— Обошел нас Егоров, — сказал Вася, крутя руль. — Не, ну кто бы мог подумать? Два-один!
— Зато у нас все честно, — ответила Бьют, развалившись на сидении. — Без докторов и осеменения.
— Честно, нечестно... счет на табло.
— Так это только первый тайм милый...
— «Первый тайм»... А у Егоровой еще сын в Канаде, это «три-один». Еще Алинку посчитать, так это вообще какая-то «Аргентина-Ямайка» получается.
Вася задумался, и остановил машину. Перегнулся через рычаг коробки передач, задрал на Бьют подол платья и потащил с нее трусы.
— Это чо такое, Вася? — поинтересовалась Бьют.
— Это предварительные ласки, — буркнул Вася. — Я про них в газете читал. Слушай, если что-то решил делать, то надо делать сразу, я по себе знаю. Откладывать на потом — любимая тактика лентяев. Время у нас есть, еще два часа минимум.
— А дома нельзя было это делать?
— Дома — само собой. Бьют, заткнись, жена непокорная и вредная. У твоего господина сейчас яйца лопнут.
— Может, отъедем? — задумчиво спросила Бьют. — Туалет, например в кафе.
— Отъедем. Ты первая щас отъедешь. Потом я отъеду. И не напоминай мне про туалеты в кафе.
Бьют вздохнула, улыбнулась и приподняла попу, помогая Васе стащить трусики. Затем потянула за рычажок, отодвигая и опрокидывая сиденье. Раз уж Ваське приспичило, то надо слушаться. Мужа сурового и непреклонного.
— Аварийку хотя бы включи, — сказала Бьют. — Сейчас нам в жопу кто-то впечатается.
***
Лобок Бьют по какому–то капризу брить перестала, но там и так особо не росло — белобрысый пух легкими колечками. В Японии, например, это считается некрасивым, и японки пересаживают себе чуть ли не рассады волос, похожие на прямоугольные сапожные щетки. Зато у них красиво — это кривые зубы и оттопыренные уши.
С точки зрения японца Бьют была, наверное, уродиной, хотя именно таких они рисуют в своих мангах. Зачем тогда своим коротконогим красавицам они письки с сапожными щетками в порно забивают квадратными пикселями? Стесняются, что ли?
Вася недавно вернулся из Японии, был большим специалистом по Японии, тамошнему порно, и рассуждать об этом мог бесконечно.
На днях он отснял бомбовую визитку для бурятки Нади, которая после бешеного секса с силиконовым дилдо садилась на пол, усыпанный ободранными искусственными цветами, и перечеркивала себе сухой, поджарый животик красным маркером. Получилось совершенно идиотски, зато круто, непонятно и жутко. Клиент захлебнулся от восторга. Хотя, вообще-то, самурайшам положено горло себе перечеркивать, а не «хару» — да какая разница, главное, что деньги за визитку на счет положены.
Особый шик был в том, что искусственные цветы для съемки Вася покупал у бабушек возле кладбища. Дешево и со смыслом. Вася был эстет.
Пипок Вася по работе перевидал множество, даже сегодня с утра две штуки. Налысо выбритый, качественно растоптанный лапоть из Риги, и плотный, крепко сжатый смешливый пирожок из города Староконстантинова. Рижский лапоть вяло и послушно раздвигался пальцами и пихал в свое бледно-розовое нутро все что попало, слушаясь Васю. А староконстантиновский веселый пирожок... ой, не надо. Еще Бьют узнает.
Зато лобок у Бьют не колется, и можно делать все, что угодно — главное самому побрить морду, потому что Бьют крайне отрицательно относилась к попыткам Васи натереть ей трехдневной щетиной промежность. Но сегодня, по поводу торжественного случая, муж суровый и непреклонный был гладко выбрит, и даже умудрился кое-как завязать галстук.
Вася уткнулся носом в бесцветные завитушки, а потом полез языком в то чудесное место, где писька уже почти кончилась, а нога еще только начинается, и длинно лизнул.
Бьют засопела и прижала плотнее Васину голову к себе. Голову настолько умную, что понимает — где и как тебе сделать хорошо, и настолько бестолковую, что никогда не знаешь — как пройдет этот день, и чем он закончится.
Бьют было хорошо, а то, что бибикали по сторонам — это без разницы. Ехайте себе. Еще две полосы есть.
И Васе тоже было хорошо. «Чем она моется?» — думал Вася. Ее мыло он нюхал в ванной много раз, пытаясь понять секрет, но всегда это было не то. «То» было именно и только здесь, между раздвинутых загорелых ножек, мокрое, чистое и свежее, морское и ветреное, от чего рвало башню и хотелось танцевать голым на улице.
— Ай! — сказала Бьют. — О-ё, Васька, что ты делаешь?
Бьют содрогнулась и выбросила гладкую ногу в сторону руля, непроизвольно зацепив рычажок, «дворники» заскребли по сухому окну.
— Ты моя Бьютификация, — сказал Вася, отрываясь от горячего, мокрого и свежего.
— Нет такого слова, — ответила Бьют, жмурясь и елозя попой на сидении.
— А какое есть?
