История, которой я хочу с вами поделиться, конечно не может претендовать на абсолютную достоверность, по причине давности лет, и тех скудных, и противоречивых сведений, почерпнутых из баек и местных городских легенд, дошедших до наших дней в устных пересказах, и лишь частично подтверждённых мною по тем обрывочным документам, что чудом сохранились в городском архиве после пожара 1812 года.
Нет, французы до нашего города так и не дошли, остановившись в трёх дюжинах верст от него. Но жители этого свободолюбивого поселения, чьё название они гордо произносили не иначе как через букву «п», ещё со времён краткого турне Мамая под его стены, в едином патриотичном порыве, дружно спалили все свои дома, в ожидании коварного супостата.
По окончанию войны расстроенные горожане пытались получить компенсацию, но после безуспешных походов по инстанциям и обращений в разные суды, в том числе международные, отчаялись. И с той самой поры город так и не оправился, потеряв статус губернской столицы, уступив его соседнему поселению.
Была, правда, кучка предприимчивых сотоварищей, которые собирали деньги на экспедицию на остров Эльба, дабы лично набить морду подлому Бонапарту, за обманутые надежды и упущенные страховые выплаты. Но, как говорится, это уже совсем другая история. А потому, чтобы более не толочь воду в ступе, предлагаю насладиться сим романом.
Всем приятного прочтения.
* * *
Глава 1.
В сыром полуподвальном помещении Тайной канцелярии губернского городка Залубянска пахло плесенью, мышами и человеческими испражнениями. Увы, посетители этого мрачного учреждения, прибывшие сюда не по своей доброй воле, были по большей частью людьми впечатлительными. Вырванные из привычного уклада их размеренно-провинциальной жизни, и столкнувшиеся лицом к лицу с бюрократической казённой волокитой, они, в ожидании роковой участи, давали волю своему растревоженному, буйному воображению. А потому, рано или поздно, почти все из них, перед страхом неизвестности, сталкивались с предательской слабиной своего мочевого пузыря. И это мокрое, резко пахнущее обстоятельство уж никак не придавало оптимистичного колорита каменным кабинетам залубянской канцелярии.
В одном из таких кабинетов, за тяжелым дубовым столом, сидел не молодого вида мужчина. Сброшенные на край стола треугольная шляпа и белый парик уже не скрывали его редкую шатеновую шевелюру с седыми прожилками на висках и с двумя симметричными бороздками пролысин на лбу.
Где-то там, за толстой кирпичной кладкой стен, нещадно палило жаркое июньское солнце. Но здесь, в прохладе каменного мешка было даже по-своему комфортно, несмотря на тошнотворные запахи, к которым, впрочем, со временем привыкаешь. А уж времени нашему трудолюбивому герою было не занимать. Ровно двадцать лет, день в день, как он продолжает тянуть эту нудную лямку казенной службы. Исправный служака, верно знающий казённое дело, он, к сожалению, так и не сделал себе карьеры на этом государственном поприще, как и двадцать лет назад, всё ещё оставаясь в должности младшего экспедитора при отделе лёгких пыток.
Отдел лёгких пыток. Сюда перенаправлялись дела тех, чья вина не требовала уж столь жёсткого дознания с изощренными методами пристрастия. Порой требовалось лишь слегка напугать клиента, чтобы тот, под впечатлением ужасных перспектив, раскололся и выдал все секреты, заодно и оговорив своих родственников и ближайших предков до седьмого колена в порочных связях с Золотой Ордой. И хоть вряд ли все эти откровенные байки, произнесённые в порыве отчаяния, заикающимся голосом и с мокрыми от страха штанами, представляли документальную и историческую ценность, но, тем не менее, это всё тщательно протоколировалось, подшивалось и сдавалось в архив на бессрочное хранение.
И порой именно отдел лёгких пыток из квартала в квартал выдавал на ура кипу протокольных бумаг, на зависть другим отделам, чьи сотрудники опять пролетали без премиальных вознаграждений, несмотря на крики и жалобные стоны их клиентов, лужи пролитой крови и хруст костей. Увы, им оставалось лишь кусать локти в бессильной злобе, и пренебрежительно бросать вслед счастливым конкурентам пренебрежительное прозвище «щекотуны».
Антон Ефремович Додельцев — наш герой, как раз и был тот самый щекотун с внушительным стажем. Однако, как-то он слишком приуныл в этот свой профессиональный юбилей. Пока одна рука задумчиво подкручивала кончик рыжеватого уса, вторая таинственно замерла в воздухе, с пером, нависшим над девственно чистым листом бумаги. В небольших очках, с круглыми линзами в серебряной оправе, отражались язычки пламени от двух восковых свечей, стоящих напротив на столе. Очки почти сползли вниз по капелькам потного носа, и каким-то чудом оставались висеть на самом его кончике. Но Антон Ефремович словно этого не замечал. Его взор был устремлен поверх очков, куда-то вверх, под потолок, туда, где сквозь узкое, зарешеченное оконце еле-еле пробивался дневной свет.
На деревянную раму вдруг сел воробей, разорвав тягостную тишину своим чириканьем, заставив наконец мужчину пошевелить свои остекленевшие глазные яблоки. Воробей тем временем, заглянув в кабинет, сначала одним, потом другим глазом, принялся дубасить своим клювом в щель рамы, словно назойливый посетитель, просясь внутрь. От этого стука Антон Ефремович окончательно пришел в себя.
— Проклятье, — чертыхнулся он, увидав на листе бумаги огромную чернильную кляксу.
— Кхе, кхе... — послышался чуть слышный, робкий кашель.
Ефремович неспешно поправил очки на носу, скомкал испорченный лист и запулив его в мусорную корзину, достал из алло-красной атласной папки свежий бланк, и только после этого бросил тоскливый взгляд через плечо, — туда, где в паре метров от стола на дыбе висел полуголый мужичок.
— А, Жидкин, Вы всё ещё здесь?
Бедолага в ответ лишь промычал что-то нечленораздельное и звякнул цепями на руках.
— Вижу, вижу, дождались, — продолжил свой мрачный сарказм Антон Ефремович, разглаживая рукой бумажный лист. — Так на чем мы с вами остановились, Жидкин?
— Э-э, мы... мы останови... ли... ли... лись... — голос мужичка дрожал и срывался от волнения, — на том, что... что... что уже двадцать лет, как...
Антон обмакнул кончик пера в чернильницу и стал со скрипом выводить на бумаге текст:
— Уже двадцать лет, как... — тихо проговорил он его вслух. — Стоп! Какие двадцать лет? Это же у меня сегодня «двадцать лет». При чем здесь Вы, Жидкин? Что Вы меня путаете? Я из-за Вас уже второй лист казенной бумаги перевожу. Думаете это всё шутки? На Вас тут донос на три страницы, как Вы пять копеек в казну зажали. Налоги надо платить вовремя, Жидкин. Тем более налог на бороду. Вот зачем тебе борода? Вы же не поп, Вы всего лишь купец, Жидкин.
— Да я что... да я ничего... — пытался несмело оправдаться мужичок, с опаской поглядывая на блюстителя имперских законов.
