Но в какой-то момент ей почти удалось убедить себя, что всё это сон. Просто сон. Страшный сон. Это всё дурацкий излюбленный напиток Наташеньки виноват, — абсент на дольку сахара. И как она дала сестре уговорить себя испробовать это угощение? Конечно, она захмелела очень быстро и теперь, конечно же, спит в своей постели. И ей, конечно же, всё это снится. Да... Да...
Её пылающее, балансирующее на грани помешательства сознание ухватилось за эту мысль, словно, выловив её из хаотично мечущейся в её голове стаи прочих мыслей, как за спасительную соломинку.
Но в это время, разбивая вдребезги её спасение, мужские сильные ладони снова подхватили несчастную Екатерину Михайловну за ягодицы, грубо возвращая несчастную женщину в жестокую реальность.
Невидимая неотвратимая волна, в которой Екатерина Михайловна была лишь беспомощной щепкой, опять медленно взмыла её вверх. Старая кожаная софа под двумя человеческими фигурами, мужской и женской, протестующе заскрипела. Возвращение в реальность, столь бесцеремонное и бесстыдное вновь наполнило Екатерину Михайловну бескрайним отчаянием. Она была совершенно не в силах, что-либо поделать, никак не в состоянии противостоять тому, что делали с её телом.
Отчасти эта мысль была спасительной для неё. Ибо отсутствие её воли в происходящем хотя бы отчасти, но снимало бремя ответственности с её души за сей страшный грех, в который прямо сейчас против всякой её на то воли её принуждали впасть.
Пальцы её ног вновь напряглись... Они, как и ступни её ног, уже предательски немели и дрожали от усталости. Было крайне неудобно, почти невозможно, одними ступнями ног, на одних носочках балансировать на мужских коленях.
Какое-то время она пребывала на вершине этой невидимой волны, прекрасно осознавая, что последует за этим.
Мужские руки, всё так же крепко сжимавшие её ягодицы, мягко и медленно с нажимом опускали её вниз, уже в который раз неумолимо и неотвратимо насаживая её тело грязно и гадко на огромный кол из пульсирующей живой плоти. Впрочем, по сути, она сама, под тяжестью собственного веса, не в силах самостоятельно удержать себя, опускалась на этот непотребный кол, позволяя ему медленно и неотвратимо проникать глубоко в себя. Словами не передать, как и кем ощущала себя сейчас бедная женщина.
Она снова почувствовала боль, нарастающую, так же медленно и неуклонно, как и миллиметр за миллиметром в неё протискивалось вздыбленное напряжённое мужское достоинство. Катенька не хотела об этом даже и подумать, это было немыслимо кощунственно. Но её тело само собой за свою хозяйку безотчётно признавало поистине богатырские, если не сказать более, — исполинские размеры бесцеремонно овладевающего ей любовного копья.
И, пусть даже, если бы всё происходило натуральным естественным способом...
Краска стыда, даже сейчас, от этих мыслей мгновенно залила лицо бедной Екатерины Михайловны. И, вправду, разве можно хоть в какой-то в мере, в какой бы форме ЭТО не проистекало, назвать происходящее насилие «естественным и натуральным»? Но даже, если признать отчасти, хотя бы в физическом плане, — если всё свершалось «натуральным естественным способом», как должно быть между мужчиной и женщиной, и то, скорее всего, ей было бы нелегко принимать в себя подобный мощный любовный жезл... И краска бескрайнего стыда ещё пуще залила лицо Екатерины Михайловны. Ведь невольно, где-то в уголке мечущегося в горячке сознания она сравнила... хм... любовный мускул своего мужа и этот... который сейчас... покорял её.
Впрочем, сказать по правде, физическая боль от принудительного совокупления уже давно была терпимой. И её жалобные стоны, и приглушённые всхлипы уже давно происходили не от её физических терзаний, но скорее от душевных. От самой только мысли о глубине своего падения и того изуверского извращённого действа, которому её теперь беззастенчиво, неторопливо и самоуверенно подвергал самый любимый и родной человек в её жизни.
Всё, что ей оставалось это только отчаянно упираться дрожащими от усталости ногами в мужские колени под собой, чтобы выиграть хотя бы немного спасительных драгоценных миллиметров, на которые пронзающий неумолимый мужской кол не войдёт в неё. О, как же теперь неуместно смотрелись тонкие изящные золотые анклеты, усыпанные рубинами на её лодыжках...
Но в этот раз, когда мужской пульсирующий орган, как ей казалось, вновь до самого конца заполнил её, заставляя её выгибаться дугой и тихо постанывать, мужские ладони медленно переместились с её ягодиц на её бёдра. Сильные пальцы напряглись, осторожно, но с силой, прижимая женщину вниз.
Самая настоящая паника овладела Екатериной Михайловной, когда она осознала, что в этот раз будет ещё ГЛУБЖЕ.
