех концах па короткой дубовой рукоятке, отполированной частым употреблением. В ремни этой плетки была искусно вделана проволока, из которой на концах ремней образовывалась, кисть. Первый же удар плетки просекал кожу до кистей, и часто, для того, чтобы усилить боль, па иссеченную сипну приклеивали горчичник или же клали тряпки, смоченные круто соленой водой.
Наказывая девиц, Васька никогда не злился, он был всегда одинаково молчалив, равнодушен, и глаза его не теряли выражения ненасытного голода, лишь порой он прищуривал их, отчего они становились острее...
Приемы наказании не ограничивались только этими, нет — Васька был неисчерпаемо разнообразен, и его изощренность в деле истязания девиц возвышалась до творчества.
Например, в одном из заведений девица Вера Коптева была заподозрена гостем в краже-у него пяти тытысяч рублей. Гость этот, сибирский купец, заявил полиции, что он был в комнате Веры с ее подругой Сарой Шерман: иоследняя, посидев с ним около часа, ушла, а с Верой он оставался всю ночь и ушел от неё пьяный.
Делу дан был законный ход; долго тянулось следствие: обе обвиняемые были подвергнуты предварительному заключению, судились и, по недостатку улик, были оправданы.
Возвратясь после суда к своей хозяйке, подруги снова попали под следствие; хозяйка была уверена, что кража — дело их рук, п желала получить свою долю.
Саре удалось доказать, что она не участвовала в этой краже; тогда хозяйка ревностно принялась за Веру Коптеву. Она заперла ее в баню и там кормила соленой икрой, но, несмотря на это и многое другое, девица не сознавалась, где спрятала деньги. Пришлось прибегнуть к помощи Васьки.
Ему было обещано сто рублен, если он допытается, где деньги.
И вот однажды ночью в баню, где сидела Вера, мучимая «каждой, страхом и тьмой, явился дьявол.
Он был в черной лохматой шерсти, а от шерсти его исходил запах фосфора и голубонатый светящийся дым. Дно огненные искры сверкали у него вместо глаз. Он встал перед девушкой и страшным голосом спросил ее:
— Где деньги?..
Она сошла с ума от ужаса.
Это было зимой. Поутру другого дня её, босую и в одной рубашке, вели из бани в дом по глубокому снегу, она же тихонько смеялась и говорила счастливым голосом:
— Завтра я с мамой опять пойду к обедне... опять пойду... опять пойду к обедне...
Когда Сара Шерман увидала ее такой, она тихо и растерянно объявила при всех:
А ведь деньги-то украла я...
Трудно скапать, чего больше было у девиц к отношении к Ваське: страха перед ним или ненависти к нему.
Все они наигрывали с ним и заискивали у него, каждая из них усердно добивалась чести быть его любовницей, и в то же время все они подговаривали своих «кредитных» друзей сердца, гостей и знакомых «вышибал» избить Ваську. Но он обладал страшной силон и допьяна никогда не налипался — трудно было сладить с ним. Не раз ему подсыпали мышьяк к пищу, чай и пиво, и однажды допольно удачно, но он выздоровел. Он как-то узнавал обо всем, что предпринималось против него; но незаметно было, чтоб знание того, чем он рискует, живя среди бесчисленных врагов, понижало или повышало его холодную жестокость к девицам. Равнодушно, как всегда, он говорил:
— Знаю я, что вы меня зубами бы загрызли, кабы случай вышел вам... Ну, только напрасно вы яритесь... ничего со мной не будет.
И, оттопырив свои толстые губы, он фыркал в лица им, — должно быть, смеялся над ними.
Он водил компанию с полицейскими, с такими же, как сам он, «вышибалами» и с сыщиками, которых всегда много бывает в публичных домах. Но среди них у него не было друзей, ни одного из своих знакомых он не желал видеть чаще других, ко всем относился одинаково ровно и совершенно безучастно.
