По его грузному расслабленному телу струилась усталость от бессонной ночи и длинного перехода, она отяжеляла веки, струйками сбегала вниз, скапливалась в районе поясницы, плескалась в узких раструбах кожаных сапог. В голове было бездумье усталости, лишь звук копыт угрюмо протискивался через головные кости, звучал отдалённо и одиноко...
Дружина растянулась за ним не длинной цепью. Все молчали, как молчит всё в природе в этот час меж ночью и солнцем, когда спит всё и должно спать всё, только человек в вечной суетности и погоне за призраками нарушает иногда этот час покоя, но и он ощущает в глубине свою неправоту, оттого он немеет и цепенеет в этот час тишины и непреложного покоя...
По лесу двигался отряд. Звук быстро затихал за ним, но колыхание веток ещё долго звенело по их следу, разбрызгивая во все стороны тонкую пыль росы.
К нему подъехал поп.
— Скоро ещё? — не поворачиваясь и не нарушая своей расслабленной позы, бросил он.
— Должно близко.
— И верно говоришь, что язычничают в Дубрищах?
— Верь, князь, слову. Смущает там людей старый ведун Ярила, приносят они жертвы мерзкому Перуну-истукану и славят Хорса, веру подрывают и сеют недоверие к княжей власть и князьям как отступникам от старой веры.
— Коли правда сие — худо им быть, князь сурово сумеет наказать супротивников веры Христовой, — ответил он и снова погрузился в дрёму. Приблизившийся к ним старший тиун Дрыга подал свой голос.
— Говорят у Ярилы дочка — первая красавица на всю землю дряговичей.
Никто не ответил, голос прозвучал и затих.
Внезапно лес расступился.
Узкой полоской расплавленного металла сияло навстречу восходящее солнце. Солнце и весь воздух, прозрачно насыщенный им, ослепили глаза всадников после полутьмы глухого леса. Постепенно, когда глаза людей приспособились к новому свету, их зрению предстала картина неширокой реки, плавно петляющей средь мягких зелёных лугов, а вдали возле раскидистого дуба была видна большая толпа людей — мужчины, женщины, дети в пёстрых платьях и белых рубахах. Они медленно, ритмически двигались вокруг разукрашенного дерева и их торжественная песнь широким веером расходилась в высоту, лишь краешком доносясь до их слуха. Это был старый языческий гимн Солнцу.
Велий Хорсе
Велий Хорсе
Одари ты нас любовью
Одари ты ны скоты
Одари ты животы
Старые, слышанные с детства слова, старая, знакомая с детства мелодия дедов и пращуров не могла не отозваться в сердцах все этих людей, даже если и приняли они новую веру, привезённую с раскошных берегов Босфора, даже если и утопили священного дедовского Перуна в водах Днепра, но себя не враз переделаешь, не враз отбросишь свою память... Она будила воспоминания о детстве и тепле, мягких руках матери, шамкающем говорке лохматобородого деда, рассказывающего сказки и старые предания о Рюрике, Святославе и походах на Царьград, весёлые попевки и хвалы Бояна. Новая вера была холодна и сурова, она ушла с просторов полей, от сумрачного уюта лесов, замкнулась в каменных клетках ослепительно белых неживых церквей, где на человека с гневом и укоризной глядели раскосые лики мстительных патриархов и даже во взгляде богородицы не было доброты и утешения, и младенец на её руках никогда не улыбался...
Он оглянулся на спутников, обвёл глазами их затянутые пеленой воспоминаний лица, под его взглядом они съёживались, будто уличённые в чём-то непростительном и пустил своего коня вперёд.
Дружина с воплями и криками обогнала его, рассыпалась по полю, окружая язычников, которые при виде их бросились бежать к лесу, но, увидев, что путь отрезан, сгрудились вокруг высокого старика в белом и с длинной белой разлетающейся бородой.
— В воду их, загоняй их в воду! — возбуждённо вопил поп, радый, что так удачно застали язычничающих.
— Всадники конями и копьями стали загонять людей в воду.