Её руки, перехваченные на запястьях шёлковым шнурком от портьеры и заведённые назад за мужскую шею, напряглись в тщетной очередной попытке освободиться. Но, как и прошлые разы и эта попытка окончилась неудачей.
В какой-то миг, чисто инстинктивно, ища собственного спасения, Екатерина Михайловна едва не закричала в голос. Но, конечно, же благоразумно осеклась. О, конечно, же домочадцы, Глаша, дети, её муж Александр Иванович, в конце концов и младшая сестрица Машенька, заслышав посреди ночи в доме её крик непременно тотчас прибегут, явятся сюда. Но... Но... И что же они тут увидят? Нет, нет, это категорически было невозможно. Такой позор пережить решительно невозможно. И Екатерина Михайловна вовремя прикусила губу, по сути, по собственной воле отказываясь от единственного пути к своему спасению.
А в следующий миг, случилось неизбежное. Конечно же, её ноги не в силах были противостоять сильным мужским рукам. Икры её ног и без того уже онемели от усталости. И, в конце концов, сначала одна её ступня соскользнула, а следом, тут же и вторая, с мужских ног под собой... И... Всем своим весом Екатерина Михайловна даже не опустилась, но буквально упала на окаменело-напряжённый твёрдый кол.
Ей, показалось, что всё, в этот раз он наверняка, всё же проткнул её насквозь. Боль, словно, молния пронзила от кончиков пальцев ног до кончиков ушей. Дыхание вышибло одним махом и она ловила воздух ртом мелкими глотками, что твоя рыба, выброшенная на берег. Её тело била крупная дрожь. Мужские бёдра с силой тесно вжимались в её ягодицы.
Она всё-таки закричала. Нет, не осознано, безотчётно для себя собой. Правда, мужская ладонь тут же торопливо накрыла её рот. Но сейчас, она скорее была благодарна за это.
Её затылок обжигало горячим дыханием. Тихий стон удовольствия её насильника был для неё, словно приговор.
С широкого холста на неё взирала сама она. В этом не могло быть ни малейших сомнений. На ещё неоконченной картине она обнажённая, изогнувшаяся с грацией пантеры в томной чувственной призывной позе, какую никогда бы не решилась принять даже перед мужем скромная целомудренная Екатерина Михайловна, гетера на картине так невозможно похожая на неё, взирала на её мучения со снисходительной ласковой улыбкой.
Екатерина Михайловна стало дурно... Вот значит, какую картину, в тайне от всех, писал её Боренька... Вот почему, вечерами, запершись в своей комнате, он был глух и нем к домочадцам.
В полном своём бессилии Екатерина Михайловна уронила голову затылком на мужское плечо, чувствуя, как по её щекам бегут слёзы. Но как тут не плакать? Когда твой родной любимый ненаглядный отпрыск ввергает тебя в самый страшный смертный грех, о которых она до сего вечера и помыслить не могла. И о которых вряд ли когда-нибудь решится исповедаться.
Кровосмешение... Содомия... Поди разбери, какой грех страшнее? Во всяком случае, её родной отпрыск без всякой оглядки ввергал её и в первый и во второй, — так что по сути, — какая разница?
Спиной она ощущала, как лихорадочно вздымается могучая мужская грудь позади неё. Она даже чувствовала бешенное биение сердца своего родного сына, своего насильника.
— Мама... Ну, я же говорил! Я же просил! Я же умолял Вас! — хриплый басовитый голос её милого Бореньки, полный искреннего отчаяния, громко шептал ей прямо в ухо, — я же просил Вас уйдите! Просил! Ну, почему же Вы не ушли?
Его ладонь повернула её лицо на его плече на бок и жадные нетерпеливые губы накрыли её уста страстным и пылким поцелуем.
Это уже было чересчур! Это удивительно, но она нашла в себе силы отвернуть своё лицо от губ сына.
— Я же умолял Вас, маменька! Умолял оставить меня в покое! — уже с какой-то злостью в голосе снова громко и горячо, словно, оправдываясь зашептал ей прямо в ухо её сын, — Вы хотели стать мне другом! Нет, маменька! Нет! Мы никогда не будем друзьями! НИКОГДА!!!
Екатерина Михайловна не знала, что ответить. Да и вряд ли она сейчас была способна вести трезвый разумный разговор.
Но слова сына вызвали в ней укол к злости. Злости не к сыну, но к мужу.
Это странно, ведь по идее, сейчас она должна была возненавидеть родное чадо. Но нет, ненавидеть родного Бореньку? Как же это возможно? Нет, это было просто невозможно! Даже сейчас Екатерина Михайловна об этом и помыслить не могла.