С ними он пил пиво и говорил о скандалах, каждую ночь случавшихся в околотке. Сам он никуда не ходил из своего дома, если его не звали «по делу», то есть за тем, чтоб выпороть или — как там говорилось — «постращать» чью-нибудь девицу.
Дом, в котором он служил, принадлежал к. .. числу заведений средней руки, за вход в него с гостей брали по три рубля, за ночь — по пяти. Хозяйка дома, Фекла Ермолаевна, сырая дородная женщина лет под пятьдесят, была глупа, зла, побаивалась Васьки, очень ценила его и платила ему но пятнадцати рублей в месяц при ее столе и квартире — маленькой, гробообразной комнате на чердаке. В ее заведении, благодаря Ваське, среди девиц царил самый образцовый порядок; их было одиннадцать, и все они были смирны, как овцы.
Находясь в добродушном настроении и разговаривая со знакомым гостем, Фекла Ермолаевна часто хвасталась своими девицами, как хвастаются свиньями или коровами.
У меня товарец первый сорг, — говорила она, улыбаясь довольно к гордо. — Девочки все свежие, ядреные — самая старшая имеет двадцать шесть лет. Она, положим, девица в разговоре неинтересная, так зато в каком теле! Вы посмотрите, батюшка, — дивное диво, а не девица. Ксюшка! Поди сюда...
Ксюшка подходила, уточкой переваливаясь с боку набок, гость «смотрел» ее более или менее тщательно и всегда оставался доволен ее телом.
. «Это была девушка среднего роста, толстая и такая плотная — точно ее молотками выковали. Грудь у нее могучая, высокая, лицо круглое, рот маленький с толстыми ярко-красными губами. Безответные и ничего не выражавшие глаза напоминали о двух бусах на лице куклы, а курносый нос и кудерьки над бровями, довершая ее сходство с куклой, даже у самых невзыскательных гостей отбивали всякую охоту говорить с нею о чем-либо. Обыкновенно ей просто говорили:
— Пойдем!..
И она шла своей тяжелой, качающейся походкой, бессмысленно улыбаясь и поводя глазами справа налево, чему ее научила хозяйка и что называлось «завлекать гостя». Её глаза тау привыкли к этому движению, что она начинала «завлекать гости» прямо с того момента, когда, пышно разодетая, выходила вечером в зал, еще пустой, и так ее глаза двигались из стороны в сторону всё время, пока она была в зале: одна, с подругами или гостем — все равно.
У нее была еш, ё одна странность: обвив свою длинную косу цвета нового мочала гокруг шеи, она опускала конец, ее на грудь и все время держалась за нее левой рукой, — точно петлю носила на шее своей...
Она могла сообщить о себе, что зовут ее Аксинья Калугина, а родом она из Рязанской губернии, что она девица, «согрешила» однажды с «Федькой», родила и приехала в этот город с семейством «акцизного», была у него кормилицей, а потом, когда ребенок умер, ей отказали от места и «наняли» сюда. Вот уже четыре года она живет здесь...
— Нравится? — спрашивали её.
— Ничего. Сыта, обута, одета... Только беспокойно вот... И Васька тоже... дерется всё, чёрт...
— Зато весело?!
— Где? — спрашивала она, «завлекая гостя».
— Здесь-то... разве не весело?
— Ничего!... — отвечала она и, поворачивая головой, осматривала зал, точно желая увидеть, где оно тут, ато веселье.
Вокруг нее всё было пьяно и шумно и всё — от хозяйки и подруг до формы трещин на потолке — было знакомо ей.
Говорила она густым, басовым голосом, а смеялась лишь тогда, когда ее щекотали, смеялась громко, как здоровый мужик, и вся тряслась от смеха. Самая глупая и здоровая среди своих подруг, она была менее несчастна, чем они, ибо ближе их стояла к животному.