— Князь, вот он, Ярила, главный хороводчик, — закричал поп, подскакивая к князю.
— Схватить и связать.
Несколько времени — и вся толпа была загнана в воду. Испуганные, они стояли по грудь в воде, теснясь друг к другу, женщины поднимали детей, они громко плакали от испуга.
Несколько дружинников, сверкая топорами и белым срезом щепы, принялись рубить священный дуб, а поп стоял на берегу и, размахивая крестом, бросал гневные слова.
О, погрязшие в грехе язычники. За вас смерть принял божеский сын Иисус Христос, а вы поклоняетесь дубам и чурбанам. Да не будет вам другого бога кроме триединого в сущности — бога-отца, бога-сына, бога — духа святого... Иначе гнев его будет на вас на небе и месть князей мира на сей земле. Не приносите жертв ни Перуну, ни Хорсу, ни прочим Ваалам, едино токмо десятину от трудов и промыслов ваших на церковь святую. Да будет так от сего и навеки. Аминь! — и размашисто махнул два раза в воздухе тёмным распятием. А затем уже деловым тоном. — Подходите по одному принимать крещение от креста животворящего.
Дружинники, заехав в воду на конях, копьями стали толкать людей, они по одному подходили к кресту, а стоящий перед попом дружинник с головой макал подходящих в тёплое молоко воды под громкие крики и гогот стоящих на берегу, очищая их водой от скверны бесовских заблуждений языческой веры.
Поп давал язычникам целовать крест, крестил их по воздуху, продолжая говорить какие-то грозные речи об аде, вечных муках и суровых пророках.
Ярила стоял связанным под деревом. Он подъехал к нему.
— Почто, старик, смущаешь дедовскими побасками, отвращаешь их от веры, в которую мы всем приказали верить?
Ярила вскинул голову. В глазах не было страха.
— Крамолу и смуту сеешь по Русской земле, князь. С этой верой наши деды крепили Русь, били греков, булгар и печенегов, и стояла Русь крепла.
— То всё раньше было. А прежняя вера была одна глупость и недомыслие, поклонялись бесчувственным истуканам. Нынче новая вера в Иисуса Христа и как сказано, так и надо смердам верить.
— Отомстят старые боги, — бешенно шипел старик, отчего князю стало совсем не по себе, — ох, горько ещё отомстят за обиды и поругание киевского Перуна, много слёз прольётся Руси, кровавыми слезами умоется, красной водой колодцы позаливает, Христос ваш не русский бог, его греки выдумали и вас одурачивают.
— Предай его смерти, князь, — подскочил поп, — непростительно такое богохульство на сына человеческого.
Страх перед этим связанным человеком сам подсказал.
— За твоё супротивство смерти горькой предаю тебя, старик, чтоб урок для всех остался. Привязать к деревьям.
По трое дружинников бойко слазили на стоящие рядом берёзы, пригнули вершины и споро привязали к ним за ноги Ярилу. Несколько человек сдерживали деревья, чтоб они не разогнулись. Очищенный и окрещённый народ в мокрых грязных одеждах жалкой толпой сгрудился кругом.
— Так будет со всяким, кто супротивится церкви и князьям, — проповедовал поп. — Унесите в сердцах ваших эту казнь и помните её.
Заглушая слова попа, громко кричал Ярила.
— Будьте твёрды в старой вере, люди русские, она истинная.
Он хотел приказать заткнуть старику рот, но затем передумал — пусть кричит, помирать всё лучше с криком....
— Все смотрели на него, ожидая сигнала. Он поднял руку.
В этот момент раздался крик, удержавший ею от падения.
— Вон Ядвига, дочка Ярилы.
Не опуская, он обернулся и увидел выехавшую из леса на коне молодую женщину, в нерешительности остановившуюся одаль. Должно действительно красавица, подумал он, разглядывая её фигуру, уверенно и свободно сидевшую на своём мохнатом коньке — и опустил руку.
Враз вершины были опущены и две бело-красные половины того, что ещё только было единым телом старого ведуна, взлетели прямо в глубину неба, брызгами крови окропив всех стоящих и окутав всё вокруг запахом парного человеческого мяса. Вдох ужаса и страха вырвался как из одной груди. Заголосили бабы, заплакали дети...