Тем паче, ведь это её муж, Александр Иванович, — безапелляционно обвинив в их долгой размолвке с сыном именно её и только её, — предложил ей «по душам обстоятельно поговорить с сыном». Не как мать с сыном, но как старые добрые друзья... Друзья... Но как же быть, коли её сын как раз-таки именно, что другом ей вовсе не хотел быть.
— Этот сопляк, — играя желваками и сверкая глазами, после неудавшегося «мужского» разговора со старшим отпрыском, в раздражении бросил Андрей Иванович, — и впрямь, решительно настроен бросить учёбу! Да! Вы представляете! Он намерен уехать! — Александр Иванович фыркнул, — Это всё Ваше воспитание, дорогая! Да! Да! В то время, как я месяцами не бываю дома, ради того, чтобы достойно обеспечить нашу семью, вы совсем тут распустили нашей детей.
И он гневно потряс пальцем перед её носом:
— Но я Вам не позволю! Не позволю! Если этот наглец решится пойти против моей воли, вот моё слово, лишу его наследства и ноги его больше не будет в этом доме! Да, в конце-то концов, объясните хоть Вы мне, что за чёрная кошка пробежала между Вами и Борисом, дорогая Вы моя? Нет, я решительно, ничего не понимаю, что за чертовщина происходит в этом доме!!! Ступайте, Екатерина Михайловна, немедленно! Я решительно требую, чтобы Вы немедленно и весьма серьёзно поговорили с Борисом Александровичем и расставили все точки над «i»!
И теперь, будь здесь её муж, Екатерина Михайловна зло бы рассмеялась ему прямо в глаза. Ибо, только теперь озарение снизошло на неё. О... Как теперь были ей понятны поступки её сына, ещё недавно казавшиеся ей странными и обидными. Его постоянные попытки избегать её общества. Вот почему, Борис был глух к её мольбам и слезам, объяснить ей причину, его столь внезапной перемены к ней. Но разве мог Боренька открыть ей свои чувства? рассказы эротические Разве может сын признаться своей матери в сих страшных грешных чувствах?
И как же не могла она ранее осознать, причину, по которой её сын хотел сбежать из родного дома. Но получается, что и не из дома вовсе. И дело не в излишней материнской опеке, которой по мнению Александра Ивановича, тяготился возмужавший Борис настолько, что именно поэтому теперь и возмечтал покинуть родной дом. Но как же раньше она, мать, не могла понять это очевидное, что так ясно стало понятно ей теперь?
Её сын хотел бежать от неё. Хотел бежать, потому, что не в силах был более бороться со своим грешным вожделением, сжиравшем его душу изнутри.
Но как же она была слепа!!!
Так, уж вышла, что когда, понукаемая требованиями мужа, Екатерина Михайловна, поднялась в комнату сына, то впервые за много недель его комната не была заперта. Любопытство оказалось сильнее благоразумия. Ведь вряд ли Борис обрадуется, если бы застал свою мать в своей комнате без его разрешения. Боренька с малых лет терпеть не мог, если кто-то пребывал в его комнате или трогал его вещи без его дозволения. Но что она могла поделать? Про то, что Борис пишет втайне картину полнился слухами весь дом. Уже не то, что Александр Иванович интересовался или дивилась тому Мария Михайловна, но даже слуги меж собой шептались. Да, что же он там пишет? Борис же оставался глух к расспросам и тщательно оберегал от посторонних глаз свой секрет.
И вот, Екатерина Михайловна в немом ужасе, вперемежку с восхищенным удивлением, застыла перед творением сына, взирая на холсте на саму себя...
— Маменька... Вы...
Она испуганно вздрогнула. Борис, взлохмаченный и злой, с мокрыми волосами, в одной рубахе, стоял в дверях.
— Боренька...
Резкий любовный удар сына вновь вернул Екатерину Михайловну к реальности. Опять насаженная на его чресла на до невозможной глубины, она снова только беспомощно затрепетала в его руках, еле слышно простонав.
Возбуждённая исполинская плоть её сына глубоко пульсировала внутри её... там... там... Екатерина Михайловна не в силах даже самой себе мысленно выговорить это... там, где в добропорядочной благонравной женщине НЕ МОЖЕТ и НЕ ДОЛЖЕН находиться мужеский детородный орган НИКОГДА. Всё это было непостижимо грязно и дико. Но... Или... Или... Быть может, наоборот, как это ужасно не звучит, но ей стоит быть благодарной своему отпрыску?
Вряд ли когда-нибудь в этой жизни она решится у кого-нибудь спросить, — акт содомии между матерью и сыном есть ли это кровосмешение? И есть ли это кровосмешение, если плоть её сына не коснулась её лона? Как же сейчас, ей хотелось в это верить. Хоть она по-прежнему, решительно не могла припомнить, какой их этих двух мерзких грехов страшнее, — содомия или кровосмешение?
Широкая ладонь, неспешно, поползла с её плеча вниз, медленно словно изучая, прошлась по камням рубинов в тяжёлом золотом родовом ожерелье на её шее и накрыла её грудь...