Разумеется, больше всего скопилось страха пред Васькой и ненависти к нему у девиц того дома, где он был «вышибалой». В пьяном виде девицы: не скрывали этих чувств и громко жаловались гостям на Ваську; но, так как гости приходили к ним не затем, чтоб защищать их, жалобы не имели последствий. В тех же случаях, когда они возвышались до истерического крика и рыдании и Васька слышал их, — его огненная голова показывалась в дверях зала и равнодушный, деревянный голос говорил:
— Эк ты, не дури...
— Палач! Изверг! — кричала девица. — Как ты смеешь уродовать меня? Посмотрите, господин, как ок меня расписал плетью... — П девица делала попытку сорвать с себя лиф...
Тогда Васька подходил к ней, брал ее за руку и, не изменяя голоса, — чти было особенно сграшно, — уговаривал ее:
— Не шуми... угомонись. Что орешь без толку? Пьяная ты... смотри!
Почти всегда этого было достаточно, и очень редко Ваське приходилось уводить девицу из зала.
Никогда никто из девиц не слыхал от Васьки ни одного ласкового слова, хотя /многие из них были его наложницами. Он брал их себе просто: нравилась ему почему-либо та или тга, и он гопорил ей:
— Я к тебе сегодня почевать приду... Затем он ходил к ней некоторое время и переставал ходить, не говоря ей ни слова.
— Ну и чёрт! — отэывались о нём девицы. — Совсем деревянный какой-то...
В своем заведении он жил по очереди почти со всеми девицами, жил и с Аксиньей. И именно во время своей связи с ней он се однажды жестоко выпорол.
Здоровая и ленивая, она очень любила спать и часто засыпала в зале, несмотря на шум, наполнявший его. Сидя где-нибудь в углу, она вдруг переставала «завлекать гостя» своими глупыми глазами, они неподвижно останавливались на каком-нибудь предмете, потом веки медленно опускались и закрывали их и нижняя губа ее отвисала, обнажая крупные белые зубы. Раздавался сладкий храп, вызывая громкий смех подруг и гостей, по смех не будил Аксинью.
С ней часто случалось это; хозяйка крепко ругала ее, била но щекам, но побои не спугивали сна: поплачет после них Аксинья и снова спит.
И вот за дело взялся Васька.
Однажды днем, когда девица заснула, сидя па диване рядом с пьяным гостем, тоже дремавшим, Васька подошел к ней и, молча взяв за руку, новел ее за собой.
— Неуж-то бить будешь? — спросила его Аксинья.
— Надо... — сказал Васька.
Когда они пришли и кухню, он велел ей раздеться.
— Ты хоть не больно у'ж... — попросила его Аксинья.
— Ну, ну...
Она осталась и однон рубашке.
— Снимай! — скомандовал Васька.
— Экой ты озорник! — вздохнула девушка и спустила с себя рубашку.
Васька хлестнул её ремнем по плечам.
— Иди на двор!
— Что ты? Чай, теперь зима... холодно мне будет...
— Ладно! Рразве ты можешь чуистнонать?... Он вытолкнул ее в дверь кухни, провел, подхлестывая ремнем, по сеням и на дворе приказал ей лечь на бугор снега.
— Вася... что ты?
— Ну, ну!
И, толкнув ее лицом в снег, он втиснул в него её голову для того, чтобы не было слышно её криков, и долго хлестал ее ремнем, приговаривая:
— Не дрыхни, не дрыхни, не дрыхни... Когда же он отпустил ее, она, дрожащая от холода и боли, сквозь слезы и рыдания сказала ему:
— Погоди, Васька! Придет твое время... и ты заплачешь! Есть бог, Васька!
— Поговори! — спокойно сказал он. — Заспи-ка в зале еще раз! Я тебя тогда выведу на двор, выпорю и водой обливать буду...
У жизни есть своя мудрость, ей имя — случай; она иногда награждает нас, но чаще мстит, и как солнце каждому предмету дает тень, так мудрость жизни каждому поступку людей готовит возмездие. Это верно, это неизбежно, и всем нам надо знать и помнить это... Наступил н для Васьки день возмездия. Однажды вечером, когда полуодетые девицы ужинали перед тем, как идти в зал, одна из них, Лида Черногорова, бойкая и злая шатенка, взглянув в окно, объявила:
— Васька приехал.