— Всё, Жидкин, Вы меня разозлили, — Антон Ефремович резко вскочил с кресла. Купчишка с испугу даже дернулся, да так, что цепи натужно загудели и льняные кальсоны сползли до самой мошонки. Бедняга плотно сжал ноги, пытаясь удержать исподние штаны на своих дрожащих от страха причиндалах.
Додельцев, не обращая внимание на своего дерганного клиента, тем временем, подошел к тумбочке, на которой с педантичной аккуратностью были разложены инструменты, об принадлежности которых можно было лишь смутно догадываться. Выбрав из своего пыточно-устрашающего арсенала что-то напоминающее огромный пестик-толкушку, он достал из ящика банку с вонючим жиром, и стал натирать им его увесистый металлический конец. Жидкин в ужасе сглотнул слюну и заикал.
Антон Ефремович даже ни разу не взглянул в его сторону, продолжая неспешно, давно отточенными движениями своё дело. К чему суета? Вы в театре, господа, расслабьтесь, — сценарий давно написан, роли уже розданы и изучены. Додельцев, которому не первый сезон приходилось играть палача в этой пьеске абсурда, знал его наизусть, а потому, как человек творческой души, он умело держал паузу, выжидая реакцию зрителя, а по совместительству и жертвы.
Вот сейчас, на пятнадцатом ике, у жертвы начнется истерика. А на двадцать пятом — он выложит о себе всё, даже то, чего и сам о себе не догадывался.
Итак, считаем: двенадцатый ик, тринадцатый, четырнадцатый... и...
И тут дверь в кабинет резко распахнулась, и разрежая тревожную тишину своим визгом, в помещение ворвалась довольно пухленького вида женщина. Точнее говоря, сначала в дверном проёме показалась её не малого размера грудь, затянутая в тесный корсет. Ну, а чуть позже через порог перекатилась и сама хозяйка двух внушительных дынек.
— Тошка! — от души гаркнула она, да так громко, что с потолка посыпалась штукатурка, а купец на дыбе перестал икать. — С юбилеем!
— Чёрт! — тихо ругнулся наш юбиляр, роняя на пол толкушку. — Оля, не могла бы ты не вваливаться ко мне, когда я работаю?
— Да ладно тебе. Неужели ты не рад меня видеть? Вон даже бородач обрадовался моему приходу, — кивнула шумная девица в сторону ошалевшего купца.
Судя по глупому выражению лица и слюням на подбородке, тот и думать забыл о своих проблемах, и о том, где находится. Взгляд Жидкина уже тонул в бездонном Олином декольте, кальсоны давно сползли к коленкам, а из-под чёрных кудряшек под купеческим животом выглядывала срамная красная головка.
— Хватит хмуриться, трудяга ты наш, — добавила Оля. — И, кстати, а почему ты один работаешь? Где твой писарь?
— Отпросился на сегодня, дядю хоронить.
— Ой ли? — засомневалась женщина. — Судя по тому, сколько он раз отпрашивался, он уже целое деревенское кладбище под своих родственников застолбил. Эх, Тошка, наивный ты наш, все на тебе ездят. А ведь мог бы уже в больших начальниках ходить, а не писарей подменять.
— Знать не судьба, — вздохнул Антон.
— Какая судьба? — возмутилась Оля. — Надо брать судьбу в свои руки. У нас сейчас место заведующего отделом освободилось. Чем не шанс попытать судьбу?
— Попытать судьбу? — задумчиво переспросил Антон, подымая с пола толкушку.
— Именно, Тош, попытать! Уж нам ли бояться этих самых пыток? Сходи к начальнику, намекни. Кому как не тебе, сотруднику с безупречным стажем, занять этот пост.
— А что, Оль, ты права. Вот прямо сейчас и схожу, — решительно произнес Антон Ефремович, но дойдя до двери, вдруг замялся. — Так у меня сейчас дело, клиенты. Может попозже?
— Какое позже? — прикрикнула на него Ольга. — Сейчас же. А бородач подождет. Так и быть составлю ему компанию.
— Что? — пришел в себя мужичок на дыбе. И переводя поочередно взгляд, то на Олину грудь, то на толкушку в руке Антона, поспешно добавил: — Да, да, конечно я подожду. Мне, знаете ли, как-то не к спеху. До пятницы я совершенно свободен.
— Эй, Тош, инструмент оставь, — крикнула ему вслед Ольга, но дверь уже с грохотом захлопнулась. — Вот дурында, видать и впрямь пытать кого-то собрался.
— Ну, а с тобой что делать, горемыка ты наш? — спросила она купца, непринуждённо поправляя рвущиеся наружу груди. И взглянув на торчавшую колом купеческую удилку, добавила: — Как насчет испанского отсоса?
Жидкин в ответ застонал, пуская слюни по бороде. Ольга широко улыбнулась, сверкнув на мгновение в призрачном свечном свете двумя рядами железных зубов, и опустилась на колени. В голове купца промелькнуло запоздалое отчаяние и крупные мурашки пробежались по спине. Вопль ужаса пронесся многократным эхом по бесконечным коридорам залубянской канцелярии, догнав и обогнав спешащего навстречу судьбе Антона Ефремовича Додельцева.
* * *
Глава 2.
В приемной Обер-прокурор-канцлера секретаря на месте не оказалось. Антон Ефремович встал в нерешительности у дверей кабинета, размышляя, стоит ли врываться без доклада.
— Нет! — отдёрнул он уже протянутую руку от фигурной бронзовой ручки, отлитой в виде собачьей головы. — Бред какой-то. Ну и что я ему скажу? Ваше... Ваше... Ваше Превосходительство... а не не соблаговолите ли Вы... продвинуть меня... Боже мой, куда продвинуть? Я что мебель что ли, чтоб меня двигать...
— А, будь, что будет, — он снова взялся за ручку, и снова отдернул её, словно испугавшись, что эта бронзовая голова его укусит. — Нет, ну в самом деле, не укусит же, — и осенив железной толкушкой дверь, словно крестным знамением, он решительно рванул её на себя.
Кабинет начальника был просто огромным. Хоть не такой уж и размерный в ширину, но вот в длину мог соперничать даже с царскими палатами. От самых дверей и до стола начальника была выстелена ковровая дорожка, по краям которой, вдоль стен стояли многочисленные атрибуты пыточных дел мастеров: деревянные и кованные железные колодки, дыбы, растяжки, пыточные колеса и прочие хитроумные механизмы, внушающие страх и ужас простым обывателям.
Зачем надо было превращать кабинет начальника тайной канцелярии в филиал Кунст-камеры; чем руководствовались дизайнеры восемнадцатого века, оформляя интерьер в столь жутких тонах, — история умалчивает. Возможно, это требовалось для того, чтобы многочисленные посетители, просители и прочие время-отниматели, проходя сквозь строй этих страшных механизмов осознавали всю свою ничтожность и уязвимость перед сильными мира сего, ибо «оставь надежду, всяк сюда входящий.»
Но наш бравый герой был уже закален во всех этих пыточных делах, а потому все эти железки вряд ли могли поколебать его надежду. Да и не было у него этой надежды. Уж за двадцать лет службы он успел выжечь последние её проблески каленым железом. А обожженное место давно затянуло рубцами наглости: «либо пан, либо в жбан.»
Опустив голову вниз, и разглядывая цветные ковровые полоски у себя под ногами, он решительным, почти солдафонским шагом направился к столу Обер-прокурор-канцлера, бубня себе под нос:
— Ваше превосходительство... Ваше пре... Ваше пре...