Лёгкий нерешительный стук в дверь, был для них обоих, как будто, гром среди ясного неба...
— Борис... Екатерина Михайловна, — тихий, непривычно невнятный, голос Александра Ивановича звучал извиняющееся, — я не хотел Вас тревожить... Но уже столь поздний час...
Вот оно её спасение. И её позор. Быть застигнутой мужем в объятиях родного сына.
Она почувствовала, даже не телом, но душой, как ужас и отчаяние овладевают её сыном. Наверное, в эту секунду он не менее её осознавал, что сейчас произойдёт. Женщина чувствовала, как буквально замерло в испуге сердце её сына.
Их недвижно обнажённые тела застыли. Женщина, насаженная на юношу.
Будь это в другой раз, то Александр Иванович, на правах хозяина этого дома и главы семьи, после предупредительного стука в дверь, непременно бы открыл дверь и вошёл в комнату сына. Но не сегодня. Слишком уж он сильно уповал на примирение между женой и сыном, и, видимо, даже так боялся нарушить, как он считал, примирительную беседу, между Екатериной Михайловной и Борисом. И, в конце концов, размолвку между своей женой и её старшим сыном, он переживал не менее сильно, чем сама Екатерина Михайловна.
— Ах... Александр... Иванович... — Катенька и сама удивилась своему голосу. Она запнулась, собираясь мыслями и силами, и сама, ещё не зная, что сейчас скажет мужу...
— Мама... Прошу Вас... Нет... — шёпот Бориса был настолько тих, что Екатерина Михайловна скорее его ощутила, чем услышала., — умоляю...
Его взор, полный ужаса, поверх её обнажённого плеча был уставлен на деревянную дверь...
— Прошу Вас оставьте нас, дорогой муж, — шумно выдохнула Екатерина Михайловна, — прошу Вас... У нас серьёзный разговор...
— О... Простите меня..., — в голосе Александра Ивановича не было ни капли недовольства. Скорее облегчение, — так... Вы помирились?
— Да..., — всхлипнула Екатерина Михайловна, — да...
— Да, папа, да..., — хрипло добавил Борис.
— Я очень рад, мои дорогие, — казалось этот милейший добрейший человек за дверью готов расплакаться от радости, — очень рад. Простите меня ещё раз! Я более не буду Вас тревожить. Дорогая, с Вашего позволения я удаляюсь в свою спальню...
Несомненно, это было к их общему облегчению, тихие шаги её мужа и его отца удаляясь постепенно затихли.
С ещё большим облегчением, Екатерина Михайловна ощутила, как руки Бориса снова обжимают её ягодицы, но в этот раз, чтобы медленно приподнять её и наконец-то снять со своего кола из возбуждённой живой плоти. Борис осторожно опустил её на софу рядом с собой.
Как теперь ей быть? Что думать? Что говорить? Как теперь ей смотреть в глаза своему сыну? Так и не приняв на этот повод, никакого решения, Катенька, сидя на софе, подтянула колени к лицу и уткнулась в них лицом.
Она чувствовала на себе удивлённый взгляд сына.
— Спасибо Вам, дорогая матушка..., — с бескрайней благодарностью в голосе протянул он и запнулся.
— Простите меня, — спустя какое-то время, вновь выдавил он из себя. Да, да, конечно, сейчас он будет долго умолять её прощении. Наверное, так это и должно было теперь быть. Хотя кто его знает, как оно ДОЛЖНО быть, после того, что между ними произошло только что?
— Простите меня, матушка, — робко повторил Борис, — я должен был запереть дверь...
Екатерина Михайловна даже вздрогнула. Неужто она не ослышалась? И он извиняется перед ней только из-за незапертой двери?
Она почувствовала, как он встал. Звуки шагов его босых ног по полу. Звук ключа в замке двери. И вот Борис уже опять рядом с ней. Его ладонь гладит её волосы.
Его пальцы осторожно нащупывают её подбородок и требовательно поднимают её лицо.
В полном смятении, не зная, что думать и что говорить, мать смотрит снизу-вверх на своего сына. Боренька стоит перед ней, совершенно обнажённый. Его... его фаллос и не думает успокаиваться. Возбуждённый он по-прежнему гордо возвышается, непоколебимый в своей мощи.
Екатерина Михайловна потупилась, стремительно, с новой силой заливаясь краской стыда. Она так и не решилась посмотреть в глаза сыну. Её ладони сами собой торопливо прикрывают грудь и межножье. Хотя... После того, ЧТО уже произошло между ними, — разве это не ложный стыд?
— Мама..., — прошептал Борис, — почему Вы не позвали отца?
Если бы она сама знала ответ на этот вопро
с.
— Потому, что я не хочу, чтобы ты уехал., — слабо проговорила она.