— Беатификация есть. Это когда тебя святым назначают. А «бьютификация» — это просто электрификация какая-то.
Вася, высовываясь между ляжек Бьют, ошеломленно посмотрел на нее.
— Слушай, где ты такого начиталась?
— В книжках, — злорадно ответила Бьют и придавила Васину голову бедром. Васька хрюкнул.
— Ой... ой, Васька, осторожней с пимпочкой. Я сейчас кончу, и тебе придется все сначала начинать.
— Угу, — невнятно сказал Васька между ног. — Это мы запросто. Как в биатлоне. Не туда попал — на штрафной круг.
***
Слева остановился черный «Кайен», матовое стекло поползло вниз, и водила с классически бритой головой высунулся, наблюдая за семейной идиллией.
— Вы не охуели вообще, а?
Вася что-то пробурчал снизу.
— Что случилось, гражданин? — сияя ясной улыбкой спросила Бьют. — Проезжайте, дорога свободна.
— Да ты чо, коза, ебу далась в третьем ряду стоять?
— Мы же аварийку включили. У нас авария, понимаешь? Проезжай, не тормози второй ряд.
Лысый водила вылез по пояс в окно «Кайена» просунул башку в Васину машину и уставился на Васю.
— Слышь ты, пиздолиз, может быть, в первый ряд переберешься? Уебан, нашел место где отлыкивать у своей суки.
Сука мило улыбнулась, притискивая рукой Васькину голову к своей промежности, второй рукой открыла бардачок и достала оттуда Егоровский подарок — «люгер» с перламутровой рукояткой.
***
Егоров привез его из очередного злодейского вояжа, вместе с чудовищной деревянной кобурой–прикладом и барабанным магазином на тридцать два патрона. Васька долго смеялся, разглядывая монстра, а вот Бьют сразу влюбилась в «люгер». Бьют ласково называла его «люсей», а вредный Васька — «фашистским пистолетом». Действительно, «люгер» вызывал какие-то смутные ассоциации с разведчиком Штирлицем и папашей Мюллером.
«Из такого пистоля хорошо из последних сил в спину победителю стрелять» — дразнился вредный Васька, а Бьют обиженно оттопыривала нижнюю губу и говорила: «иди в жопу», собирая и разбирая «люську» возле телевизора.
Потом малолетняя Лизка проглотила одну из одиннадцати пружин «люгера». Бьют, как положено, обвинила во всем Васю, и пристрелила бы его, однако «люська» без пружины не стреляла. После короткой и жаркой паники с рентгеном и докторами, целые сутки Вася с Бьют вглядывались в детский горшок, дожидаясь появления детали и разгребая какашки шариковой ручкой.
В итоге пружина вернулась.
После этого эстет Васька задумался, а через пару дней приволок к «люгеру» пупырчатый глушитель, заодно поменяв чудовищный барабанный магазин на обычный. И пистолет сразу принял завершенный вид — длинная и хищная убивачка, которая так шла нежной и доброй девушке по имени Бьют. Жалко, из-за размера носить теперь с собой его стало невозможно, в сумочку он не лез, приходилось возить в бардачке.
Бьют отстреляла доход от одной из Васиных порносессий в тире. Увы, без сайленсера — он же портится, если просто так стрелять. Ну, и люди в тире странно будут смотреть, на девушку с «люгером» и глушителем, согласитесь.
Глушило, кстати, отлично. Как будто палка сломалась. Если не слышал этот звук раньше — так и не поймешь,... что это был выстрел.
«Васька, ну ты реально художник», — искренне говорила Бьют, крутясь возле зеркала с «люгером». — «Тебе тоже надо, как я, дизайном заняться, а не всякой хуйней с проститутками».
***
Свинобык в «Кайене» замер, разглядывая эстетику «люгера».
Вася куда-то не туда сунулся языком, надавил на что-то нервное и чувствительное, Бьют вздрогнула, конвульсивно изогнулась, вминая Васину голову себе между ног и спазматически надавила на триггер. «Люгер» через сайленсер треснул в открытое окно «Кайены», расколотив изнутри лобовое стекло.
Вася оторвался от горячего, вопросительно посмотрел снизу.
— Все нормально, — сказала Бьют Васе и успокоительно помахала кукурузой глушителя на «люгере». — Я нечаянно. Вы извините, гражданин, — обратилась Бьют к окаменевшему водителю «Кайена». — Это Васька виноват. Как зацепит языком где не надо, так я сжимаюсь вся. Вы это, ехайте уже к своей ебаной матери, наконец, а то он сейчас меня опять зацепит, и я могу вам в голову попасть случайно.
Вася со вздохом оторвался от удовольствия и поднялся на сидении.
— Слышь ты, гуинплен, ты чо вылупился? Тебе ясно сказали — авария, вали нахуй отсюда. Суку он себе нашел... Бьютик, а ну-ка, дай сюда волыну.
— Свою бери, — ревниво сказала Бьют. — Это мой «фашистский пистолет», а не твой. И вообще, не быкуй. Человек правильное замечание сделал, надо в первый ряд перестроиться. Приспичило тебе среди поля...