Но где-то на пол-пути в этот самый нос ударил стойкий аромат заморского парфюма. Не привыкшее к столь изысканно-благородным запахам обоняние Антона Ефремовича тут же включило в его голове сигнал тревоги. Оторвав взгляд от пола, Додельцев понял всю свою оплошность, такого наглого вторжения в кабинет начальства, без предварительного доклада. В дальнем углу кабинета, у стены, виднелись две фигуры. Одна из них, в мешковатом сером камзоле и безразмерно-большом парике, без сомнения принадлежала самому Обер-прокурор-канцлеру. Его, ни с чем не сравнимый, противно-писклявый голосок, нельзя было не узнать. Даже назойливый комариный писк не мог так сильно вывести из себя нашего героя, как этот фальцетный тенор Василия Прокофьевича.
А вот другая фигура, стоявшая напротив Василия Прокофьевича, обладала приятным баритональным голосом. Да и одетый он был, по сравнению с начальником, словно щёголь и франт, только что сошедший с картинок парижских газет.
— Вот невезуха! Какая-то важная столичная шишка, не иначе. Как же это не вовремя, — расстроился Антон Ефремович, и задом стал тихо пятиться к выходу.
— О, какая чудная работа! — между тем восхищался гость. — Какое изящество линий и плавность граней. Видна рука мастера. Без сомнения это начало семнадцатого.
— Ну, что Вы, что Вы, друг мой, это всего-лишь пыточные колодки, — пропищал комариным фальцетом Василий Прокофьевич. — Но не знал, что Вы такой ценитель деревянного зодчества. И, вообще-то, это конец шестнадцатого века.
— О, майн Херц! — немного театрально удивился столичный франт. — Однако, признайте, умели же тогда делать. Сейчас уже такой красоты не увидишь. Я посетил много европейских стран, ознакомился со многими пыточными камерами известных королевских дворов. И вот, что я Вам скажу, майн Херц, дерево уже не в чести. Везде и повсеместно его природную теплоту заменяют на холодное, бездушное железо. О-ля-ля, майн Херц, как это печально.
— Прогресс не стоит на месте, Юлий Гермогенович.
— Вот, кстати, о прогрессе. Это Вам мой маленький презент от мадридского двора, — гость открыл небольшой сундучок, и извлёк на свет блестяще-отполированный механизм. — Испанский сапог, последняя модель, — пояснил он. — А Вы потрогайте, потрогайте, какой он лёгкий, не то что наши чугунные ботфорты. Но при этом все эти хитроумные болтики и шпильки причиняют нестерпимую боль клиенту, даже не ломая костей.
— Да уж, — Василий Прокофьевич нехотя и без лишнего восторга подержал в руках это чудо европейской пыточной мысли. — Чувствую, что эта мода на сапожные шпильки распространится скоро на весь мир, причиняя немало боли тем, кто их примерит.
Тем временем, Антон Ефремович почти допятился до заветной двери, и какие-то всего пять шагов уже отделяли его от свободы, чтобы выскользнуть из кабинета незамеченным. Но в этот роковой момент его взгляд упал на прихваченную впопыхах толкушку. Смутившись окончательно, и испугавшись превратных мыслей, что неизбежно возникли бы, увидав его со столь пикантным предметом, выходящим из кабинета своего главного начальника, он суетливо стал засовывать орудие пытки себе в карман. Но увы, сделал это довольно неаккуратно, и скользкая хренотень выскочила из рук, с металлическим грохотом упав на пол. В большом, резонирующем помещении, это раздалось особенно громко. Начальство тут же повернуло головы в его сторону.
— Вы что-то хотели? — прозвучал голосок Обер-прокурор-канцлера.
— О, нет, нет, Ваше Пред... Предвосхитительство, — пытаясь сохранить хладнокровие, произнес Антон Ефремович, продолжая безуспешные попытки спрятать чёртову железяку в карман. — Вы занята, я потом загляну.
И уже хотел откланяться, но писклявый голосок его остановил:
— Стойте... Додельцев, кажется? Анатолий Ефремович.
— Антон Ефремович, Ваше Обер-про... про... — попытался поправить он своё начальство.
— Антоша, друг! — столичный гость вдруг сорвался с места, и с распростертыми руками бросился навстречу.
Толкушка всё ещё мешалась в руках. Недолго думая, Антон распахнул камзол и спрятал её за пояс, в штаны.
— Да ты что же, мон шер, не признал таки старого приятеля? — восторженно голосил заезжий франт.
— Простите, сударь, не имел чести...
— Да брось шутить, Антоша, это же я, Юлий. Юлий Самодуров. Ну, вспомнил?
Антон Ефремович снял очки, протер их платком, и водрузив снова на нос, принялся разглядывать сильно надушенного господина.
— Юлька, ты что ли? — спросил он удивленно.
— Узнал таки, старый чертяга. Дай хоть обниму, столько лет не виделись.
Юлий крепко обхватил старого друга, но через минуту приятельских обнимашек, наклонился к самому уху и тревожно прошептал:
— Тошка, я не понял, это ты так счастлив меня видеть или как?
Антон хлопнул себя по животу, где предательски выпирал металлический пестик.
— О, это совсем не то, что ты думаешь... — произнес он, но договорить ему не дали.
— Я конечно рад за ваше столь трогательное воссоединение старых друзей. Но может вы вынесите эти сантименты и лобзания за пределы моего кабинета? — сказал Василий Прокофьевич.
— Да, да, Ваше Превосходительство, конечно, — закивал Юлий Гермогенович, а Антону тихо добавил: — Не переживай, мы ещё найдем время вспомнить прошлое. Я назначен к вам заместителем Обер-прокурора.
— Как? Ты? — ещё больше удивился Антон Ефремович.
— Ну да, я, — кивнул Юлий. — Ах, вот кстати, Ваше Превосходительство, достопочтенный Василий Прокофьевич, Вы тут печалились, что не можете найти подходящую кандидатуру на должность начальника отдела лёгких пыток. Я бы рекомендовал Вам повнимательнее приглядеться к моему другу Антону Ефремовичу. Уверен, что Антон Ефремович достойно справится с этим постом.
— Что ты, Юлий, как-то неудобно, — зашептал смущенный Додельцев. Да и на густо запудренном лице Обер-прокурора при этих словах не отразилось ни тени восторга. Наоборот, Антону показалось, что его губы скривились в недовольной ухмылке, при упоминании его имени.
— Одна-а-ако, — затянул он фальцетом, — сразу видны Ваши столичные замашки, Юлий Гермогенович. Ещё не вступили в должность, а уже пытаетесь везде расставить своих людей. Да и не спешите ручаться за человека, которого не видели много лет.
— Да я... — смутился новый зам, но так и не нашел слов для возражений.
— Антон Ефремович, — продолжал между тем начальник, — я не вызывал Вас, но раз уж сами зашли, то могли бы Вы разъяснить один вопрос. Мне доложили, что за последний год в нашем ведомстве резко возросло потребление китового жира. И на большинстве расходных ведомостей стоит ваша подпись, Додельцев. Вы решили разорить наш скромный бюджет, Антон Ефремович? Куда Вам столько пудов жира. Вы что его на хлеб мажете?