— Маменька... Мамочка, моя любимая... — голос Бореньки задрожал от нежности.
Екатерина Михайловна зажмурилась, когда Борис в порыве нежности и страсти склонился к ней, обнимая её голову ладонями и приник губами к её устам горячим пылким поцелуем. В этот раз она не сопротивлялась. Даже когда его язык, решительно и требовательно, проник в её рот.
Но нет, она больше не могла себе позволить быть жертвой насилия. И разве может мать позволить своему сыну обречь себя на сие страшное и непоправимое, — совершит насилие над собственной матерью.
— Борис..., — она с усилием разорвала их поцелуй, хоть для этого ей пришлось упереться руками в его грудь, — Борис...
— Мама..., — Боренька хоть и уступил, но в его тоне нет ни полутона раскаяния. Только недовольство, совсем как в детстве, когда его отрывали от любимой игры и отправляли делать уроки.
Но вдруг он охает, — казалось, запоздалое раскаяние, наконец, охватило его. Борис попятился от матери.
— Ах, матушка, простите, простите меня... Я сам не свой... Вы же знаете меня... Никогда не могу остановиться... О... Вы только что спасли меня от позора и отцовского проклятия... А я... Ох, пожалуйста, Вам лучше уйти... Простите меня, если только это вообще возможно...
Он сокрушённо качает головой. И вдруг падает перед ней на колени, едва ли, не рыдая в голос. Его руки обнимают её ноги, её сын целует ступни её ног. Для него это верно верх раскаяния. Он молит о прощении. Впрочем, и это не могло укрыться от глаз женщины, душевное раскаяние сына никак не отразилось на его физическом возбуждение. Ибо его возбуждённый фаллос по-прежнему возвышался над его бёдрами несгибаемым копьём.
— Я не уйду! — это само собой вырвалось из её уст.
— Нет-нет... Вам лучше уйти! А я... Утром я сбегу! — он в гневе вскидывается на неё, — сбегу! Сбегу! Сбегу! Непременно сбегу!
Но Екатерина Михайловна храбро смотрит прямо ему в глаза. Бедного мальчика буквально трясёт от желания. И невольно, постыдная мысль вспыхивает в её голове, — что, пожалуй, столь пылко её никогда не желал никто из мужчин, считая и родного мужа.
— Боренька..., — её голос дрожит, ей самой не по себе от того, что она сейчас скажет, но она смело продолжает, — я хочу, чтобы вы... Закончите то, что начали... Если, конечно, Вы этого хотите...
Борис едва ли не поперхнулся от удивления. Пара горящих глаз изумлённо уставились на мать...
— Маменька..., — казалось он просто не поверил в то, что сейчас услышал, — мама... Но... Вы... Почему?
Екатерине Михайловне едва ли не дурно сейчас, а её щёки по-прежнему пылают алым пламенем смущения.
— Потому, что я хочу, чтобы между нами был снова мир..., — она не в силах выдержать взора сына и смущённо потупилась, — я не хочу, чтобы Вы из-за меня покидали отчий дом...
Её губы тронула горькая усмешка:
— За последние три месяца Вы ни разу не провели со мной столько времени, сколько этим вечером... И если Ваша страсть мешает Вам быть моим сыном... Я хочу, чтобы Вы утолили свою страсть...
— Маменька...
Он набросился на неё тут же, словно, оголодалый молодой бычок. Не успела Катенька и охнуть, как уже была опрокинута на спину. Без сомнений, Боренька знал, что делать и видимо в этом уже имел не малый опыт. Ибо точно так же сноровисто и одновременно с тем бойка, он задрал ноги матери себе на плечи и...
... ей, пришлось, вцепиться зубами ему в плечо и должно быть больно, но иначе, ей бы вряд ли удалось бы сдержать крик. Ибо слишком уж напорист и нетерпелив был с ней её сын. Её сфинктер был снова безжалостно атакован с натиском и мощью подобающему скорее стенобитному орудию, нежели любовному соитию.
Боренька, навалившись сверху всем телом, едва ли не пригвоздил её к утлой софе под ними, и та протестующе громко и жалобно заскрипела.
Губы сына нащупали её уста, и они вновь слились в страстном поцелуе. Живой поршень внутри неё двигался. Неспешно, мощно и неумолимо.
Это длилось долго. Боренька извергался в неё водопадом горячего семени, но и не думал отпускать мать от себя.
Это необычное чувство — когда тебя, как самую распущенную и дешёвую шлюху из борделя, употребляют в задний проход, и не кто-нибудь, а родной сын, — Екатерине Михайловне пришлось этой ночью испытать в полной мере и не один раз.
Боренька поистине был неутомим. Быть может всё дело в его молодости и юношеской энергии, но Катеньке, казалось, что мужское орудие сына даже не успевало полностью увясть, как вновь наполняется любовной мощью и статью. Мать была безропотна. А сын, всё же блюдя её честь и не желая покрыть их обоих смертным грехом кровосмешения, даже и не думал покушаться на её лоно.