Водила за окном «Кайена» сидел неподвижно, как нарисованный на картоне.
— Я твой номер запомнил, — сказал ему законопослушный Вася. — Я на тебя, гуинплен, в суд подам. В районный. За моральную травму. Охуели вообще нефтетрейдеры, побрились налысо, тачек модных накупили, матюки выучили и в бандитов играются. Я сейчас тебе таких бандитов покажу, что ты в райотделе раскладушку себе поставишь, где безопасно. Я твой номер запомнил, так и знай. Извращенец ебаный, вуайерист.
— Ой, Васька, да какой ты там номер запомнил, носом в пипе? — ласково спросила Бьют, теребя Васину прическу. — Там у меня номер был, что ли?
— Твой номер второй, с натяжкой, — мрачно ответил Вася. — Давай пистолет, Бьютик, не зли меня. Пусть этот гуинплен валит нахуй, а то... четыре, три, два...
Водила «Кайена» пополз по сидению, цепляясь пахом за рычаг передач, вывалился из машины через противоположную дверь, и побежал по улице, пригибаясь, и прикрывая голову руками.
— Я что, действительно пиздолз? — угрюмо спросил Вася, глядя на убегающего кайеновода.
— Ну... да, вообще-то. — легкомысленно ответила Бьют. — Но я тебе этой пиздой дочку родила. Так что, не стесняйся, целуй и люби. Человек ты конченый, в любом случае. Подумаешь, пиздолиз... тоже мне проблема. Что тебе терять? Главное, чтобы ты в своей студии моделям не лизал, вот на это я серьезно обижусь.
Васька вздохнул и обнял Бьют, плотно облапил, стиснул, прижимая ее к себе.
— Пусти, придурок, — пискнула Бьют, — косточки на чашечках поломаешь. И давай в первый ряд перестроимся, пиздолиз. Мне надо, чтобы ты долизал, а то ни туда, ни сюда.
— Бьютик, — хрипло сказал Вася. — Поехали быстро. Я сейчас лопну. У меня яйца болят. Пристегнись.
Бьют послушно пристегнулась. Вася завел машину, сдал назад, и на нервах два раза впечатался «кенгурятником» в бок невезучего «Кайена». Затем вывернул руль и пересек по диагонали все три полосы, увернувшись от троллейбуса. Понюхал верхнюю губу, смешно подняв ее к носу. Пахло морем, ветром, солью и «бьютификацией» — словом, которого нет.
***
— Что подарим? — спросил Вася, отдышавшись и застегнув штаны.
— Ну... коляску.
— Заебись. Четыре коляски у Егорова будет. Азот, Лисовский, Ибрагим еще коляску прислал «федэксом», плюс наша. И все двойные. Ему под эти коляски придется паркинг снимать.
— А что тогда? — Бьют пожала плечами, натягивая трусы и выгибаясь внутри машины.
— Тазер, — мстительно сказал Вася. — Или газовый баллончик. Егоров любит эксклюзивные запахи.
— Ой, да перестань, — ответила Бьют. — Тазер — нормальный подарок. Лизка вон играется с ним, попробуй отними. Даже когда спать сложится, берет его вместо мишки. А что? Красивый, желтенький... главное — не заряжать.
— Тогда кроватку.
— Они на полу спать будут. Ты что, Егорову-Егорову не знаешь? Если близнецы в нее пойдут... Я за Таньку рада, кстати. Она заслужила. Единственный нормальный человек из вашего зверинца. Давай ей велотренажер подарим. Ей надо форму возвращать, а по фитнесам она теперь нескоро побегает...
— А это идея, Бьютик.
Вася медленно вел машину, выискивая место для парковки. Под роддомом все было заставлено, как будто тайный женский комитет сговорился рожать именно в эти майские дни, сочтя их максимально благоприятными по гороскопам, древним пророчествами и календарям майя.
— А вон и Азот, — сказал Вася и помахал в окно рукой. — Дожидается.
— Кто бы сомневался, — ответила Бьют. Где Алинка — там и он.
ВТОРАЯ КАРТИНКА
— Это что?
— Цветы... — с недоумением ответил Азот.
— Это калы. Их при союзе еще на свадьбы дарили. А сейчас на похороны. И они воняют. Слушай, ты так и покупаешь цветы: «Продавец, дайте мне каких-то цветов, семь штук»?
— Бля, — растерянно сказал Азот. — А я их все время Алинке покупаю. Они же прикольные. Желтая такая фитюлька внутри. А она их выбрасывает. Теперь понятно почему. Так, а с этими что делать? Тоже выбрасывать?
Бьют заржала, громко и вкусно.
— Каловод ты, Азотина. Нет, ну хотя бы интернет про цветы почитай. Есть же тематические сайты.
— Идут, — сказал Вася, и все обернулись. — Встречаем. Азот, туш!
Хотели встречать, вообще-то, внутри, в квадратной комнате, где фотографируются и держат малышей на руках, но это право застолбила за собой Алинка, а встречать велела на улице, чтобы как у людей было. Чтобы на выходе из роддома поздравляли, улыбались и махали руками.
