Немного о нас, героях этого рассказа.
Мы работники пиццерии Цубарро, её верные псы. Работаем достаточно давно, исправно, но всё на тех же должностях, что и 5 лет назад.
Знакомьтесь, Митя Шевелюрин. Высокого росту парниша. Молодой и поджарый, с подтянутыми ягодицами. Девкам с работы он импонировал, только вот парни относились настороженно. На то была причина. Уж очень им не нравилось фамильярное обращение: «Мальчикиии!»
За глаза мы называли его просто Шевелюра, хотя сам он просил называть его Марселем.
— Ага, щаз. — думал я про себя. — Не хватало здесь ещё гнойно-пидорских имен.
Хотя Митя и был из числа красавцев-раскрасавцев, но лично мне казалось, что до подобного статуса он не дотягивал. То ли дело я, Петр Уточкин. Каштановая грива, в меру волосатая грудь, правильно вытесанные черты лица, никаких там вам угрей или нарывов, всё гладкое и чистенькое. Хоть ты пиццу с меня ешь!
Да, я следил за своим кожным покровом, но в меру, не то что Шевелюра. Большую часть заработной платы (если не всю) он просаживал в салонах красоты. Беспрестанно пялился в зеркало и прихорашивался. Так и подмывало подойти к нему сзади, сорвать штаны и дать царского поджопника, чтобы знал как выёживаться. Ну а так, в целом, нормальный поц. Общий язык мы нашли быстро. Оба любим фильмы Алексея Германа и группу «Говно и Шут».
Накануне 31-го мы работали до упору, ну а потом задумали пойти к Митяю, праздновать приход нового года. Затарились шампусиком, махитой и мартини. Ну а на поесть взяли салатиков. С работы никакой пиццы не брали, смотреть на неё уже тошно.
— Оливьешку буишь? — поинтересовался я.
— Только бери без гороху, меня от него пучинит. — внес свои замечания Марсель.
— А сельдь под шубой или в шубе? — спросил я у моего сменщика.
— Ой, Антуан, спроси, что полегче.
— Возьму и так и так.
— Лучше бы ты меня «и так и так». — сказал как бы про себя Марсель.
Я сделал вид, что ничего не услышал, но на самом деле я все прекрасно знал. Дело в том, что Марсель открытый гей. И на работе об этом все знали. Чтобы на меня, заядлого натурала, не дай бог, не пала тень сексуальной ориентации моего сменщика я отпустил усы. Теперь меня никто не заподозрит в жополазанье и говномешании. Но на всякий пожарный я приобрел в местном секс-шопе кожанные штанцы. Половины ЗП как с куста. Удобная и практичная вещь, однако, там мне посоветовали носить их без нижнего белья для пущего эффекта. Что я незамедлительно и сделал.
И вот идем мы с Марселем по ночному Волгограду, я скриплю кожанной обновкой и стараюсь согреть своё хозяйство. Марсель идет поодаль и с интересом посматривает на мой butt. Но бояться мне нечего. Я знаю, что штаны гарантированно отразят похотливый взгляд гомосексуала и не прожгут мне ляжку. Поверхность, знаете ли, латексная. Стильно, модно, брутально.
Небольшая стайка молодых людей окатила нас своим вниманием. Мите это, естественно, польстило, но после тог как он услышал, что мы по их соображениям из шоу трансвеститов, он в миг ощетинился. Его шевелюра уже не была похожа на аккуратный кустик в саду для медитации, теперь это был точь-в-точь агрессивный серый ёжик, ни головы, ни ножек.
Чуть позже нам встретилась горбатая старушка с бидоном молока. Она приостановила свой ход и внимательно осмотрела моего спутника.
— Тьфу, пидорасы! Мать моя женщина. — вскрикнула она. — При советской власти вам бы так разгуливать не позволили! Живо в тюрьму бы упякли, лет, эдак, пожизненно.
— Бабуля, не хами! Мои ушные раковины чрезвычайно нежны к таким негативным вибрациям. — ответил резво мой спутник. — Иди сношайся со своим покойным мужем, кобыла дряблая.