Но вот её попа... Боренька был щедр на выдумки. Поставив мать на четвереньки на ковёр на полу, он пристроился сзади, сжимая в ладонях её ягодицы, потом овладевал ей на боку тут же на полу, потом снова был сверху, опять накинув её ножки к себе на плечи, позже Катеньке снова пришлось оседлать его. Она лишь тихо охала и стонала, послушно двигаясь навстречу грязному натиску вероломного отпрыска, отвечая на его поцелуи, позволяя ему ласкать свою грудь.
И хоть эти мысли и сводили её с ума, но она не была уверена в глубине души, что весь изврат, который сейчас творил над ней её старший сын, так уж ей не нравится. Чувствовать себя жертвой, и самое главное добровольной жертвой, отданной на заклание любимому отпрыску, — это чувство наполняло её невольным трепетом.
Нет, нет, но она вновь и вновь бросала взгляды на картину Бориса. И... Ей нравилась эта картина. Ещё никто никогда не писал ей обнажённой. Быть может, у Бореньки получится ещё лучше, если писать с живой натуры?
Боренька был снова сверху. Он терзал. Ей было больно, но она терпела. Уже оба уставшие, покрытые обильным потом, они лениво скользили в объятиях друг друга. Екатерина Михайловна чувствовала, — это последние сполохи грешного пожара страсти, что пылал в душе у сына.
Этой ночью ей удалось утолить противоестественный похотливый голод сына. Но что будет завтра? Но, нет, она не хотела думать об этом, отгоняя эти мысли прочь.
— Тётушка...
Она проснулась от того, что кто-то тормошил её за плечо...
— Тётушка...
В первый миг ледяной ужас сковал всё её тело. О, нет. Обнажённые, в объятиях друг друга, они с Боренькой так и уснули на полу, завернувшись в плед с дивана. Какая же непростительная глупость с ей стороны!
— Я... Я... Я убью его!!! Как же он посмел?
Борис же запирал дверь?! Как же?! Екатерина Михайловна была на грани умопомешательства.
— Я убью его... Как же он посмел!?
Это был самый настоящий рык. Но благо Борис крепко спал, даже не поведя ухом.
На Виктора было страшно смотреть. Бедный мальчик. Он всегда обожал старшего брата. А тут... Увидеть такое... Застать свою тётю и брата на месте кровосмесительного прелюбодеяния. Всё завертелось вихрем перед очами Екатерины Михайловны, гневные очи её мужа, когда он всё узнает, осуждающий взор младшей сестры.
— Тише, тише... Витя..., — зашептала она, хватая его за руку, — умоляю, тихо!
Виктор, её племянник, казалось, не слышал её. Желваки играли на скулах, в глазах пылало бешенство. Казалось, он с трудом услышал её.
— Да, тише же ты, мальчишка! — уже с гневом повторила Екатерина Михайловна, приподнимаясь на полу на локте и хватая племянника за сжатый кулак, с которым он уже потянулся к старшему брату, по-прежнему безмятежно посапывающему, — не буди его!
На какой-то миг Виктор замер, будто в нерешительности, а после недоумённо захлопал глазами:
— Но... Но... Он взял Вас силой?
Екатерина Михайловна вздохнула. Мысли роем вились в голове. Сердце билось перепуганной птицей.
— Нет... Нет... Нет, Витенька... Всё хорошо..., — залепетала она старательно улыбаясь, — честное слово... Боря не причинил мне зла.
— Но...
Виктор ошалело переводит взгляд с неё на Бориса и потом обратно.
Екатерина Михайловна вдруг вспыхнула, вспомнив, что она голая и торопливо запахнулась пледом, скрываясь от глаз племянника.
Губы Виктора сложились в узкую полоску. И Екатерина Михайловна вдруг запоздало осознаёт, что если в глазах племянника она не выглядит жертвой насилия, то теперь она наихудшая развратная падшая женщина, грязная шлюха, недостойная никакого уважения. Ибо какая мать добровольно ляжет со своим сыном? И уж не она ли сама его соблазнила?
От этих мыслей Екатерине Михайлове становится дурно. Ей кажется, что она падает в бездонную страшную пропасть.
Виктор всегда был добрым покладистым мальчиком. Но сейчас он потрясён до глубины души. Екатерина Михайловна с испугом смотрит, как его лицо пылает, выдавая всю бурю чувств, что гремела в душе племянника.
Недобрый огонёк вспыхивает в глазах Виктора:
— Пойдёмте, тётушка..., — он властно взял её под локоть, заставляя подняться на ноги.
— Витенька..., — невнятно бормочет Екатерина Михайловна, не в силах собраться мыслями и решить, как ей себя вести.