Внутренняя сила снова заставила его обернуться в сторону дочери разорванного ведуна. Она сидела неподвижно на коне, повидимому до неё дошло страшное значение происшедшего, её плечи поникли, руки, сжимавшие повод, безвольно опустились на гриву коня.
Жарко шептал на ухо Дрыга.
— Девка — первая красавица на всю землю дряговичей.
Неосознанным движением он толкнул коня по направлению к женщине, неотступно глядя на неё. Её лицо расширилось, стали проступать отдельные черты.
Она очнулась, резко повернула коня и поскакала в лес.
Пришпорив, он влетел вслед за ней. Ветви хлестали его по лицу, он уклонялся от них машинально, не отрывая взгляда от мелькавшей впереди спины, которая ни приближалась, но и не отдалялась, как ни горячил он коня, ни пришпоривал его кованными сапогами. Её конёк был, видать, вынослив и быстр.
Жажда погони захватила его, проснулся охотничий азарт. Они ускакали уже далеко, затихли крики пустившихся вслед дружинников, а он всё не мог приблизиться к мчащейся не оглядываясь прямо сквозь чащу женщине. Конь начал уставать, лицо горело от хлеставших веток.
И вдруг конь под женщиной споткнулся, она подлетела вверх и совершив широкую дугу, упала на землю.
Он соскочил с коня.
Разметавшись по земле, лежала женщина, потерявшая от удара о землю сознание. Спутанные волосы закрывали её лицо. Он присел возле неё и с неожиданно возникшей робостью раздвинул волосы. Перед ним возникло видение поразительно красивого женского лица. Оно было красиво своей... каждая линия, каждый очерк этого лица имели свою окончательную и завершенную форму, и все они сливались в одно нерасторжимое единение красоты — той самой красоты, отдельные черты которой он наблюдал иногда на иконах, привозимых из Византии, но там всё это было разрознено, каждый художник улавливал лишь одну из чёрточек совершенства, а здесь пред ним было её полное и окончательное выражение.
Девушка была жива. Это было видно по её дыханию... Он осторожно провёл по её лицу кончиками пальцев как слепой. Девушка не шевелилась. Он склонился и как бы для окончательного удостоверения коснулся в поцелуе её губ.
Она дрогнула и открыла глаза. Он неотступно глядел в них и видел, как медленно в них возникает память.
— Как тебя звать?
Она вздрогнула и очевидно под звуком его голоса память вошла в неё окончательно.
— Уйди, уйди...
Она хотела прокричать, но голос сорвался на сухой шепот.
Она сделала движение вскочить, но он остановил, силой налегши на её плечи.
— Пусти меня, изверг, пусти, убивиц, убивиц... — всё тем же сухим шепотом говорила она, извиваясь под силой его рук.
Это извивающееся тело неожиданно пробудило в нём резкую вспышку желания. Не в силах противиться, он бросил своё тело на женскую грудь и впился губами в её губы, пытаясь руками сдержать её мотающуюся из стороны в сторону голову. Она что-то вопила нечленораздельное прямо в его рот, и этот поток горячего вибрирующего воздуха проникал в его лёгкие и вызывал во всём его теле пробегающее волной жгучее чувство, прерывающееся спазмами оцепенения всех мышц. Он лихорадочно стал срывать с неё одежду, царапая её тело ногтями, глаза по временам заливала жёлтая пелена, дышать ему было трудно, он задыхался, но не в силах оторваться он продолжал глотать её горячее дыхание. Она била кулаками по спине, извивалась под ним всеми сгибами своего тела, оно превратилось в один невыносимо бессильный протест против насилия... но неожиданно затихла. Продолжая срывать с неё одежды, он обнажил её груди, которая блеснула всей ослепительной прелестью своей белизны. Его руки жадно набросились на эти прекрасные бугорки с тёмными пятнышками нетронутых ещё детским ротиком сосков, безостановочно двигались по их округлой томной поверхности, то сминая, то лаская всей плоскостью ладоней, то гладя внешней частью кисти, ртом, щеками, глазами... и каждое движение, наполненное сладостным шелковистым трением, было его дрожью резких толчков сердца.