— Еби твои животы в геенне огненной! — огрызнулась бабка и харкнула нам под ноги, пытаясь забрызгать слизью мои кожаные брюки. Реакция Марселя была молниеносной:
— Поосторожней, пенсия. Я ведь могу и лягнуть грубо, не посмотрев, что ты уже списана в запас.
— Да я тебя в бараний рог мигом угандошу! Дай только мне, господь, разогнуться.
Но пока та разгибалась, нас уже и след простыл. Вот такие нынче бабки в Волгограде. Боевые. Не холостые.
И вот мы уже на съемной хате у Шевелюры. Штанцы мои скрипят, нагнуться невозможно, хоть я этого и не очень-то и хотел, как-никак с тылу враг.
— Чувствуй себя как дома. Ты разувайся, не стесняйся. проходи в сени. — и что-то Митя развеселился, раздухарился не на шутку и понесся в пляс.
— Ах, вы, сени, мои сени,
Сени новые мои,
Сени новые, кленовые,
Решётчатые.
На хате пахло лавандой. Этот запах причудливо смешался с вонизмом из только что снятых башмаков.
Скрипнув кожей штанов, я уселся на табурет и протянул крегли.
— Эх, чую лютый выдастся вечёр!
Марсель хлопотал на кухне, сервируя праздничный стол пластиковыми тарелками и стаканчиками. При этом он активно вилял попой под зажигательный бит Макарены, изрыгаемый из старого советского транзистора. Я попытался врубить видавший виды ламповый телевизор.
— Митёк, у тебя ящик фунциклирует или где?
— Сколько раз говорить, не называй меня так!
— Извини, Марсель.
— Так-то лучше. — сказал Шевелюрин. — Дай ему разогреться и всё будет.
— Кому разогреться. Что-то я не понял, ты на что намекаешь? — теперь уже я раздухарился.
— Да я про кинескопчик, а ты про что подумал, глупенький?
В телеэфире несмешно выступали Юрий Сальцев и Хенадий Вонючеветров. Мне, знаете ли, больше в струю Серёга Гроботенка (тогда я еще не знал, что он гей). Хотя, если по чесноку, пару раз я всё же крякнул и один раз (!) даже прыснул со смеху, шлепнув себя по кожаной штанине.
— Кого-то шлёпают, а я не знаю? — с интересом оглянулся через плечо Марсель.
— Брось ты эти гейские замашки. Тебе не идет.
— Если мне не идет, то тебе они точно к лицу, мой маленький принц. — поддел меня он.
Но нашу перепалку прервал мэр города Борис Киселец. Конечно он не зашел к нам прямо в хату и не начал свой спич, а просто проявился на выпуклом голубом экране, отсвечивая салом щек.
Марсель тотчас засеменил в фартуке обратно в комнату, держа в руках два стаканчика с игристым винцом. В зубах он, словно собаченка, держал два бенгальских огонька.
— Этот год был для нас тяжелым... — захрипел в микрофон Киселец.
— Особенно мне и моей заднице. — вставил Шевелюрин. — Партнеров эдак 6—7 было. Ох, как вспомню, анус так и гудит.
— Блядь, Марсель, ты можешь хоть минуту свои гейские комментарии не впихивать. В каждой жопной дырке затычка! Дай послушать, что люди умные говорят.
Шевелюра хотел было что-то кинуть в ответку, но демонстративно фыркнул, развернулся и убежал обратно на кухню.
— Икры баклажановой не заблудь! — крикнул я вслед.
— Я бы тебе своей икры метнул, да боюсь ты есть откажешься. — пробурчал под нос Марсель.
— Что ты там спиздел? — рыкнул я. — Что, епта?
— Ничего-ничего... Просто за гланды завел бы и носовые пазухи ничего бы не уловилии. Все сыты — все довольны!
— Не забудь, что кому-то завтра на работу.
А Киселец тем временем продолжал:
— Что же ждет нас в году грядущем, что оставил нам год минувший? — он шумно откашлялся, сплюнул мокроту. — Дорогие волгоградцы и волгоградки, скажу вам прямо, не таясь! Я устал... — Киселец сделал многозначительную паузу. Отпил из стаканчика, в который минуту назад сплевывал. — Я устал. Хочу любви. Да так чтоб на век, а ты паришь секс.