— Ваше Превосходительство, — начал оправдываться Додельцев, — расход жира вполне оправдан технической необходимостью. Большинство инструментов железные. Так ведь ржавеют же без должной смазки. Да и, Василий Прокофьевич, наш отдел называется «Лёгких пыток». Всё это лишь на благо дела и на удобство клиентов...
— А вот я как раз был в Голландии и там... — хотел было вставить своё слово Самодуров, но Обер-прокурор резко перебил обоих:
— Антон Ефремович, — громко, почти переходя на визгливый крик, произнес он, — не забывайтесь где Вы служите. У нас тут не санаторий в Баден-Бадене, а пыточное учреждение, где по определению: «клиент всегда не прав», и всякий там голландский либерализм нам чужд и неприемлем. А потому, никаких лишних удобств, особенно столь накладных для бюджета. Вы меня поняли, господа?
У Антона от этих криков даже глаз задергался и пот холодный на лбу проступил. Чтобы смахнуть его, он распахнул камзол и достал из кармана платок. Взгляд Обер-прокурора невольно упал вниз, где сквозь узкие штаны отчетливо угадывались контуры большого продолговатого предмета.
— Ох! — вырвался смущенный возглас из его уст. — Ну, что же Вы так возбудились... то есть, я хотел сказать, что же Вы так приняли к сердцу мои слова, Ефрем... Антонович... Ступайте, ступайте оба. Я вас боле не держу.
Даже сквозь толстый слой пудры было заметно, как зарделись огнем щеки Обер-прокурора. Он из последних сил пытался отвести взгляд от таинственной выпуклости на штанах своего подчиненного, но это давалось ему с трудом.
* * *
— Не переживай, Антоша, подыщем к этому сатрапу другой подход. Всё равно эта должность будет твоей. Я тебе обещаю, — Юлий дружески похлопал по плечу старого приятеля.
— Может уж не стоит и пытаться? — вздохнул Антон.
— Стоит, стоит, очень даже стоит. К тому же этот визгливый тетерев прав, мне действительно нужны здесь свои люди. Так что лучше подскажи, есть ли какие слабые места у начальства?
— Нет у него слабых мест. По крайней мере я о них не знаю. Я вообще стараюсь держаться от него подальше. Я его боюсь.
— Вот это зря. Для карьеры полезно всегда быть на виду. Вот в этом-то твоя главная ошибка. Но это мы исправим. Причем сегодня же. У меня тут намечается маленькая бизнес-пати-ассамблея, по случаю вступления в должность. Ну и ты приходи. Сведём тебя с начальством, так сказать, в неформальной обстановке.
— И что я с ним буду делать?
— Как что? Благоприятное впечатление производить. Поухаживаешь за ним, полебезишь и поприсмыкаешься. Выпьешь с ним по бокальчику венгерского, потравишь байки, анекдоты, повосхищаешься его умом. Короче будешь весь вечер лизать ему зад.
— А зад обязательно лизать? — сморщил гримасу Антон.
— Да я фигурально. Хотя если сумеешь и натурально, то почему бы и нет. Поездил я по Европе, так там такое сплошь и рядом. Все считают за честь отлизать у вышестоящего. Это у них называется римминг, — очень модная фишка.
— Фу! У нас тут не продвинутая Европа, а патриархальная Россия. Если тут и мечтают о заднице начальника, то только для того, чтобы её хорошенько отодрать.
Юлий Гермогенович на секунду задумался, и вполне серьёзно произнес:
— Твой вариант тоже не плох, но боюсь не сработает.
— Послушай, Юль, а ты вот всю жизнь по заграницам, да по столицам, так как же тебя в нашу глубинку то занесло. Неужели вовремя чей-то зад не отлизал?
— Да нет, я то как раз отлизал.
— Ну?
— Но только это был не зад начальника, а задница жены начальника. Вот с тех пор в вынужденной ссылке. Но ничего, дружище, мы ещё поднимемся.
* * *
Глава 3.
— Ну ты вчера и отмочил, мон ами, — сказал Юлий Гермогенович, подходя к своему другу. Тот стоял на дрожащих ногах в коридоре канцелярии, у бочки с квасом, и опорожнял уже третью порцию.
Смахнув пену с усов, и приложив холодное донышко кружки к редеющему виску, Антон тяжело вздохнул, громко рыгнул и тревожно произнес:
— О-о, Боже мой, почти ничего не помню. А что было то?
— Эх, Антоша, если бы ещё Василий Прокофьевич, как ты, ничего бы не помнил, то можно бы было это и не вспоминать. Но на твою беду он оказался непьющим, в отличии от тебя.
— О-о! — завопил Антон, схватившись за голову. — И зачем я так надрался то? Я же не пью совсем. Разве, что по праздникам.
— Поздравляю с прошедшим праздником, Тош!
— Спасибо. А с каким?
— Да с любым, Тош, с любым. Судя по всему, вчера ты отпраздновал их все, и на много лет вперёд. Это ещё будет большой удачей, если сегодня тебя просто уволят.
— А если не просто?
— А если не просто, то тебя ждут кандалы и многолетний променад по просторам Сибири.
— Я не хочу в Сибирь, — жалобно заскулил Антон Ефремович.
— Вчера надо было об этом думать. Ведь был же такой шанс. Начальник оказался любителем книг, уединился в библиотеке. Можно было блеснуть перед этим книжным червем своим умом, поговорить о возвышенном. А ты о чём с ним заговорил?
— О чём?
— Всего я не слышал, но похоже о грибах.
— О, — повеселел Антон Ефремович. — Грибы я помню. Подберезовики, подосиновики...
— Какие подберезовики? Какие подосиновики? Ты говорил о подлизственниках, подсосиновиках и попятах.
— Попятах? — удивился Антон. — Каких попятах?
— Видимо те, что растут на попнях, — ответил Юлий. — Но это ещё не так страшно. Когда через полчаса я заглянул в библиотеку, ты на четвереньках ползал вокруг стола и пытался поцеловать начальника в зад.
— Поцеловал? — с робкой надеждой спросил Антон Ефремович.
— Нет. Успели оттащить.
— Ой, как стыдно то.
— Соберись, — сказал Юлий Гермогенович, поправляя на голове друга парик. — И ступай извиняться.
— Может не надо?
— Надо, Тоша, надо.
— Сейчас, только ещё кружку выпью.
— Хватит, а то расплещешь.
* * *
— Только бы не приняли, только бы не приняли, только бы не приняли, — как молитву повторял эти слова Антон Ефремович, переминаясь с ноги на ногу у кабинета Обер-прокурор-канцлера.
Но чуда не произошло, и из раскрывшейся двери лёгким мотыльком выпорхнула секретарь Верочка.
— Проходите, Додельцев, Вас ожидают, — сказала она мягким голоском, приглашая грациозным жестом руки внутрь.
Бросив последний отчаянный взгляд на это нежное и беззаботное создание, Антон с горечью подумал: «Эх, наверное и у адских врат стоят столь же любезные и милые привратники». Бочком, словно боясь ненароком задеть сказочную нимфу, он протиснулся в дверь.