Вдруг он заметил остатком зрения, как взмахнула её рука и что-то тупое ударило его в бок. Он вывернул её руку. В ней был зажат маленький кинжал. Но женщине не хватило силы пробить кольчугу.
— Ух, чертовка, — проругался он, и, вырвав кинжал, отбросив его далеко в кусты, он уже со злобой методично набросился на её тело.
Женщина затихла. Силы её закончились, лишь по лицу медленно текли слёзы. Он двигался над ней ровно и старательно, стараясь проникнуть всё глубже и глубже, то чувство ослепительного жжения покинуло его осталось одно механическое упрямство, ожесточённое безвольно распростёршимся под ним телом. Но постепенно ритм стал всё больше и больше увлекать его, сквозь холод и равнодушие в его теле снова по временам стала возникать и гаснуть жаркая искорка, он пытался её поймать и остановить, она приходила всё чаще и чаще и уже тепло снова овладело его телом. Вдруг он ощутил, как по телу женщины прошла лёгкая дрожь, первый робкий отклик, и затем она против своей воли стала всё больше и больше отзываться к нему, стала всё больше и больше сливаться с ним, и вот они ежу превратились в единое существо в мучительном трепете согласно стремящееся к разрешению невыносимого своего состояния. Тело его охватило сладостно-мучительное давление, оно всё нарастало, нарастало, стало уже нетерпимым, невыносимым, ещё движение и не выдержит, взорвется, но не двигаться ещё невыносимей и невозможней. Дикий вопль плотского страдания вырвался из его груди, разбив тишину леса, и что-то разорвалось в нём с такой непереносимой болью, что он на несколько мгновений потерял сознание... Очнувшись, он ощутил во рту солёный тёплый вкус крови, женщина в бессильной истоме зубами терзала его губы как голодная волчица над куском мяса. В последний раз он сдавил, сжал её всю в своих объятиях и затих, вытянувшись...
Потом они лежали друг подле друга, глядя в небо, по нему без устали скользили призрачно-пушистые облака, сколько прошло времени, двигалось ли оно вообще в это время, он не знал. Он лишь ощущал внутри тупую пустоту, как будто он был бортью, из которой охотник выкачал весь мёд...
Он обернулся к ней.
— Ты будешь меня любить?
— Никогда, никогда... я тебя ненавижу... — ответила она и перевернулась лицом в землю.
Уткнувшись, она продолжала всхлипывать.
— Убийца... убийца...
Он вскочил на ноги. Его рослый жеребец мирно пасся рядом с мохнатым коньком девушки. Он подошёл к своему коню.
В это время из кустов вышел Дрыга.
— Князь, гонец прискакал из Киева, говорит, что к Киеву подошёл брат твой Изяслав, осадил его и желает усесться на киевский стол заместо тебя.
— Где дружина?
— В деревне меды пьют, девок щупают.
— Христианским молитвам их обучают... Срочно собери. Да и захвати женщину.
— Вставай, — обратился он к Ядвиге, которая всё так же лежала, уткнувшись лицом в траву.
— Я умру здесь. Я никуда не поеду.
— Погрузи её на коня и смотри за ней в оба.
Он вскочил на коня и поскакал собирать дружину.
Дальше шла бешеная скачка через лес, сутолочь битвы братских войск, треск мечей, брызги крови, ржущие в испуге кони, радостное утомление победы, въезд в Киев при скромных воплях радости горожан, которым всё больше становились безразличными эти бесконечные княжеские крамолы за обладание золотым киевским столом, наконец всё стало расплываться, темнеть...