А красиво было на улице — хоть картину пиши. Густое полуденное солнце залило рафинадную коробку седьмого роддома, и когда Егорова-Егорова и Алинка вышли из дверей и двинулись вниз по ступенькам, Бьют засопела носом, Вася автоматически зашарил рукой в поисках камеры, а Азот сказал: «бля...»
Люди шли по улице, и оборачивались. Останавливались, доставали телефоны и фотографировали, просто так, потому что красиво. Потому что спускалась черно-молочная, коротко стриженая, с налитыми сиськами Егорова. И рядом с ней медовая, рыжая и худая Алинка, ни разу не рожавшая. И каждая со свертком, с торчащими оттуда маленькими пятками. Люди останавливались и смотрели, потому что просто приятно на это смотреть.
— Чо ты встал? — ревниво спросил Азот зеваку. — Иди себе. Детей не видел, что ли? Обычное дело. Я сам когда-то ребенком был. Можешь на меня посмотреть.
Зевака хотел что-то ответить, но, действительно, посмотрел на Азота, передумал, и пошел себе.
— Привет, Егоровна, — сказал Вася. — Поздравляем тебя. Волновались. Ну, ты выдала, конечно. Надеюсь, обоих пацанов Егорами не назовут, это уже перебор будет.
— Иди ты в жопу, Васька, — счастливо сказала Егорова-Егорова. Бьют всхлипнула и полезла к ней целоваться.
— Хочешь подержать? — спросила Алинка Азота. — Смотри, какой прикольный. Этот вторым вышел. Только голову ему поддерживай, он же вчерашний только.
Азот опешил. Это тебе не людей бить-убивать. Как ты его подержишь, если он мордашку кривит, язык показывает и ногами дергает. Азот стоял, держа ребенка на весу, как противопехотную мину. Алинка смотрела на него рыжими глазами.
— Я же просила тебя цветы купить, — краем рта сказала Алинка.
Азот воровато покосился на мусорную урну, из которой торчали калы.
— Э-э-э... — сказал Азот.
— Как там Егоров? — спросил хитрый Вася у Тани, уводя разговор от опасной темы.
— В Хитроу сидит. Я ему сказала, чтобы не звонил больше. Достал уже, каждые пять минут ноет. Беснуется. Тучи руками разводит. Самолет хочет угнать, я ему сказала что нельзя. Посажу на пять лет. Ну что, поехали?
— Поехали, — ответил Вася. — Ты к нам садись на заднее сидение, а Азот Алинку повезет.
***
Разошлись рано. Все-таки, это не свадьба, и не день рождения. Мамка хочет спать, а дети хотят не пойми чего и орать, да и не побухаешь особо — потому что каждый второй за рулем, а Егоровой-Егоровой вообще пить нельзя.
— Мам, я Димке квартиру покажу, — сказала Алинка в прихожей. — Потом он меня обратно привезет.
Егорова-Егорова только рассеянно кивнула, вытаскивая сиську изо рта Егорова-мелкого, кажется, номер два. Номер один недавно гвардейски обклался, и лежал на спине, сосредоточенно двигая свежевымытыми ногами
***
Алинка включила свет в комнате.
— Поехали лучше ко мне, — сказал Азот. — Мне здесь страшно.
— Нет, — ответила Алинка. — Мне у себя спокойнее.
Азот оглядел разрушения в квартире Алинки, отобранной у джамшуда, панически бежавшего в родные горы из этого нехорошего места, куда постоянно приходят какие-то злые гяуры, причем каждый раз новые, одни других страшнее. Бьют, тычут в нос стволами и задают непонятные вопросы. Аллах дал — Аллах взял.
В квартире царил ремонт — страшная стихия. Бетонный пол, ободранные стены, алюминиевая стремянка, круглые пластиковые ведерки с чем-то подозрительным, какие-то мохнатые тюки, сваленные в углу. Азот боялся ремонтов, и смотрел на тюки с подозрением.
Алинка проследила взгляд Азота.
— Дим, ты с ума сошел. Если ты хочешь на стекловате трахаться, тогда я сверху. И в гидрокостюме.
Азот взял Алинку за руку, подвел к стремянке, развернул девушку к себе попой, завозился с застежкой ее джинсиков. Затем потащил их вниз. Алинка дважды переступила ногами, освобождаясь от штанов.
— Стой, — сказал Азот, по разу чмокнув каждую белую полупопку. — Я тебе под ноги рубашку положу, чтобы ты не пачкалась. Тут весь пол в какой-то пыльной хуйне. Вот так становись, а ногу на перекладину. Давай, я подержу тебя.
Азот огладил Алинку по бокам, сжав за худющую талию, отвел ее ногу на ступеньку стремянки, аккуратно развел бедра девушки и начал пристраиваться за ней, придерживая руками подругу под живот.
— Ты, — сказал Азот, осторожно входя сзади.
— Что?
— Ты все. Вообще все. Алинка.
Алинка засопела, подлаживаясь под ритм движений Азота, уловила его, и они заколыхались вместе, раскачивая алюминиевую стремянку.