В кабинете, за столом, водрузив на нос огромные очки, сидел за ворохом бумаг сам Василий Прокофьевич. Антон Ефремович несколько минут стоял рядом, боясь отвлекать начальника от дел, попутно пытаясь, хоть и безуспешно, понять по выражению лица его настроение.
— Кхм, — кашлянул Додельцев. — Здравствуйте Пропо... по... по... фий Васильевич... Я вот тут... даже не знаю, какая меня муха вчера укусила...
— Так значит мне муху надо винить за то, что Вы вчера себе позволяли? — даже не поднимая глаз, тихо, но строго произнёс Обер-прокурор?
— Да... ну то есть нет... Я всего лишь пытался произвести на Вас, Василий Прокофьевич, благоприятное впечатление.
— У Вас слишком своеобразное представление о благоприятности.
— Что же делать, если Вам так трудно угодить, если Вам ничего не нравится, если Вам я не нравлюсь?
— С чего это Вы взяли, Додельцев, что Вы мне не нравитесь? По крайней мере, до вчерашнего дня Вы вполне меня устраивали, как работник.
— Так почему же Вы не дали мне должность нач
альника отдела?
— Потому что Вы её ещё не заслужили.
— Ну, что мне ещё надо сделать, чтобы получить эту должность, По-по-попий Василискович? Хотите чтобы я унижался перед Вами? Я буду унижаться, — сорвав с головы парик, Антон бухнулся на колени и пополз на них вдоль стола, — Хотите чтобы я целовал Ваш превосходительный зад? Я буду целовать Ваш зад.
Обойдя таким странным способом стол начальника, Додельцев приблизился к его креслу.
— Да что Вы опять себе позволяете? — возмутился Василий Прокофьевич, вскакивая с места. — Вам мало вчерашнего? Вера, — крикнул он, — вызовите...
Но в следующий момент Антон Прокофьевич схватил его за щиколотки. Обер-прокурор пошатнулся, и не удержавшись на ногах, рухнул как подкошенный на колени.
— Да куда Вы всё время от меня отползаете, Ваше Превосходительство? — возмутился Антон, после тщетных попыток ухватить начальника за задницу. — Всё, мне эти скачки вокруг стола изрядно надоели. Сами напросились.
Он схватил Обер-прокурора за шиворот и вытащил из-под стола, куда тот пытался спрятаться от излишне назойливого подчиненного. Несмотря на мешковато-габаритный фасон одежды, придававшей фигуре начальника излишний объём, он оказался на удивление довольно лёгким на вес. Антон Ефремович без особого труда приподнял его над полом, так, что его ноги беспомощно заболтались в воздухе. И вот так, как какого-то нашкодившего котёнка, держа за шиворот, он дотащил его до колодочного станка, той самой работы шестнадцатого века.
Ошалев от такой наглости, ломавшей все правила и устои субординации, Обер-прокурор-канцлер даже на время потерял дар речи, когда верхняя перекладина опустилась вниз, поймав в деревянный капкан шею и руки главного служителя Залубянской Фемиды. Руки, кстати, у нашего служителя оказались уж излишне холёные, нежные и тонкие. Казалось, что вот-вот и они выскользнут из стандартного размера кандалов.
— Василий Прокофьевич, Вы меня звали? — в дверях наконец-то появилось личико обеспокоенного секретаря.
— Вер... — попытался прохрипеть начальник, но Антон Ефремович его опередил, громко гаркнув на весь кабинет:
— Вера, закройте дверь. У нас совещание, — и хрупкую фигурку Верочки тут же сдуло в приемную, словно пушинку внезапно ворвавшимся сквозняком.
— Ой, простите Ваше Превосходительство, — уже тише произнес он, — нас всё время отвлекают. Я распоряжусь чтобы больше не беспокоили.
Заперев двери, Антон не спеша вернулся назад. Конечно, шлепая своими сапогами по зеленому ковру кабинета, у него ещё было время несколько раз одуматься и раскаяться, пока не поздно. Или уже поздно?
Голова начальника, торчавшая между досками, то и дело извергала визгливые тирады: то сыпля проклятьями и угрозами, то скатываясь до жалостливых просьб. Но Антон не особо вникал в суть этого словесного потока. Голова ещё гудела от жуткого похмелья, а сердце, словно тревожный набат, громко стучало от внезапно нахлынувшего возбуждения.
Чтобы хоть немного прийти в себя, он осушил залпом стоявший на столе графин воды, выплеснув остатки на горящее жаром лицо.
— Расслабьтесь, Василий Прокофьевич и не бойтесь. Я лишь поцелую Вам зад. И уж поверьте, мне это доставит куда меньше удовольствий, чем Вам.
Задрав полы кафтана, Антон приспустил начальнику штаны, брезгливо предвкушая увидеть сухую, волосатую задницу. Но его ожидал нежданный сюрприз, в виде довольно аккуратной, гладкой и круглой попки. Опустившись на колени, он громко чмокнул, сначала правую, потом левую половинку. Василий Прокофьевич только тихо взвыл от негодования. Он и не собирался расслабляться. Его ягодицы напряглись, плотно сжимаясь и не подпуская Антошин язык к своей дырке.
— Так Вам не нравится? — возмутился Додельцев. — Так какого лешего, я тут с Вами церемонюсь? Уж прости меня, мой друг Юлий, но похоже твоя европейская мечта тут не работает, а потому попробую другую мечту, отечественную.
Достав из кармана небольшую баночку, он почерпнул щедрой рукой её вязкое содержимое.
— Вот Вы давеча попрекали меня излишним расходом казенного жира, — сказал Антон, массируя маслеными пальцами зад начальника. — Так вот, любезный моему сердцу Василий Прокофьевич, можете даже вычесть из моего жалования всю сумму на его приобретение, но на Вас я его экономить не буду.
Как не скулил Обер-прокурор, как не бился в истерике затылком о деревянную доску, как не сучил ногами, пытаясь увернуться от рук Антона Ефремовича, но пальцы подчиненного уже растягивали его анус.
Вот только все эти стоны и всхлипывания не могли пронять профессионального служаку, пыточных дел мастера. Войдя в раж, и почуяв запах испуганной жертвы, он, словно старый пёс не растерявший ещё своей сноровки, быстро вонзил в её тело свои клыки, — ну, то есть свой член. И когда вместо пальцев в узкую дырку протиснулась горячая тугая плоть, бедный Василий просто взвыл от боли. А Антон, ускоряясь, всё продолжал с каждым новым толчком глубже и глубже проникать в обер-прокурорское чрево. Дурманящее чувство превосходства и власти над человеком, который по всем статусам, рангам, титулам и по праву рождения должен быть выше его, совсем опьянила разум мелкого служащего. Но ненадолго. Вскоре его мошонка сжалась диким спазмом, член задрожал и извергся потоком похотливой жидкости. Антон Ефремович замер, вцепившись руками в ягодицы начальника. Тот уже не стонал, не кричал, а лишь тихо, как-то по-детски обидчиво, шмыгал носом.
Кровь пульсирующими ударами в висках, постепенно возвращалась в пьяную Антошкину голову. Крадущимся впотьмах похмельем, по извилинам мозга проползла ужасающая мысль: «Боже, что я наделал. « И запоздалое раскаяние вместе с тяжким осознанием содомского греха заставили резко отскочить от предмета своего искушения.