Даааа, чего только не услышишь в новогоднюю ночь. Вот и наш мэр пользуясь случаем признался в своей нетрадиционной ориентации. Чтож, ничего не скажешь, время выбрал для камин-аута самое удачное. После такого оливьешка отовсюду полезет. Как-то сразу расхотелось. .. пить шэмп, но праздник есть праздник, да и Марсель со своими обезьнними ужимками настоебал уже.
Я хлопнул бокал и... это было последним, что я четко запомнил из новогодней ночи. Дальше всё как в тумане: накладывание салатиков, обильное чревоугодие, распивание на брудершафт с Марселем водяры, его жаркое дыхание, шепот ветра, ласковые слова и нежные прикосновения... больше решительно НИЧЕГО не помню!!!
Очнулси я в позе рака. Клешни запрокинуты, во рту кошки насрали. Вот те на! В добавок ко всему, голова моя раскалывалась просто на мириады осколков, а на часах (о, ужас!) уже три. Мы давно должны стоять за прилавком, при исполнении, так сказать, служебных обязанностей, а вместо этого валяемся в «не пойми каких позах» и из задниц у нас торчат бенгальские огни!
Растормошил Митю, как мог. Пришлось даже выплеснуть ему в лицо весь огуречный рассол, что остался со вчера.
— Митяяяяй, подъём!! Полундраааа!!!
— Что случилось, сладенький? — подал голос Марсель. — Белены объелся?
— Караул!! Проспали!!
— Ёбаный насрать!! — взревел уже Марсель и мы вместе дружненько ринулись к выходу.
Времени на на ссаньё, сраньё и прочую чистку ротовой полости решительно не было. Мы опаздывали катастрофически, да ещё и этот водила-таджик чуть нас не укокошил, пытаясь обогнать своего земляка на, блять, моноцикле.
Решив не испытывать судьбу, мы потребовали остановить Землю, чтобы сойти. Но и на метро всё прошло не совсем гладко. Уже на эскалаторе мы неслись как гончие, а тетка с будки орала на нас и грозилась ремнём. Но мы калачи тёртые и на подобные перлы — ноль внимания.
Заходим к шефу. Все в мыли, трясёмся как кленовые листки.
— Ах, Шевелюрин и Уточкин. А я вас ждал. Вас где черти дрючили?
— Мы будильник не услышали! — признался я и низко опустил голову, рассматривая мыски своих ботинок, и готовый принять полагающуюся нам кару.
— Как в школе, ей богу. — начал заводиться шеф. — Ну я вам устрою сегодня Курскую дугу!
— Босс, мы не виноваты, это всё шэмп паленый!
— Совсем стыд потеряли? Рабочий станок давно уже ждет! Так, Уточкин, за кассу — живо! — властно распорядился начальник. — А вас, Шевелюрин, я попрошу остаться.
Я мухой ринулся выполнять начальническое поручение, ведь мне не особо улыбалось стоять на паперти. К великому сожалению для себя я осознал, что больше ничего окромя каждодневного стояния за кассовым узлом я не умею. И вот стою я, сдерживаюсь, чтобы не расплакаться. Не дай боже, кто нибудь увидет мой позор. Сразу начнут обзывать «девчонкой», а это и для педика весьма обидное прозвище. Смотрю я в зал, а вресторанном дворике ни души. Как-то я и запамятовал, что сегодня 1-го января и большая часть моих соотечественников валяется в полнейшую дерьмину. Пойду-ка я лучше пошпионю за моим шефом. И вот прохожу я, значит, возле кабинету и слышу мерные шлепки.
«Кого-то шлёпают, а я не знаю?» — мощнейший флэшбек голосом Марселя вонзился мне прямо в лобную долю. А еще этот его взгляд через плечо всплыл в памяти. Зловееещий такой. До дрожи внизу спины.
Не долго думая, я заглянул в замочную скважину. А там такое делалось, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Тело Марселя было раскорячено на безволосых коленках шефа и методично получало по пятой точке со словами:
— Кто у нас проштрафился? Кто у нас шишел-мышел, пёрнул-вышел?
— Я, сэр. — безвольно выдохнул Митя.