— Нельзя так говорить, конечно... но если бы Башкира не убило, я не знаю что было бы дальше, — сказал Азот, наклоняясь и целую тонкую спинку в бледных веснушках между лопаток. — Я бы тебя, конечно, пальцем не тронул, потому что Башкир мне как брат был. Я бы уехал, наверное, куда-нибудь. Сколько времени прошло, а мне и сейчас без него хуево. Как будто руку отрезали. Хочешь почесаться по привычке — а нечем. Но Башкира больше нет. А ты — есть.
Алинка застонала, выгибаясь и забрасывая руку Азоту за шею.
— Я тебя никому не отдам. Или я, или Башкир. Больше никто. Только ему одному я бы уступил. Но Башкира нет, а я — есть.
Некоторое время они просто трахались, не говоря ни о чем, не меняя позы, ловя то удовольствие, когда все понятно, и надо просто делать, что делаешь. Никакой мудреной камасутры, можно просто положить палец на стиснутую дырочку ануса и легко потревожить его, а Алинка взвизгнет, но только не засовывать палец внутрь, потому, что она не любит, когда это делают без предупреждения. И еще не трогать пуп — она это тоже не любит, а вот за бочки взять и примять — очень вполне.
Азот стиснул зубы, стараясь не взорваться первым.
Алинка задвигалась быстрее, со шлепками впечатывая свои ягодицы в пах Азота, и судорожно обжимая его член внутри себя. Затем забросила за шею Азота вторую руку и повисла между ним и стремянкой. Азот вжался лицом в рыжие кудряшки на затылке девушки, вдыхая теплый вечер и липовый мед.
— Только я. — сказал Азот в рыжий затылок, еще больше ускоряя темп движения. — Я тебе не хозяин, но третьего я убью. Мне похуй что потом будет. Вообще.
Стремянка с грохотом повалилась, и Азот, со спущенными штанами затоптался на полу, удерживая Алинку на весу. Алинка взвыла, прогибая спину, цепляясь за шею Азота и едва касаясь кончиками пальцев ног расстеленной на полу рубашки. Еще один удар в девушку сзади, второй, третий — как раскаты майской грозы. Затем сверкнула молния, и Алинка поползла на пол, на рубашку.
Азот отжал член и уселся рядом с ней, хрипло дыша, как чемпион после забега.
В стену постучали.
— Ебаные панельки, — сказал, отдуваясь, Азот. — Пукнуть нельзя, весь дом слышит. Лучше бы мы ко мне поехали. Слушай, рыжулька, поехали ко мне. Навсегда.
— Хорошо, — сказала Алинка, обнимая Азота. — Но у меня тоже есть одно условие. Мы никуда не полетим. Ни в Познань, ни в Бирмингем, ни в Брно. Мы никого не будем убивать. Мы все забудем и простим.
— Почему? — спросил Азот.
— Потому что я так хочу. Все, конец. Больше никто никого не убьет. Я прощаю им Башкира, и что они со мной творили, тоже прощаю. И ты прости. Понял? Мы им напишем, и скажем, что не хотим воевать. Мы их отпустим. Не поймут — Егоров объяснит, или Ибрагим. Они ответят — «да, хорошо», и пришлют грузовик цветов на Башкирову поляну. Вот так.
Азот кивнул, зарываясь в мед и липу подмышки.
— И не думай, что ты был Башкиру самый близкий человек.
— Слушай... он лучше меня был? — Азот вынырнул из подмышки. — Ну, в смысле...
— Один раз только ты меня такое спросишь, и я отвечу. Нет. Вы вообще одинаковые. Ты не представляешь себе, какие вы похожие были, хотя и разные. Вы даже храпите одинаково, в смысле... храпели. Но Башкиров был добрый, а ты злой. И если ты будешь дальше злой, я от тебя уйду. Ты понял? Я устала от злых.
Азот опять кивнул.
— Я не буду злой.
— Хорошо. А я тебе за это ребенка рожу. Потом, не сейчас. Мальчика или девочку. Лучше девочку, конечно. Девочки умнее. Все, мы никуда не едем. Конец войне.
— Конец войне, — отозвался из подмышки Азот. — Как скажешь, Алинка. А почему девочки умнее, кстати?... Мне вот как-то обидно такое слушать...
ТРЕТЬЯ КАРТИНКА
Лифт, как назло, не работал. Ни один. Лисовский зачем-то вышел обратно в холл и укоризненно посмотрел на консьержа. Тот виновато развел из-за стекла руками. Потом отодвинул прозрачную задвижку, просунулся в окошко и сказал: «Вызвали уже... скоро приедут...»
Лисовский вздохнул, и потопал пешком. Сделал перекур на девятом этаже, выкинул окурок с балкона, и пошел дальше. Не то, чтобы это была недосягаемая высота — восемнадцатый этаж, просто ходить, да и вообще напрягаться, Лисовский не любил, всячески оптимизируя жизнь, и считая любой перерасход энергии если не преступлением, то глупостью.
Перед дверью отдышался, чтобы не выглядеть запыхавшимся, повторил про себя приветственную речь и тренькнул звонком.
Долго не открывали, затем в дверях показалась Оксана. Вид у нее был такой, что стало понятно: если бы она могла не пустить, то не пустила бы — но... что она могла, собственно?..