— Маменька не спит..., — усмехается Виктор, — да и Ваш муж, вполне себе, может прийти проведать Вас и сына. Александр Иванович сегодня в прекрасном расположении духа, был очень доволен, что наконец-то, Вы и Борис изволили помирится. Велел не тревожить Вас с сыном. Да-с... Дескать, Вам многое нужно обсудить.
— Ну-же, ну-же, вставайте, тётушка..., — он потянул её совсем уже требовательно, и Екатерина Михайловна подчинилась.
С другой стороны, если не бы не рука племянника, вряд ли бы она сумела самостоятельно подняться, — ноги предательски дрожали, тело было словно ватным и... её измученная бедная попа... она даже не знала, как это описать... измочалена?
Плед соскользнул с её плеч. Екатерина Михайловна испуганно замерла. Племянник окинул её медленным заинтересованным взглядом, и она не посмела ему возразить. Впрочем, в этом взгляде нет похоти. Виктор смотрит на картину, потом снова на неё и снова на картину. Он как будто сравнивает.
— Вот уж никогда бы не подумал, что у Бориса такой талант к художеству, — тихо проговорил он, качая головой.
Он наклонился и подняв с пола плед, накинул его на плечи Екатерине Михайловне.
Виктор ещё раз посмотрел на картину:
— Он всё-таки решился показать Вам своё творение? Никогда бы не подумал, что у него хватит храбрости.
Екатерина Михайловна так и ахнула, ошеломлённо уставившись на Виктора:
— Виктор, вы знали?
Тот лишь пожал плечами:
— Да... И не раз предлагал Борису сжечь эту картину. А самому бежать. Прочь далеко от Вас. И от смертного греха...
— Так это ты? — глаза Екатерины Михайловны потемнели от гнева, — ты вложил в его разум эту глупость, — уйти из семьи?
— Я не знал, что у Вас другое мнение на сей счёт..., — с неприкрытой насмешкой проговорил Виктор.
Екатерина Михайловна вспыхнула и опустила голову.
Борис безмятежно и сладко спал на ковре. Тут же на полу беспорядочным спутанным комом валялось домашнее платье и бельё Екатерины Михайловны.
— Пойдёмте, — Виктор потянул её за руку, — я провожу Вас до ванной. Вас не должны видеть в таком виде. Это будет очень плохо...
С этим спорить не приходилось. К тому же сама Екатерина Михайловна не была уверено, что сможет самостоятельно, без поддержки, добраться до ванной комнаты, а затем и до своей спальни.
Виктор наклонился, поднял с пола её платье и пуловер. К ним в придачу чулки, пояс и её кружевные панталончики. Екатерина Михайловна стремительно покраснела вновь.
Затем он выпрямился и сказал:
— Пошли.
Он вновь взял её за руку свободной ладонью и повёл за собой, предусмотрительно закрыв за собой дверь комнаты Бориса. На миг он задержался, запирая дверь на ключ и Екатерина Михайловна запоздало вспомнила, что у Бориса его брат был единственным, кому он всегда доверял настолько, что у того был даже второй ключ от комнаты Бориса.
Виктор ошибся, весь дом спал, погружённый в тишину. Они тихо, едва ли не красились через залу и по коридору к ванной комнате. Ни звука не из детской, ни из спальни её мужа, ни из комнаты Марии Михайловны. Слуги же всегда ночевали в своём отдельном домике на заднем дворе.
Виктор едва ли не втолкнул её в ванную комнату. Кутаясь в плед, она застыла, не успевая сообразить, что ей делать дальше. Мысли по-прежнему путались, никак не желая выстраиваться в ровный последовательный ряд.
— Я унесу Вашу одежду в Вашу комнату и принесу ночную рубашку, — тихо проговорил Виктор, — Вам нужно омыть себя. Мне кажется...
Она лишь слабо торопливо закивала. Виктор снова окинул её странным медленным взором и исчез в дверях.
Медленно, как сомнамбула, именно потому, что ей сказал это делать Виктор, а не по какой-то другой причине, Екатерина Михайловна повела плечами, сбрасывая с плеч плед на пол, оставшись только в дорогом искусном ожерелье и золотых браслетах. Драгоценности всегда были слабостью Екатерины Михайловны и непременной частью её туалета. С ними она не расставалась даже во сне.
Размеренно, не спеша, словно совершая какой-то торжественный церемониал, она ступила в купель, уселась на дно, набрала из дубового чана ковшиком ещё не остывшей воды и окатила себя. Тщательно намылилась душистым турецким мылом, смывала мыло, потом долго вытиралась надушенным благовониями пушистым полотенцем. Ее образ троился в огромных зеркалах, украшавших ванную комнату.