Штаны на начальнике уже давно сползли до самых колен, обнажая весь его превосходительный тыл. Какое-то странное чувство сомнения промелькнуло у Антона, при взгляде на эту, слишком уж соблазнительную попу. Ему даже пришлось наклонить ближе голову, чтобы повнимательнее вглядеться.
— Этого не может быть, — произнёс он, ошарашенный увиденным.
Обойдя пыточный станок, Антон Ефремович остановился перед лицом Обер-прокурора. Парик свалился, обнажив длинные волнистые волосы, с рыжеватым оттенком. Из глаз текли ручейки слёз, оставляя причудливые полосы на белой пудре щёк. При виде мужского, ещё не до конца опавшего достоинства, торчавшего из штанов Додельцева, голова начальника дёрнулась в прорези колодок и разрыдалась ещё сильней.
— Боже мой, — воскликнул потрясенный Антон Ефремович, — как же я раньше этого не разглядел. Ва... Ва... Василий Прокофьевич, Вы женщина?
* * *
Всё ещё не отошедший от потрясения Антон Ефремович вышел из дверей кабинета. В приемной шумели столпившиеся служащие, заглянувшие сюда то ли по служебной необходимости, то ли просто из-за стадного инстинкта. Увидев задумчивое лицо Додельцева, сразу все примолкли, видимо в ожидании свежих слухов, для новой порции сплетен. Повисла неловкая пауза, которую, впрочем, очень быстро разрядила секретарша Верочка, быстро подпорхнув к Антону Ефремовичу с непрекращающимся потоком вопросов:
— Что у вас там было? Какое совещание? А что за крики? А кто кричал? Мне показалось, что кто-то плакал...
— Успокойтесь, господа, — сказал Антон. — Это я плакал... Даже рыдал. Вчера я повел себя неподобающим образом в отношении... Короче, мне пришлось извиняться, унижаться, чтобы меня простили и сильно не наказывали.
— И это всё? — переспросила Верочка.
— Всё... Ах да, господа, расходитесь. Сегодня Василис... кхм... Василий Прокофьевич не сможет вас принять. У него разболелась... кхм... голова. А потому, Вера, проследи чтобы до конца дня е... кхм... его не беспокоили.
— Эй, дружище, — догнал Антона в коридоре Юлий Гермогенович, — постой. Уж мне то можешь сказать правду, что там у вас произошло?
— Ничего, — пожал плечами Антон. — Я просто извинился... Прости, нет времени, очень много работы, позже поговорим.
* * *
Глава 4.
Опустившись на свой нижний этаж, Антон Ефремович заперся в кабинете и до конца дня не вставал с кресла. Нужно было как-то переварить сумасшедшие события утра. Самое неприятное заключалось в том, что в его размеренной жизни вдруг снова появилось чувство вины, — вины за причиненную кому-то боль. Уж за двадцать лет службы в этом ведомстве, он то думал, что избавился от чуждой его профессии сентиментальности, а тут такое. Нужно было это как-то вытравлять, пока не поздно.
Промучившись пару, другую, часов, в душевных терзаниях, педантичный бюрократ всё же взял над ним верх. Он достал из папки чистый гербовый лист и нацарапал на нем пером заголовок: «Следственные мероприятия по факту установления личности некоего гражданина по фамилии Галукин Василий Прокофьевич». И следующие пару часов он провел склонившись над этим бланком, пытаясь изложить события прошедших дней сухим, казенным языком.
На исходе дня его сморило и он задремал, уткнувшись лицом в стол. Проснулся от робкого, но всё же настойчивого стука в дверь. Свечи уже погасли и полуподвальное помещение погрузилось в предвечерний сумрак. Пришлось зажечь новую свечу, чтобы разглядеть стрелки на циферблате карманных часов. Поздновато, пора бы собираться домой. Антон встал с кресла и нехотя, на затекших ногах поплелся к двери. На пороге его ждал припозднившийся посетитель.
— Это Вы? Проходите.
Гость в мешковатой одежде и большом парике бесшумно, словно бестелесный призрак, проскользнул внутрь, слегка поморщил нос, окидывая взглядом помещение, покосился на поблескивающие предметы на тумбочке, и тихо произнес:
— Добрый вечер, Антон Ефремович. Я решил... — голос его дрогнул и споткнулся на этом слове. В его больших зеленых глазах на миг промелькнуло сомнение, но он всё же продолжил: — Я решила лично зайти к Вам, чтобы сообщить своё решение. С завтрашнего дня Вы занимаете должность начальника отдела лёгких пыток. Приказ и соответствующие документы получите утром у моего секретаря.
— Спасибо, Васили... Василиса Прокофьевна. Если это действительно Ваше имя.
Гостья вздрогнула, бросила встревоженный взгляд на Антона, но смутившись от его пристально-пронизывающего взора, опустила голову и почти шепотом произнесла:
— Мария... Но мне хотелось бы быть уверенной, что это всё останется только между нами.
— Маша, — не смог сдержать лёгкой улыбки Антон. — Но я не понимаю как? Как, чёрт возьми, Вы оказались в такой ситуации?
Мария колебалась, рассказывать ли свою историю и можно ли вот так довериться малознакомому человеку. Но с другой стороны, того, что он уже знал, и так было достаточно чтобы погубить её. И тяжело вздохнув, она начала:
— Мои родители умерли, оставив в наследство жалкие гроши и кучу недовольных кредиторов. Меня приютил дядя, — при упоминании дяди, голос Маши вдруг испуганно задрожал, в уголках глаз появились капельки слёз. — Дядя погасил все долги, занялся моим воспитанием, образованием, дал мне столько всего, что мне до конца дней было бы с ним не расплатиться.
Щёки девушки запылали румянцем и она стыдливо опустила глаза, словно вспомнила что-то такое, чего не хотела вспоминать. Нет, тут явно отношения между дядей и племянницей не ограничивались лишь родственным вниманием к бедной сиротке. Антон это сразу понял, но выпытывать подробности не стал.
— Как раз перед самым назначением в этот город, дядя сильно простудился, — продолжала Маша. — В дороге ему внезапно стало хуже и он скончался, даже не добравшись до цели. Мне некуда было возвращаться, дом в Петербурге был продан, деньги потрачены на переезд. Вера, моя гувернантка, помогла мне воспользоваться дядиными документами. За это я сделала её своим секретарем и разрешила пользоваться моим гардеробом со столичными нарядами.
Девушка замолчала, ожидая хоть какой-то реакции на свои откровения, но Антон Ефремович не проронил ни слова, лишь продолжая пристально вглядываться в это большеглазое чудо, в огромном уродливом парике и не менее уродливой мешковатой одежде.
— Так Вы сможете сохранить мой секрет? — робко спросила Маша. — Вы мне поможете, Антон Ефремович?
— Нет, — неожиданно резко произнес Додельцев. Казалось от такого ответа глаза отчаявшейся девицы стали ещё больше.
— Что? — переспросила она задрожавшим голоском.
— Нет, — повторил он свой ответ. — Нет, я не стану помогать Василию Прокофьевичу. Вот девушке Маше я бы помог. Но я не могу разглядеть её в этих чудовищных нарядах.
— И что же мне делать? — удивилась Маша.
— Раздевайтесь.
— Вы серьёзно?
— Вполне серьёзно. Когда это я с Вами шутил?