И он проснулся. Было темно. В голове ещё проносились виденные образы, неслась крутоверть виденных сцен, но от них на душе было тупо и безрадостно. Какая-то чушь, подумал он и на ощупь включил свет. Засветился, облучаемый скрытыми ультрафиолетовыми излучателями, воздух узкой и тесной камеры, в которой он лежал. Как в радиолампе, пронеслось в голове. Он встал, нервно оттолкнув ото рта наконечник шланга питания и с ожесточением сорвав с головы электроды магносонарной сети. Клетка была почти пустой. Только трубопроводы жизнеобеспечения обвивали её стены, да небольшая наборная касса магносонара оживляла её.
Он вышел на улицу. В голове назойлива стучала какая-то простенькая мысль — сон реальность — сон — реальность — сон — сон — сон — реальность, она двигалась по каким-то избитым мелодическим ходам в то усиливающемся, то ослабевающем ритме, не находя своей окончательной и завершающей ноты. Он шёл по городу. Длинные прямоугольной формы со слепыми стенами здания тянулись с обеих сторон улицы. На каждом ярко горел номер — это только и позволяло ориентироваться в унынии каменного единообразия. Людей не было. Было пусто. Солнце висело почти над головой, по небу плыли жидкие облачка, они медленно и безучастно двигались одним им нужной и известной дорогой — куда-то туда — куда-то туда — куда-то туда... — но и эта мысль не смогла найти своего разрешения. И он снова пошёл в перёд, медленно переставляя ноги, в такт чему в мозгу болталась какая-то бесплотная мыслишка, но устав от прежней неразрешимости, он даже не стал пытаться её отвердить, стянуть её в жесткий контур мысленного факта...
По лучевой улице он вышел на главную площадь, в центре которой возвышалось единственное отличное здание круглой архитектуры. Там находилась центральная управляющая машина — главный мозг города. Один на всех — один на всех, один на всех — в уж совсем пошлом темпе какого-то разухабистого танца завертелось у него в голове.
Он направился к зданию. Отворил дверь. Вошёл в зал. Вдоль всей периферии тянулась одна сплошная матово-серая панель. Здесь было тоже пусто, лишь неясное бормотание выдавало происходящую за панелями деятельность.
— Что тебе нужно, человек? — раздался голос какого-то скучного ржавого тембра.
Он оглянулся, пытаясь определить место, откуда исходит этот голос, но не смог определить. Не смогли решить и эту загадку, он начал думать, зачем он пришёл сюда, но не смог ничего придумать для ответа. Что-то важное толкало и привело его сюда, но что...
— Да, — снова повторил тот же самый ржавый голос, идущий неизвестно от куда.
— А-25, скажи, зачем мы?
— Какой смысл ты вкладываешь в этот вопрос, человек?
— Ну как... ну вот зачем я... люди... зачем...
— Может тебе попалась плохая женщина, человек? Клеопатра — Т-3827. Бриджит Бардо — Т-4135.
— Нет, нет, женщина была вполне... Я не то, — быстро начал он, перебив ржавый голос. — Ведь я человек... у меня руки, ноги... зачем?... Смотри, у меня и мышцы исчезли.
— Тебе хочется быть сильным, человек? Хорошо. Я распоряжусь, чтобы тебе в питательную смесь добавляли аденомилтриофан. Каков твой номер?
— Мой номер — ЮВМ-937. Но это тоже не то... зачем мне мышцы, я всё равно только сплю... сплю да питаюсь, сплю да перевариваю сбалансированную белковую смесь... Хоть бы мяса разок попробовать...
— Пиры Луккула — Т-1101.
— Всё во сне. Но зачем тогда ум... зачем же я человек?...
Голос ответил не сразу.
— Ты — человек. А я — машина. Могу ли я ответить тебе — зачем ты — человек? Ведь прогресс не я создавала. Ведь это вы, люди, всё стремились, создавали, удовлетворяли свои потребности, стремились ко всё новым наслаждениям. Книги, радио, телевизоры, голазоры, теперь вот магносоноры. И ты должен быть счастлив, ты можешь удовлетворить любую потребность. Выбирай и отправляйся спать.
— Как бы мне хотелось полететь куда-нибудь, на какую-нибудь планету... осваивать...
— Венера — Т-3167. Магеланово облако — Т-3189.
— Открыть новый закон, стать учёным... мучиться... искать...