Лисовский вошел в квартиру, хотел, как обычно, обнять Оксану, но она попыталась отстраниться. Лисовский напрягся, увидев ее перепуганные глаза. Он снял стильный глянцевый рюкзак под ноут, поставил его у стенки и увидел рядом мужские туфли. Ага. Вот оно что. Лисовский прислушался, и двинулся на кухню. Кажется, гости были там.
Да, был гость. Плотноватый, настороженный мужик за полтинник, сидевший за столом, ближе к окну, вытянув ноги в носках и нагнув башку с залысинами. На столе, в бутылке, какая-то невнятная ботва, то ли малинка, то ли калинка — одна из тех гадостей, которые цветом и запахом травмируют вкус, обоняние и уродуют водку. Собственно, для того ее и уродуют, чтобы всяким дерьмом отбить дешевизну воды и убожество ректификации. Оксана, кажется, пила чай.
Лисовский несколько секунд рассматривал знакомое лицо человека, которого, при этом, никогда не видел раньше. Затем двинулся к буфету в поисках банки с кофе. Чайник уже приветственно урчал.
— Молодой человек, а вам не кажется, что время позднее для визитов? Ксюха, кто это вообще такой? — вопросил гость.
— Оксана, а сахар где? — крикнул Лисовский, игнорируя глупые вопросы, затем повернулся, осмотрел стол, нашел взглядом сахарницу.
— Ты тупой или глухой? — поинтересовался мужик? — Или крутой?
Оксана безучастно стояла в дверях кухни, глядя промеж обоих своих поздних гостей, каждый из которых был, судя по всему, и незваным, и таким, которого просто так не выгонишь.
Ох, как не хотелось Лисовскому ничего делать. Особенно если ты несколько дней думал — что сказать человеку, которому причинил столько беды в жизни? Ну, пусть не ты лично, пусть даже ты меньше всех виноват... но все равно. Разговаривать же пришел, не воевать.
Лисовский сокрушенно вздохнул, повернулся спиной к мужику, нажал на защелку крышки электрического чайника, заглянул внутрь, проверяя готовность. Потом снял его с базы, развернулся, и метко выплеснул кипяток в лицо мужику.
Ошпаренный заорал так, что чуть стеклопакеты не вылетели, вскочил, опрокинув табуретку, и судорожно затер лицо руками, паря мокрой рубашкой, как углекислота на солнце.
Лисовский с сочувствием посмотрел на пострадавшего, затем снял с плиты тефлоновую сковородку, прокрутил ее в руке, ставя ребром на удар, занес за плечо, как бейсболист биту, дождался, пока вареный мужик уберет руки от лица, и, выворачиваясь корпусом, врезал по носогубной складке, по верхним зубам.
Эх, не те пошли сковородки, то ли дело — старые–добрые, чугунные, которыми легендарная бабка Параска лупила легендарного деда Панаса за измены с не менее легендарной бабкой Палажкой... А сейчас — продукция фирмы «Цептер», что с нее взять, кроме омлета? Но получилось тоже сносно, мужик грохнулся на стол, переворачивая его и рассыпая по полу кубики рафинада из сахарницы.
Оксана стояла молча, без особых чувств глядя на происходящее
Лисовский удовлетворенно кивнул, сходил в прихожую, покопался в рюкзаке и вернулся на кухню с пистолетом в руке.
— А ну-ка, дай посмотрю, — заботливо сказал Лис мужику, ворочающемуся на полу и вытирающему окровавленный рот. Тот, как под гипнозом, распахнул пасть, и Лисовский тут же воткнул в нее ствол, выворачивая его кверху, нажимая на мягкое небо и заставляя встать.
— Еще раз, — ласково сказал Лисовский, — Увижу тебя здесь... Ты что, пидор лисичанский, боссом себя мнишь? Это «фроммер» в твоей ебаной пасти, семь-шестьесят пять. Экспансивная пуля, ты охуеешь, когда увидишь — что он делает с такой дурной головой, как эта. Ты там тихо сиди в своем Лисичанске, а сюда больше не приезжай, хорошо? Надо будет увидеться — в гости приглашай
Мужик, подпираемый стволом под небо, сделал несколько блевательных движений и кивнул, как смог.
— Нет, ты скажи. Слово дай.
— Ы... — сказал мужик.
— Хорошо. Потому что иначе будет пиздец и тебе, Федор Николаевич, и твоей жене Ирине Семеновне, и пиздюку твоему Филиппу, по которому триста-девятая плачет, и пиздючке твоей Инне, по которой плачет уже сто-девяносто и двести-двенадать. И всему твоему колхозу, где вы на мелком подсосе у настоящих людей сидите, и по которому плачет лесная полянка и лопата в багажнике.
Лисовский укоризненно покачал головой.