Антон запер дверь на ключ, и пройдя мимо ошарашенной Марии, плюхнулся в кресло. Отвернувшись от девушки, он сделал вид, что увлечен чтением документов, разложенных на столе. Торчавший в двери ключ оставлял загнанной в угол жертве право выбора: сдаться или уйти. Антон Ефремович с тревогой ждал звука скрежета отпирающегося замка, но вместо этого услышал шелест платья и шмыганье носом.
Дрожащими пальцами девушка стала расстегивать и развязывать многочисленные пуговки и шнурочки бесконечного тряпья на своём теле, аккуратно складывая части гардероба на стул, пока не осталась в одной длинной, по колено, белой рубахе. Не поворачивая головы, Антон лишь слегка покосился взглядом в её сторону. Маша, переминаясь босыми ногами по холодному каменному полу, стояла в нерешительности, боясь сделать последнее движение руками. Может она наивно ждала, что мужчина за столом повернется и остановит её. Но чуда, естественно, не произошло. Глубоко вдохнув, словно собираясь шагнуть в глубокий омут, она стянула с плеч шелковую ткань. Рубаха скользнула по гладкому девичьему телу и упала к ногам. Прикрывая одной рукой скромного размера грудь, Маша наклонилась, взяла с пола рубашку и бросила её на стул, к остальным вещам. Последнее, что она сняла, был парик. Красивые длинные локоны вырвались из-под парика, и струясь по узким плечикам огненными ручейками, устремились вниз, чтобы хоть как-то прикрыть нежные холмики на Машиной груди. И именно в этот самый момент по счастливому стечению обстоятельств, а может и по какому другому небесному провидению, в мрачный полуподвальный сумрак ворвались красноватые лучи предзакатного солнца, окрасив и без того рыжеватую копну волос в ещё более яркие и насыщенные тона.
У Антона ёкнуло сердце, заставив вскочить с кресла и пожирать это неожиданное чудо глазами.
Да, видимо, по всем законам красоты того далекого времени, да и скорей всего и на вкус нашего героя, это хрупкое худенькое создание, ну никак не могло тягаться с пышными, женственными красавицами тех лет. Но именно в этой хрупкости и уязвимости было что-то возвышенно-неземное, без грубого налёта пошлости и вульгарности, словно какой-то ангел небесный вдруг спустился в это мрачное логово земного филиала преисподней.
Впрочем, и у благодати небесной есть свой отведённый срок. Последний раз блеснув своими лучами в узких окнах пыточного кабинета, солнце закатилось за горизонт, погрузив мрачный подвальчик во тьму, разряженную лишь слабой свечой в руке палача.
Девушка стояла, опустив голову, и дрожала. Было заметно, как ритмично дёргались её плечи. Антон пару раз обошел её вокруг и положил руку на спину. Маша вздрогнула и задрожала ещё сильней. Мужская рука опустилась ниже. Девичья попка испуганно поджалась, но уже через мгновение расслабилась и даже подалась навстречу. Пальцы Антона скользнули по её впадинке. Колечко сфинктера явно слегка припухло, — последствия утренних буйных скачек. Пожалуй не стоит на сегодня его больше беспокоить. Немного помассировав его, рука устремилась дальше, в мокрые от возбуждения заросли промежности. Срамные губки уже открылись, словно лепестки цветка, и без труда пропустили гостя к заветной щелке. К очень узкой щелке, но всё же не девственной, — неужели это дядя постарался?
Девушка заскулила, прикусив губу, и немного согнула колени, сама насаживаясь на пальцы Антона. Но тот и не собирался угождать её желаниям. Отдёрнув руку, он резко развернул Машу к себе лицом, и взяв за подбородок, приподнял её опущенную голову.
Девушка, чуть слышно дыша, лишь успела тихо простонать:
— Что Вы со мной делаете? — и тут же закатила глаза и обмякла. Антон еле успел её подхватить, прежде чем та окончательно не лишилась чувств.
* * *
Глава 5.
Придя в себя, Мария не сразу поняла, где находится. Из-за свалившихся на лицо волос её глазам был виден только пол. Хотела их убрать, но руки не слушались. При попытке их дёрнуть, лишь больно заныли запястья, а звон металлических цепей неприятно резанул слух. Кое-как наклонив голову и стряхнув непослушные локоны на сторону, огляделась. Она по-прежнему находилась в подвальчике. Впрочем, это можно было бы понять и не открывая глаз, лишь по приторному запашку плохо проветриваемого помещения.
За столом сидел Антон Ефремович и что-то записывал, поскрипывая большим гусиным пером по листу бумаги. Было довольно светло. Видимо, посчитав, что клиент достаточно важен, Антон по такому случаю был щедр на свечи, зажигая их сразу с дюжину. Или просто из желания разглядеть столь необычную жертву повнимательней. Последний вариант выглядел более правдоподобным. Тем более, что Маша всё ещё оставалась голой. Руки её были широко разведены и подтянуты к потолку железными цепями с кандалами. Ноги так же раздвинуты в стороны и закреплены в скобах, вбитых в пол.
— А, очнулась, — произнёс Антон Ефремович, бросив на Марию взгляд поверх очков.
— Что Вы делаете? — испуганно спросила девушка.
— Всего лишь свою работу, — ответил он, поднимаясь с кресла. — Надо тебя осмотреть на предмет дьявольских меток, чтобы засвидетельствовать, что ты не являешься ведьмой или другой демонической сущностью, посланной нам во искушение и на проклятье.
— О чём Вы? На дворе век просвещения. Какие ведьмы? Неужели Вы верите во всю эту чушь? — возмутилась Маша.
— Я может и не верю, но служебные инструкции ещё никто не отменял. А там четко прописано, что женщину, которая подозревается в порочных связях с потусторонними силами, требуется прежде всего подробнейшим образом осмотреть. А для этого надо удалить всю, мешающую дознания, растительность. Так что, барышня, будем брить, — добавил он, ставя рядом табурет с тазиком и мылом.
— Что брить?
— Ну, для начала там, где меньше волос. Да не дрожи ты так, а то порежу, — сказал Антон, доставая бритву.
Испугавшись, Маша замерла, в ужасе прикусила нижнюю губу и прикрыла глаза, чтобы не видеть, что творится у неё между ног. Густо намазав промежность мылом, Антон Ефремович, ехидно добавил:
— Ты только в обморок опять не падай.
Ловко расправившись с рыжими кудряшками, он смахнул остатки пены полотенцем, и поднося свечку поближе, залюбовался своей работой. Поглаживая и теребя лысую пиздёнку рукой, он заявил довольным тоном:
— Нет тут дьявольских меток... Или есть? А, нет. Это всего лишь родимое пятнышко.
— Ну теперь посмотрим на голове, что не прячется ли, — сказал он, ослабляя натяжение цепей на руках.
Надев на шею Маши железный обруч, Антон подтянул его цепью к полу, зафиксировав так, чтобы макушка рыжей девичьей копны оказалась на уровне его пояса.
— Красивые волосы, — сказал он, зарывшись в них пальцами. — Жалко будет срезать.