— Теория относительности — Т-5168. Нуль-транспартировка — Т-4199. Законы наследственности — Т-6699.
— Но ведь они уже открыты.
— Человек, ты можешь открыть ещё никем не открытое. Это доступно тебе. Вечный двигатель — Т-1768.
— Не то... не то... по правде...
— Разве ты можешь, человек, отличить правду от сна?
— Когда я в магносне — нет. Но когда я просыпаюсь... я всё время об этом думаю и вот сюда шёл — тоже думал...
— И что ты придумал, человек?
— Ничего, А-25.
— Посмотри Т-8760.
— Ах, опять, опять, но я сам хочу. Это уже невыносимо... Неужели ты не можешь этого понять, А-25?
— Нет, человек. Я полагаю, что ты должен быть счастлив. Ты сыт, обут, в тепле. Ты всё можешь. Любить и убивать, покорять планеты и путешествовать по времени. Ты велик и могущественен. Перед тобой открыто всё. Что ещё тебе требуется, человек? Он не ответил. Он пытался найти, наконец, главный ответ, но всё всё так не расплывалось, не успев отвердеть, и проносилась куда-то вниз в область смутных движений мысли та главная мысль, которая неотступно мучила его уже столько времени. Сейчас это мучение стало уже невыносимым.
— Я ничего не хочу, А-25. Я хочу умереть.
— Смерть на кресте — Т-1631. Смерть с гранатой под гусеницей танка — Т-1639, — бесстрастно ответил ржавый голос.
— Ах, всё это во сне!
— Ты хочешь умереть в реальности?
— Да.
— На факте?
— Да, да.
— Т-1639-П.
— Опять, опять во сне! Будьте прокляты вы, сны! — плачущим голосом воскликнул он. — Будь проклята ты, А-25, поставщица этих мерзавых снов.
— Не забывайся, Человек!
— Я убью тебя, гнусная отравительница!
— Ха-ха-ха-
— Не смейся, А-25!
— Человек, — медленно пророкотал ржавый голос. — Что ты можешь? Ведь я — МАШИНА! Разбить транглятор — придут люди — вставят другой. Иди лучше спать и посмотри Бриджит Бардо — Т-4135.
— Ты издеваешься... ты издеваешься... ах так... ах так... подожди... подожди... — как в бреду выталкивал он снова, одновременно озираясь, ища что-то. Он заметил толстую трубу, лежавшую неизвестно зачем возле входа. Он подскочил к ней, схватит её в руки, она отказалась тяжёлой и, с трудом размахнувшись, нанёс первый удар по матово-серой плоскости панелей.
— Человек! Опомнись!
Но он уже не помнил ничего и продолжал в опьянении безудержно вырвавшегося гнева наносить удар за ударом, перебегая всё дальше и дальше вдоль циркуля дуги. При каждом ударе он слышал всё тот же ненавистный ржавый голос, повторявший одно — Человек! Опомнись! — Человек! Опомнись! — отчего он распалялся сильнее. Наконец, голос затих — Вот где ты скрывался, подумал он с мстительной усмешкой и продолжал наносить удары, доколачивая то, что осталось целым при первом проходе...
В полном изнеможении он уселся посреди зала, тупо уставясь на дело своих рук.
Из забытья его вывел шум и голоса людей, которые доносились с улицы. Он медленно поднялся по винтовой лестнице на площадку под куполом, с которой был выход на балкон, нависший над площадью.
Выгнанный из своих камер прекращёнными сновидениями, люд собрался возле здания А-25 и без энтузиазма шумел, обсуждая причину столь внезапной массовой остановки нормального течения процесса магносорирования. Все они были одеты одинаково и, как казалось отсюда сверху, все были даже одинакового роста.
— Люди! — закричал он, и все обратили свои головы наверх.
— Люди! — повторил он. — Посмотрите на небо!
Толпа притихла, подняв головы, надеясь увидеть там примечательное, но по небу всё так же неутомимо и равнодушно плыли облака.
— А что небо, — нарушил, наконец, тишину одинокий голос. — Что это небо, когда я сейчас видел небо Аустерлица.