— Вас всех сварят, сука, в бензине с твоей заправки. Видишь, какой у нас уровень осведомленности? Вот так готовятся к войне, чтобы взять за сраку и порвать. Понимаешь? А ты, хуйло, спрашиваешь: «Кто этот молодой человек»? Чтобы так спрашивать надо, как минимум, уже знать — кто этот молодой человек. Я вот знаю, кто ты такой, а ты — нет. Знаю — на чем и куда ты ездишь, как воруешь и чем живешь. Как ты собрался воевать? Я доступно разъяснил, Федор Николаевич?
— Ы... — повторил мужик.
— Хорошо. И учти, сковородкой — это для примера. В другой раз буду пиздить холодильником.
Лисовский, как в вальсе, повел мужика спиной на выход, открывая им двери. Довел, вытащил мокрый створ «фроммера» изо рта пациента, развернул его лицом на выход, покрутил барабанчик защелки входных дверей и дал пинка.
— Фуфли. — сказал мужик, оборачиваясь в коридоре.
— Что?
— Офуфь. — мужик показал на туфли, стоящие у двери
Лисовский выбросил мужику, один за другим, оба ботинка.
— И учти. Я твой ФЕД-Петролеум в кулаке держу. Я твой ужас. Я тебе сейчас не пизды дал, а просто намекнул на возможность получения настоящей пизды. Детали я тебе в письме разъясню, как и условия капитуляции. Все, нахуй пошел. И про Оксану забудь, налоговичку свою еби. Пока вы оба на свободе. Лифт не работает, кстати, пешком топай.
Лисовский захлопнул дверь и обернулся. Оксана стояла в коридоре, глядя пустыми глазами. Все пошло не так, вообще не так, и никаких слов уже не оставалось. Лисовский вздохнул. Раз слов не оставалось, надо было делать поступки.
Лисовский подошел к Оксане, взял ее за руку и вложил в нее рукоятку пистолета.
— Это венгерский «фроммер». Редкая вещь. Калибр дурацкий, конечно, но я четыре коробки патронов привез. На любой вкус. В рюкзаке лежат. Надо будет, я еще достану.
Оксана взяла пистолет, уткнула его в лоб Лисовскому и нажала на спусковой крючок.
— Он на предохранителе. Там сбоку штучка такая. Давай покажу.
Оксана заплакала, навзрыд, как побитый ребенок. В ночной рубашке, мягких тапках и с венгерским пистолетом в опущенной руке. Лисовский обнял ее и погладил по голове.
— Твой бывший, Кирилла папа, да? Зачем он приезжал? Ладно, я знаю зачем. Не говори, если не хочешь. Он больше не приедет. Можно, я разденусь? И в кухне прибрать надо.
Оксана всхлипывая, цеплялась свободной от пистолета рукой за куртку Лисовского.
— Я все базы потер, за которые тебя держали. Вопрос закрыт навсегда. И Азот тебя больше не тронет. Он близко к твоему дому не подойдет. Все, точка. Конец истории. Ты свободна. А пистолет — это тебе, правда. Только ты потренируйся сначала, а то настреляешь тут...
— Я старая уже, — сказала Оксана, глотая слезы. — У меня скоро морщины будут. Вот здесь. Зачем тебе?
— Ты такая, как мне надо, — сказал Лисовский, целуя ее в уголки глаз. — А когда будешь старая, тогда и решим. Отдадим тебя в дом престарелых... Оксанка! — Лисовский чуть не укусил себя от досады за язык, — Бля, я же шучу... ну, ты уже привыкни, что люди иногда шутят просто так. Ну, прости, пожалуйста.
Оксана кивнула и вытерла лицо пистолетом. Лисовский помялся, отцепил женщину от себя, снял куртку, сдвинул панель гардероба и повесил одежду на крючок.
— Я у тебя останусь сегодня. Ты иди, стелись, я пока на кухне разбой уберу. Ладно?
***
Столик был плох. Две ножки сломалось, проще новый купить, чем чинить. Зато сахарница осталась цела, хотя, конечно, рафинад с пола собирать в нее собирать было бы негигиенично. Лисовский смел сахар в ведро, перевернул стол ножками вверх — временно, до выноса. Вытер воду из чайника, и настойку из бутылки, разлитые по полу, и двинулся в душ.
«Надо было, конечно, у Оксаны полотенце попросить», — подумал Лисовский, намыливаясь, но скакать мокрым по коридорам не хотелось, а звать ее, как горничную — тем более. Лисовский вытерся влажным полотенцем, оставленным после себя Оксаной, и пошлепал босиком в спальню.
Оксана, укрывшись одеялом, лежала спиной к Лисовскому, сжавшись в позу эмбриона. Лисовский лег рядом, поворочался.
— Оксанка, ты вот под подушку его не прячь, ладно? Он же в смазке. () Вонять будет, и наволочку не отстираешь. Давай, я тумбочку сейчас переставлю на твою сторону, или табурет с кухни принесу. Ты на него клади. И пушка рядом, и постель цела.
Оксана, не оборачиваясь, отрицательно подвигала головой. Лисовский только вздохнул. Затем обнял Оксану сзади. Пахло шампунем, женской кожей и ружейной смазкой.
— Оксанка, не выдумывай. Дай сюда. Реально, пахнуть будет. Давай, — Лисовский потащил «фроммер» из-под подушки, Оксана вцепилась в его руку. Лисовский поцеловал пальчики, разжал их, извлек пистолет и положил на пол, перегнувшись через Оксану и навалившись на нее.