Раздалось несколько тоскливых ругательств.
— Смотрите-ка! — вскричала Лида. — Он — пьяный! С полицейским... Смотрите-ка! Все бросились к окну.
— Снимают его... Девушки! — радостно вскричала Лида. — Да ведь он разбился, видно!
В кухне раздался гул ругательств и злого смеха — радостного смеха отомщенных. Девицы, толкая друг друга, бросились в сени навстречу немощному врагу.
Там они увидали, что полицейский и извозчик ведут Ваську под руки, а лицо у Васьки серое, на лбу у него выступил крупными каплями пот и левая нога его волочится за ним.
— Василий Мироныч! Что это? — вскричала хозяйка.
Васька бессильно мотнул головни и хрипло ответил:
— Упал...
— С конки упал... — объяснил полицейский. — Упал, и — значит, нога у него под колесо! Хрясть... ну и готово!
Девицы молчали, но глаза у них горели, как угли. Ваську внесли наверх в его комнату, положили на постель и послали за доктором. Девицы, стоя перед постелью, переглядывались друг с другом, но не говорили ни слова.
— Пошли вон! — сказал им Васька. Ни одна из них но тронулась с места.
— А! Радуетесь!..
— Не заплачем... — ответила Лида, усмехаясь.
— Хозяйка! Гони их прочь... Что они... пришли! Боишься? — спросила Лида, наклоняясь к нему.
— Идите, девки, идите вниз... — приказывала хозяйка.
Они пошли. Но, уходя, каждая из них зловеще взглядывала на него, — а Лида тихо сказала:
— Мы придем!
Аксинья же, погрозив ему кулаком, закричала:
— У, дьявол! Что — изломался? Так тебе и надо...
Очень изумила девиц ее храбрость.
А внизу их охватил восторг злорадства, мстительный восторг, острую сладость которого они не испытывали еще. Беснуясь от радости, они издевались над Васькой, пугая хозяйку своим буйным настроением и немножко заражая ее им.
И она тоже рада была видеть Ваську наказанным судьбой; он и ей солон был обращаясь с нею не как служащий, а скорее как начальник с подчиненной. Но она знала, что без него не удержать ей девиц в повиновении, и проявляла свои чувства к Ваське осторожно.
Прпехал доктор, наложил повязки, прописал рецепты и уехал, сказав хозяйке, что лучше бы отправить Ваську в больницу.
— Девицы! Что же, нанестнм, что ли больного-то, душеньку нашего? — Ухарски вскричала Лида.
И все они бросились наверх со смехом и с криками. Васька лежал, закрыв глаза, и, не открывая их, сказал:
— Опять вы пришли...
— Чай, нам жалко тебя, Василь Мкроныч... Разве мы тебя не любим?
— Вспомни, как ты меня...
Они говорили негромко, но внушительно и, окружив его постель, смотрели в его серое лицо злыми и радостными глазами. Он тоже смотрел на них, и никогда раньше в его глазах не выражалось так много неудовлетворенного, ненасытного голода, — того непонятного голода, который всегда блестел в них.
— Девки... смотрите! Встану я...
— А может, бог даст, не встанешь!... — перебила его Лида.
Васька плотно сжал губы и замолчал.
— Которая ножка-то болит? — ласково спросила одна из девиц, наклоняясь к нему, — лицо у ней было бледно и зубы оскалены. — Эта, что ли?
И, схватив Ваську за больную ногу, она с силой дернула ее к себе.
Васька щелкнул зубами и зарычал. Левая рука у него тоже была разбита, он взмахнул правой и, желая ударить девицу, ударил себя по животу.
Взрыв смеха раздался вокруг него.
— Девки! — ревел он, страшно вращая глазами. — Берегись!... Убивать буду!..