И вдруг Екатерина Михайловна замерла: Виктор стоял в дверях и пристально разглядывал ее. В полумраке, — она отчего-то не удосужилась разжечь свечи, — он казался гигантской статуей. Она даже не испугалась. И без того было понятно, что теперь она полностью в его власти. И он вправе требовать от неё всего. Её разум ещё не пришёл в равновесие после того, что случилось между ней и сыном. А посему...
Краем сознания она улавливала, что во взоре племянника, который она ощущала даже в полумраке, кое-что изменилось.
Но Виктор не оставил ей времени на раздумья. Он запер дверь на замок, на всякий случай подёргав дверную ручку верх-вниз и решительно подошёл вплотную к купели, взирая на тётушку сверху-вниз горящим взором и протянул ей руку.
Ей сердце вновь забилось подобно паровому котлу. Она выпрямилась на дне купели и приняла протянутую ей руку. Одним резким движением поднятая с места, она переступила через край купели и увлекаемая Виктором, нагая, безропотно засеменила вслед за ним.
Виктор, прислонившись спиной к мраморной стене, повернулся к Екатерине Михайловне лицом. Одной рукой он рванул вниз край домашних брюк, и Екатерина Михайловна чуть не вскрикнула, увидев нечто вроде змеи Геркулеса, вставшую перед нею среди тёмной курчавой чащи на хвост.
О... Видимо, за эту ночь ей предстояло познать третьего мужчину в своей жизни. И пусть это звучит невероятно непотребно и порочно, но если её муж статью мужской доблести заметно уступал своему старшему сыну, то вид возбуждённого любовного копья племянника буквально поверг бедную женщину в ступор.
Мало того, Виктор был гораздо крупнее в обще-то худосочных Бориса и Александра Ивановича, и Екатерина Михайловна была ростом гораздо ниже его, так что трехглавое чудище уперлось ей чуть ли не в грудь.
Без малейших колебаний, Виктор легко, если не сказать играючи, подхватил свою тётушку за таллию, отрывая её от пола, и она, застигнутая снова врасплох, почти упала ему на грудь.
Как это не было странно, но сопротивляться она не собиралась. Второе за ночь насилие над ней давалось ей гораздо легче, нежели первое.
Екатерина Михайловна сцепила пальцы на затылке племянника и широко распахнула ноги — так легче было проникнуть в нее. Слезы полились по ее щекам — столь мощно раздирала ее лоно сказочная змея, несмотря на всю явную осторожность своего хозяина. Сильные ладони юноши с силой сжимали её ягодицы, натягивая женщину на возбуждённый фаллос со всё возрастающей прытью и мощью. Екатерина Михайловна корчилась, царапалась, хрипела, бормотала что-то невнятное.
И когда Виктор, наконец, вышел из нее, она все еще не могла от него оторваться. Она не заметила, как ее бережно поставили на пол, и только тихий голос привел ее в чувство:
— Тётушка... Тётушка... Пожалуйста, тише-тише, нас же могут услышать... — услышала она сквозь туман в голове шёпот.
Екатерина Михайловна припала щекой к бурно поднимающейся и опускающейся груди Виктора. Он шумно дышал, видимо изрядно подустав.
Она ощущала, как внутри нее движется его семя.
— Ох, тётушка... Простите меня... Я не должен был этого с Вами делать... Но Вы такая красивая... Я не смог удержаться...
Она была не в силах оторвать головы от его груди, ощущая щекой, как галопом бьётся его сердце.
Виктор наклонился и запечатлел на ее лбу столь целомудренный поцелуй, что Екатерина Михайловна не нашлась что ответить. Впрочем, в следующий миг неясное подозрение вкралось в её мысли.
— Витенька, — пробормотала она, не поднимая головы, — Вы, хотите меня еще раз?
Виктор запнулся. Его ладонь нежно гладила её волосы. Другой рукой он мягко прижимал её к себе за таллию.
— Да, да, да... Милая Екатерина Михайловна. Вы очень красивая. Но больше этого никогда не повторится. Я обещаю Вам, — с грустью проговорил он.
Он вздохнул:
— Я принёс Вам ночную рубашку...
Екатерина Михайловна точно и не помнила, как она оказалась в своей спальне. Определённо до самой кровати её проводил Виктор. И едва её голова коснулась подушки, как она, утомлённая и измотанная бурными событиями этой ночи, провалилась в глубокий сон без сновидений.
Рано утром, когда все ещё спали, в их дом пожаловали жандармы во главе с чином из Третьего отделения, арестовывать Бориса и Виктора за хоть и смешную и крайне идиотскую деятельность кружка «Наследников Декабристов», но всё же по многим своим чертам идущую вразрез с законами Империи Российской.
И позже Боренька, не моргнув глазом, не раз припомнит матери, что вот если бы не ОНА (!!!), — то он бы в тот день и сбежал бы из дома, как он собственно и планировал заранее. А значит, не попался бы в лапы Третьего отделения и уж никак бы тогда не угодил на полустанок в Таёжный Абырвал.
370