— Вот тут его и хватай, если что. Со своей стороны. Только меня сразу не пристрели, ладно? Хотя бы последнее слово дай сказать.
Лисовский прижимал Оксану к постели, оглаживая ее по бокам. Затем, удерживая за плечи, развернул на спину, сам уселся сверху, как наездник, стараясь не давить на женщину своим весом. Некоторое время молча смотрел на нее, затем взял обеими руками Оксану за щеки, наклонился над ней и плотно поцеловал в рот.
Оксана не ответила, но и не отстранилась. Тогда Лисовский повторил попытку, настойчиво раздвигая рот женщины, втягивая в себя ее язык и разминая своим. На третий раз Оксана слабо ответила. Тогда Лис приподнялся, засунул руку Оксане в трусы и плотно обхватил ее промежность, стараясь сильно не сдавливать. Потом провел пальцами по дорожке интимной стрижки.
— Нет, — тихо сказала Оксана. — Я сейчас не хочу. Я не могу. Потом, может быть. В другой раз.
— Хорошо, — так же тихо ответил Лисовский. — Может быть утром. Да? Или вечером? После кино. Сходим в кино? Ты когда в последний раз в кино ходила?
Оксана пожала плечами и слабо кивнула в потемках спальни.
— Лучше в тир
— Хорошо, значит после тира. Зачем же я пистолет тебе дарил? Чтобы ты сама решала — когда, с кем и как. Поворачивайся на бок и спи. Я просто поглажу тебя. — Лисовский аккуратно слез с Оксаны, пристроился у нее за спиной, обхватив ее руками чуть ниже груди, прижал к себе, изредка проводя по ее тугому бедру кончиками пальцев. Несколько раз поцеловал в затылок, физически чувствуя, как покидает ее напряжение этого дня, как расслабляется тело и замедляется стук сердца.
Потом Оксана ровно задышала, Лисовский осторожно вытащил из-под нее руку, перевернулся на спину и закрыл глаза.
***
Мир был прекрасен в своей гармонии и хаосе. Впрочем, для мира это все равно — гармония или хаос. Это люди в таких вещах разбираются — да и то, чаще просто делают вид.
Дрыхли Вася и Бьют, закинув друг на друга ноги, скомкав под собой гигантское махровое одеяло-полотенце. Они только просохли после секса, но совместным голосованием в душ решили не ходить, потому что утром все равно придется трахаться и опять мыться. Бьют развесила рысьи кисточки, уткнувшись в Васю, а Вася, бесчувственная скотина, храпел, открыв рот.
В соседней комнате сопела Лизавета Бьютиковна, прижимая к себе желтый пластиковый корпус тазера с демонтированным аккумулятором. Ей снились дурацкие похождения разноцветных мультипликационных шариков с заячьими ушами и лосиными рогами — ужасно интересные на ее взгляд.
Не спал Егоров, уже добравшийся до кишки переходника лондонского аэропорта, и с ненавистью слушающий галдеж группы молодых-восточных, стоящих перед ним. «Можно потише?» — раздраженно спросил Егоров по-английски. Восточные посмотрели на него, как на насекомое, отвернулись, и продолжили орать на весь переходник. «Ты сказал, Джелал?» — тихо спросил Егоров на фарси, и восточные люди мгновенно заткнулись. «Какой именно Джелал? Черный или Гератский? Ты, дерьмо ослиное, ты понимаешь, что едешь «туда», а не «оттуда»? И кого ты поминаешь на весь аэропорт? Кто старший группы? Ты, козоеб в шлепанцах? А ну, ко мне, быстро». Тишина в переходнике стала звенящей, один из восточных обреченно пошлепал к Егорову, а остальные, на всякий случай, даже перестали смотреть друг на друга.
Про Егорову-Егорову сказать точно нельзя — спала она или нет, просто поднялась с закрытыми глазами, пошла на требовательное мяуканье, дала грудь, постояла, положила обратно, и вернулась в постель. Затем замяукало из второй кроватки. Егорова-Егорова опять поднялась... кажется, она, все–таки, не просыпалась.
Точно не спали Азот и Алинка, облизывающие друг другу шеи и губы в подъезде, по ту сторону двери от полуспящей Егоровой-Егоровой. Алинка в десятый раз говорила себе: «еще пять минут», а Азот понимал, что спать ему сегодня не придется вообще, а придется искать в интернете клининговую компанию, которая с самого утра превратит его берлогу, заваленную пивными банками, колбами, пластиковыми канистрами и бутылками в место, куда можно привести девушку. Возможно, понадобится несколько компаний, потому что одной для такой девушки может и не хватить.
Без снов спал в своей могиле, под изумрудным майским дерном, Башкир, прижимая к себе верный дробовик. А если же видел он сны — кто знает? — то это не нашего разумения дело.
И тихо заснул сам Лисовский, прижимаясь к стройной женщине с горбатой судьбой. «Мы все починим», — подумал он. — «Мы все сделаем. Мы все исправим».
«Спи».
133