Но они прыгали вокиуг его кровати и щипали, рвали его за волосы, плевали в лицо ему, дергали за больную ногу. Их глаза горели, они смеялись, ругались, рычали, как собаки; их издевательства над ним принимали невыразимо гадкий и циничный характер. Они впали в упоение местью, дошли в ней до бешенства. Все в белом, полуодетые, разгоряченные толкотней, они были чудонипщо страшны.
Васька рычал, размахивая правой рукой; хозяйка, стоя у двери, выла диким голосом:
— Будет! Бросьте... полицию позову! Убьете вы... батюшки! Ба-атюшки!
Но они не слушали её. Он истязал их года, — они возмещали ему минутами и торопились...
Вдруг среди шума и воя: этой оргии раздался густой умоляющий голос:
— Девушки! Будет уж... Девушки, пожалейте... Ведь он тоже... тоже ведь... больно ему! Милые! Христа ради... Милые... *
На девиц этот голос подействовал, как струя холодной воды: они испуганно и быстро отошли от Васьки.
Говорила Аксинья; она стояла у окна и вся дрожала н в пояс кланялась им, то прижимая руки к животу, то нелепо простирая их вперед.
Васька лежал неподвижно; рубашка на его груди была разорвана, и эта широкая грудь, поросшая густой рыжей шерстью, вся трепетала, точно в ней билось что-то, билось, бешено стремясь вырваться из нее. Он хрипел, и глаза его были закрыты.
Столпившись в кучу, как бы слепленные в одно большое тело, девицы стояли у дверей и молчали, слушая, как Аксинья глухо бормочет что-то и как хрипит Васька. Лида, стоя впереди всех, быстро очищала спою правую руку от рыжих волос, запутавшихся между ее пальцами.
— А — как умрет? — раздался чей-то шёпот. И снова стало тихо...
Одна за другой, стараясь не шуметь, девицы осторожно выходили из Васькиной комнаты, и, когда они все ушли, на полу комнаты оказалось много каких-то клочьев, лоскутков...
В комнате осталась Аксинья.
Тяжело вздыхая, она подошла к Васы. г к обычным споим басовым голосом спросила его:
— Что тебе сделать теперь?
Он открыл глаза, посмотрел на нее и но ответил ничего.
— Ну, говори уж... Выпить... прибрать... так вот я прибрала бы... А то, может, воды выпить. хочешь? И воды дам...
Васька молча тряхнул головой, и губы у нею зашевелились. Но он не сказал ни слова.
— Вон как, и говорить то не можешь! — молвила Аксинья, обертывая косу вокруг шеи. — До чего замучили мы тебя... Больно, Вася? а?... Ну, уж потерпи... ведь это пройдет... это сперва только больно... я знаю! На лице Васьки что-то дрогнуло, он хрипло сказал:
— Дай... водицы...
И выражение неудовлетворенного голода исчезло из его глаз.
Аксинья так и осталась наверху у Васьки, спускаясь вниз лишь затем, чтоб поесть, попить чаю и взять чего-нибудь для больного. Подруги не разговаривали с ней, ни о чем не спрашивали ее, хозяйка тоже не мешала ей ухаживать за больным и вечерами не вызывала ее к гостям. Обыкновенно Аксинья сидела в Васькиной комнате у окна и смотрела в него на крыши, покрытые снегом, на деревья, белые от инея, на дым, опаловыми облаками поднимавшийся к небу. Когда ей надоедало смотреть, она засыпала тут же на стуле, облокотясь о стол. Ночью она спала иа полу около Васькиной кровати.
Они почти не разговаривали; попросит Васька воды или еще чего-нибудь, — Аксинья принесет ему, посмотрит на него, вздохнет и отойдет к окну.
Так прошло дня четыре. Хозяйка усердно хлопотала о помещении Васьки в больницу, но места там пока не было.