— Вот те штраф, вот те два!! — физиогномия начальника уже больше походила на свиное рыло или даже больше на «лицо» Бориса Кисельца. — Сегодня штраф четыре фаланги. Готов принять, сынок?
— Так точно, сэр!
— Облизьни-ка, а то я после клозету еще не чистил. — пока я смотрел на эту картину одним глазом, в штанцах моих кожаных началось какое-то шевеление.
— Я люблю сосать хуй, босс! — услышал я отчетливо слова моего сменщика.
— Так-то лучше!! Иди к папке, голожопик! — барски развалив ляхи поманил шеф. — Мммм, идеальная прическа навсегда! — отрезюмировал босс хаер Мити и насадил его рот глубоко-преглубоко прямо на свой огромный кожаный шланг.
От увиденного разыгралось воображение и память выплюнула мне в лицо очередную порцию подробностей новоговёной ночи. Я, как сейчас Шевелюрин, только в бессознанке, и за место босса Марсель меня чихвостит, как рыбу чистит. Вот тут-то файлы у меня и сошлись. А то, думаю, по приколу в задницу бенгальский запихал, ан нет, Марсель удружил. Подсыпал дряни какой, а сам: «Палёный шэмп! Палёный шэмп!»
Мне жутко стыдно, обидно и гадко, но я ничего не могу с собой поделать и достаю свой отросток. Лимоню, что называется, писю и начинаю по-хозяйски давить гуся. Не забываю и про скважину замочную и свою чудо-память. Из-за двери уже слышится крик оргазма, а я им в ответку:
— Кто посмешил, тот людей насмешил! А-а-а-а-а, конча-а-а-а-ю-ю!!! Кряяя!!
— Опять там утка крякает? — слышу я голос начальника.
Мораль сей басни такова: не доверяй свою дырень друзьям-сотоварищам, не ровен час — отдудолят, да и то, толком не смажут! (sexytales) Друзья называются. ((
— Уточкин!
Я сижу и не подаю вида.
— Уточкин!!
— Да, в чём собственно дело?
— Ты совсем ополоумел такое писать? — Лен Ванна, моя учительница чистописания, смотрела на меня в упор. — Повтори-ка тему сочинения.
— Это запросто. — развалившись на стуле выдал я. — «Кем я хочу быть, когда вырасту».
— А у тебя как озаглавлено?
— Ну, немного креативного впрыска еще никому не мешало. И вообще, я вам не давал разрешения читать мою писанину.
— Впрыска, говоришь? — лицо учителки было словно кусок свеклы. — Вы помилуйте, господа хорошие, у нашего с вами товарища сочинение носит гордое название «С кем я хочу быть, када у меня вырастет»!
Шквал гогота снес всех моих однокашников. Один только Митя Шевелюрин сидел поодаль от всех. Бедняга зажал голову между коленей и тихо плакал, роняя слезки на мотню старых дедовых кальсон.
— Ты только посмотри до чего довел ты класс. До какой истерики довел троешника Шевелюрина, каково будет узнать его бабушке о такой, прости Господи, ориентации. До какого позора довел родителей, которые в эту минуту уже оповещены и движутся в направлении школы. Да на меня в конечном счете посмотри. — Лен Ванна не унималась. — Видишь ли ты, что у меня уже пена изо рта течет, да на наш паркет щедро капает? Видишь? Вся моя драгоценнейшая, отточенная годами практики методика преподавания коту под хвост!! Что ты на это скажешь, Уточкин?!
— Я, пожалуй, отвечу словами из небезысвестной песни Сфинктора Цоя:
А мне на этоооо Простоооо наплевать. М-м-м-м-м, восьмикласница-уа-уа...
И не успел я как следует пропеть своё скромное мнение, как Лен Ванна подскочила ко мне, рассадила указку о край парты и с криком: «ПаЛАЖУ, СУКиного КОЗЛА!!!» вонзила острый кусок деревяшки мне прямо в висок. Я, не то чтобы кончить, я и пикнуть не успел. Но перед тем как потерять сознание, я осознал для себя отчетливо одну простую вещь. Я хочу стать писателем. Не таким жалким как этот ваш Хэнк Муди, а сформировавшимся и мудрым философом, как Человекус. Надеюсь, меня откачают и я порадую вас своими заумными литвысерами.
162