— А что небо, — повторил ему другой, — когда я сейчас любовался закатом на Венере.
Толпа зашумела вся вдруг, каждый рассказывал, где он был...
— Люди! — снова воскликнул он. — Неужели мы так и будем жить во сне? Ведь это неправильно так жить!
— Чего он хочет? — пронзительно закричал голос внизу.
— Люди, неужели нельзя жить по-другому, вспомните, как жили наши предки, снами о которых мы питаемся?
— Не слушайте его, это взбесившийся автомат, а не человек, — закричал тот же голос. — Он хочет, чтобы мы снова голодали, снова принялись бороться за чины и места, чтоб мы стали соперничать друг с другом, а потом и убивать друг друга — он этого не хочет. Не слушайте его!
— Люди, я разбил А-25, нельзя так жить! Надо по-другому, по-человеческому.
Но толпа уже не слушала его, а визгливый голос продолжал будоражить толпу.
— Наши предки убивали друг друга на войнах — он этого хочет. Сейчас мы всем довольны, у нас всё есть, о чём только могли мечтать в прошлом. Мы можем удовлетворить всё, не толкая, не ссорясь и не соперничая друг с другом, только нажав кнопку. А без этого снова начнутся раздоры, а может и войны. Он этого хочет, не слушайте его. Он взбесившийся автомат, его надо убить.
— А вдруг это человек, как можно убить человека? — раздался одинокий сомневающийся голос.
— Нет, нет, я знаю, наверное, это не человек, это автомат, пойдёмте и убьёмте его, — лихорадочно вопил всё тот же голос.
— Люди, я не автомат, я такой же как вы, я человек, — но он не мог перекричать шум толпы.
— Это автомат, автомат, потому что как может человек отказаться от счастья иметь всё!? — будоражил толпу голос.
— Я человек, слушайте, слушайте меня...
Толпа в один голос закричала — Автомат! Взбесившийся автомат! — и хлынула в здание. Плотная масса ворвалась на балкон, и град ударов тщедушных рук обрушился на него. Он закрыл лицо руками, затем упал и чувствовал, как толпа пинала его ногами, плясала по нему, но ещё большую боль причиняла бессильно бьющаяся в мозгу как птица, не могущая найти выход из клетки, мысль — Как же так... ведь люди... люди... затем боль стала отходить в сторону, красная пелена стала, сгущаясь наплывать на внутренний взор... но вдруг... предельно ясно очередная мысль вспыхнула в мозгу, как бы прорезав пелену —
А ВСЁ-ТАКИ ЭТО ЛУЧШЕ, ЧЕМ Т-1639-П
она на миг озарила его отключенный от внешних сил разум ярчайшим светом, стали видны какие-то невозможные пространственные и временные дали, но свет продолжал всё усиливаться и усиливаться, плавно переходя в абсолютную черноту небытия...
И он проснулся. Долго не мог придти в себя, тело ещё ощущало удары, звучали крики толпы, мелькала последняя фраза, прорезанная на красном фоне, эти бесконечные дали. Наконец, он пришёл в себя. На ощупь нажал кнопку.
— А-25 слушает, — проакустировала темнота.
— Что за сон я сейчас смотрел?
— Т-6666 по произведению В. Юровицкого «Сны».
«Что ещё за В. Юровицкий?», подумал он.
— Стереть, — коротко произнёс он.
— Будет выполнено, ответил голос А-25, и он щёлкнул выключателем.
«Как только вообще можно такое сочинять», думал он, лёжа в темноте. «Бред какой-то». Постепенно, однако, раздражение стало спадать и вдруг из памяти выплыло —
КЛЕОПАТРА — Т-3297. БРИДЖИТ БАРДО — Т-4135.
«Пожалуй... пожалуй Клеопатру», решил он, на ощупь набрал на клавиатуре номер и вытянулся в постели...
— Ты мой! О, Великий Наполеон, Предводитель французов! — воскликнула Клеопатра, бросаясь к нему на шею, и он ощутил на своих губах горячий, страстный...
31.12.69
239