И вот однажды вечером, когда Васькипа комната уже наполнилась сумраком, он, приподнявголову, спросил:
— Аксинья, ты тут, что-ли?
Она дремала, но его попрос разбудил её.
— А где же? — отозвалась она.
— Поди-ка сюда...
Она подошла к кровати и остановилась у нее, по обыкновению обвив косу вокруг — шеи и держась рукой за конец ее.
— Чего тебе?
— Возьми стул, сядь сюда... Вздохнув, она пошла к окну за стулом, принесла его к постели и села.
— Ну?
— Ничего... посиди тут...
На стене, над постелью Васьки, висели его большие серебряные часы и торопливо тикали. На улице быстро пролетел извозчик, сслышно было как взвизгнули полозья. Внизу смеялись девицы, а одна из них высоким голосом пела:
Па-алюбчла студента га-алодна-ва...
— Аксинья! — сказал Васька.
— А?
— Ты вот что... давай со мной жить!
— Живём ведь, — лениво ответила девушка.
— Нет, ты погоди... Давай как следует!..
— Давай... — согласилась она.
Он замолчал и долго лежал с закрытыми глазами.
— Вот... Уйдем отсюда и заживем.
— Куда уйдем? — спросила Аксинья.
— Куда-нибудь... Я буду с конки за увечье искать... Заплатят, по закону должны заплатить. Потом, у меня свои деньги есть, рублей шестьсот.
— Сколько? — спросила Аксинья. Рублей шестьсот.
Ишь ты! ~ сказала девушка и зевнула.
— Да... на одни эти деньги можно свое заведение открыть,... да ежели еще с конки сорвать... Поедем в Симбирск, а то и Самару... и там откроем... Первый дом в городе будет... Девок наберем самых лучших... По пяти рублей за вход брать будем.
— Говори! — усмехнулась Аксинья.
— Чего там? Так и будет...
— Как же!... — Так говорю и будет...
— Ежели ты хочешь — обвенчаемся!
— Чего-о?! — воскликнула Аксинья, глупо хлопая глазами.
— Обвенчаемся, — с каким-то беспокойством повторил Васька.
— Мы с тобой?
— Ну да...
Аксинья громко засмеялась. Качаясь па стуле, она взялась за бока и смеялась густо, басовыми нотами, то взвизгивала, что было совершенно неестественно для псе.
— Чего ты? — спросил Васька, и опять что-то голодное явилось в его глазах. А она всё хохотала. — Чего ты? — спрашивал он ее.
Наконец кое-как сквозь смех и визг она высказалась:
— Насчет венчанья... Разве это можно? Да я и вцеркви-то три года не была... Чудак! Ить, нашел жену! Детей не ждешь ли от меня?
Мысль о детях вызвала у нее новый взрыв искреннего хохота. Васька смотрел на нее и молчал...
— Да и разве я поеду с тобой куда-нибудь? Ишь ты... тоже. Ты завезешь меня да и убьешь где-нибудь... Ведь ты мучитель известный.
— Ну, молчи уж! — тихо сказал Васька. Но она стала говорить ему о его жестокости, вспоминая разные случаи.
— Молчи! — просил он ее, а когда она не послушалась, он хрипло крикнул: — Молчи, говорю!
В этот вечер они не говорили больше. Ночью у Васьки был бред; из широкой груди его вырывался хрип, вой. Васька скрежетал зубами и размахивал в воздухе правой рукой, иногда ударяя ею себя в грудь.
Аксинья проснулась, встала на ноги у постели и долго со страхом смотрела в его лицо. Потом разбудила его.
— Что ты это? Домовой тебя душил, что ли?
— Так, привиделось!... — слабо сказал Васька. — Дай-ка водицы.
Выпив воды, он помотал головою и объявил:
— Нет, не открою я заведения... лучше торговлей заимусь... А заведения не надо...
— Торговля... — задумчиво сказала Аксинья. — 11-дл... л. точку открыть — это хорошо.
— Пойдешь со мной, что ли? — убедительно и тихо спросил Васька.
— Да ты никак всурьез спрашиваешь? — воскликну Аксинья, отодвигаясь от кровати.
— Аксинья Семеновна! — звенящим голосом сказал Васька, приподняв голову с подушки. — Вот тебе... Н замолчал, взмахнув рукой в воздухе.
— Никуда я с тобой не пойду... — решительно мотая головой, заговорила Аксинья, не дождавшись от него слов. — Никуда!
— Захочу — пойдешь... тихо сказал Васька.
— Ни-икуда не пойду!
— Только — не хочу я так... А ежели захотел бы — пойдешь!...
— Нет уж...
— Да, чёрт! — раздраженно крикнул Васька. — -Ведь вот ты со мной канителишься... шевыряешься тут... чего же?
— Это другое дело... — резонно сказала Аксинья. — А чтобы с тобой жить — нет! боюсь я тебя... очень уж ты злодей!
— Эхма! Что ты понимаешь?! — зло воскликнул Васька. — Злодей! Дура ты... Думаешь — злодей, так и всё тут? Думаешь — легко, если злодей? Голос у него оборвался, и Васька помолчал немного, растирая грудь здоровой рукой. Потом тихо, с тоской в голосе и страхом в глазах, снова заговорил:
— Что уж вы... очень? Ну, злодей... так разве весь человек в этом? Чего у меня спрашивали?... Пойдем, Аксинья Семеяопна!
— И не говори при это! Не пойду... — упорно стояла на своем Аксинья и подозрителыю отодвигалась от него.
Опять оборвался их разговор. В комнату смотрела луна, и от ее света Васькино лицо казалось серым. Он долго лежал молча, то открывая, то закрыиая глаза. Внизу — танцевали, пели, хохота.!
Раздался сочный хран Аксиньи; Васька глубоко вздохнул.
Прошло еще дня дна, н хо. 1яика устроила Ваське место и больнице.
Приехал. ча ним больничный фургон с фельдшером и служащим. Ваську осторожно свели сверху в кухню, и там он увидел всех девиц, столпившихся у двери в комнату.
Лицо его перекосилось, однако он ничего не сказал им. Они смотрели на него сурово и серьезно, но по их глазам нельзя было бы определить, что они думают при ииде Васьки. Аксинья с хозяйкой надевали на него пальто, и все в кухне тяжело и хмуро молчали.
— Прощайте! — вдруг сказал Васька, наклонив голову и не глядя на девиц. — Про... прощайте!
Некоторые их них молча поклонились ему, но он не видел этого; а Лида спокойно сказала:
— Прощай, Василий Мироныч...
— Прощайте... да...
Фельдшер и больничный служитель взяли его под мышки и, подняв с лавки, новели к двери. Но он опять поворотился к девицам:
— Прощайте... был я... точно что... Еще два или три голоса сказали ему:
— Прощай, Василий...
— Ничего не поделаешь! — тряхнул он головой, и на лице его явилось что-то удивительно не подходившее к нему. — Прощайте! Христа ради... которые... которым...
— Увозят! Уве-езут его, маво милого... — вдруг дико завыла Аксинья, грохнувшись на лавку.
Васька дрогнул и поднял голову кверху. Глаза у него страшно заблестели; он стоял, внимательно вслушиваясь в этот вой, и дрожащими губами тихо говорил:
— Вот... дура! Вот так ду-ура!
— Идите, идите! — торопился фельдшер, хмуря брови.
— Прощай, Аксинья! Приходи н больницу-то... — громко сказал Васька. А Аксппья всё выла...
— И на-кого и-ты-это-мопя по-оки-икул!... Девицы окружили ее и смотрели на ее лицо и ни слезы, лившиеся из глаз ее.
А Лида, наклонясь над ней, сурово утешала ей:
— Ну, чего ты, Ксюшка, ревешь-то! Ведь не умер он... Ну, иоидешь к нему... ну, вот завтра и пойди!..
138