Услышав это, девушка разревелась. Слёзы обиды залили её большие зеленые глаза. Вглядываясь в них, Антон вдруг засомневался, а не перестарался ли он, бедная Маша и так уже вся в его руках и в полной его власти. Продолжая нежно поглаживать её по голове, он вдруг почувствовал сильное возбуждение. Вот уже больше часа он сдерживал этот плотский позыв как мог, но мужской инстинкт дал о себе знать крепким стояком. Да таким, что ему стало тесно в штанах.
Придерживая голову Маши за волосы одной рукой, другой он высвободил свой член на волю. Слегка качнувшись, тот остановился в дюйме от её носика. Округлившие глаза девушки, казалось, ещё чуть-чуть и лопнут изумрудными брызгами от перенапряжения. Но нет, через мгновение она их прикрыла, подалась вперёд, и громко чмокнула своими губами прямо в красную головку. Антон Ефремович не смог сдержать смеха от такого проявление почти детской непосредственности. Воодушевленная его улыбкой, Маша потянулась и лизнула головку кончиком языка. Затем приоткрыла ротик и стала её посасывать.
Скажем по правде, сосала она неумело, слишком громко причмокивая при этом, словно это был и не член вовсе, а какой-нибудь сахарный леденец на палочке. Антону такое смакование быстро наскучило и он стал руками давить Маше на затылок, помогая насаживать её ротик поглубже. Она давилась, с трудом сдерживала рвотные позывы, но продолжала стойко выносить эту унизительную процедуру, поглядывая снизу вверх на довольное выражение лица Антона Ефремовича. Через какое-то время это довольство вдруг сменилось перекошенной гримасой, да такой, что Маша не на шутку забеспокоилась, уж не сделала ли она что не так. Антон резко выдернул член изо рта Марии и разрядился брызгами прямо в её испуганное личико.
В дверь постучали. Не дождавшись ответа, настойчиво забарабанили ещё сильней. Додельцеву было плевать, он не хотел никого видеть. Но из коридора послышался голос Юлия Гермогеновича:
— Антоша, мон ами, я знаю, что ты ещё здесь.
Отдышавшись, поддернув штаны и бросив на голову Маши полотенце, он подошел к двери.
— В чём дело? — спросил он, приоткрыв её.
— Антоша, ты явно заработался, — сказал Самодуров, пытаясь заглянуть через плечо, — Нам надо посекретничать.
— Прости, Юлий, сейчас не вре... — но старый приятель уже нагло протиснулся внутрь.
— Ого! — воскликнул он, увидав скованное девичье тело. — Теперь ясно, что заставило тебя забыть счет времени. Ведьмочку пытаешь, судя по протоколу.
Антон Ефремович тут же сгрёб бумаги со стола и всунул их к другим делам, не дав незваному гостю в них вчитаться.
— Однако, однако, — произнес Юлий Гермогенович, разглядывая кабинет, — неплохая конурка.
На стуле аккуратной стопкой была сложена одежда Маши, а сверху ещё лежал очень приметный парик. Антон быстро стянул с себя камзол и бросил его сверху.
— Что-то жарко, — сказал он, артистично обмахиваясь платком.
— Да-а, — протянул Юлий, — душновато тут. Но хотелось бы обмолвиться, тет-а-тет, так сказать, без посторонних ушей, — кивнул он в сторону девушки.
— Ах, это?! — качнул головой Антон Ефремович. — Не беспокойся, она глухонемая.
— Глухонемая? — удивился друг. — Оригинально! И как же ты берешь с неё показания. Жестами что ли? Хотя, я бы тоже не против показать этой жопе пару жестов, — и пристроившись сзади, он недвусмысленно покачал бёдрами, огрев попутно девичьи ягодицы парой звонких шлепков. Маше только и оставалось, что от бессилия помычать под полотенцем.
— Скажу честно и откровенно, мой друг, любезный Антон Ефремович, нет у меня таких планов в жизни, чтобы прозябать в этой глухой провинции. Но чтобы вернуться в столицу, мне надо как-то проявить себя здесь. И вот тут ты мне должен помочь, а уж я в долгу не останусь.
— Но чем я тебе могу помочь? — спросил Антон разоткровенничавшегося друга.
— Как чем? Ты лучше знаешь местных людей, все их грешки и слабости. А уж если ты найдешь компромат на нашего сатрапа Василия Прокофьевича, то цены тебе, мой друг, не будет. Дай мне зацепку прижучить это писклявое пугало, и я тебя сделаю заместителем Обер-прокурор-канцлера. А когда меня возьмут обратно в столицу, то и самим Обер-прокурором. Ну не хочешь здесь служить, то я тебя с собой возьму. Так согласен помочь мне в этом деле?
— Я подумаю.
* * *
Выпроводив за дверь столичного интригана, Антон Ефремович тут же бросился к Марии. Та всхлипывала носом и заливалась слезами, постоянно повторяя одну фразу:
— Вы меня сдадите?
— Да что ты, Маша, никому я тебя не сдам, — говорил Антон, освобождая бедняжку от оков.
Отбросив в сторону последнюю железку, он подхватил девушку на руки и сел вместе с ней в кресло. Маша всё никак не могла успокоиться. Платок Антона Ефремовича уже не справлялся с этим бесконечным потоком. И тогда он стал целовать её, целовать её солёные от слёз щёки, и зеленые источники этих слёз, — её большие изумрудные глаза. И на контрасте этого, — такие сладкие, такие желанные, хоть и дрожащие от горькой обиды, — чувственные губы, тянущиеся к нему с ответным поцелуем.
* * *
ЭПИЛОГ.
Собственно на этом можно было бы и закончить эту историю. Сердце старого служаки, не знающее ни жалости, ни сочувствия, вдруг, прониклось состраданием к этому нелепому зеленоглазому чуду, слёзы которого всё же размыли ту черствую корку, которой обросли его стенки, впустив наконец-то внутрь самое облагораживающее из чувств — любовь.
Ну чем не хеппи-энд?
Тем более, как сложилась дальнейшая судьба героев, доподлинно не известно. Те многочисленные байки, легенды и прочие россказни, дошедшие до нас из глубины веков, не дают нам об этом точного представления. Из всех тех небылиц, что позже додумал народ, пожалуй лишь одна версия похожа на правду.
Утром следующего дня, Антон Ефремович задержался дольше обычного на высоких этажах канцелярии, по причине вступления в новую должность. Только ближе к вечеру ему удалось спуститься в свой старый кабинет. Оказалось, что писарь Ивашка по фамилии Непонюх, до той поры не проявлявший особого рвения к своим обязанностям, вдруг решил выслужиться перед новым начальником. Для чего срочно разобрал, подшил и сдал в архив все дела, скопившиеся за месяц. Присобачив впопыхах и те два листочка, что Антон Ефремович старательно заполнял прошлым вечером.
Конечно, надо было отправиться в архив и изъять эту оплошность сразу же. Но Антон Ефремович разумно рассудил, что это не к спеху, — всё равно эту архивную макулатуру никто не читает.
А зря. Архивариус оказался человеком ответственным. Ну или просто любителем местного чтива на досуге. Почувствовав, что эти гербовые бумаги имеют большую важность, чем просто пылиться в архиве, он открепил их и отправил ближайшей курьерской почтой в Петербург.
По-началу, в Петербурге не придали особого значения этому эпистолярно-казенному творчеству, приняв оное за глупый анекдот, но через месяц, для очищения совести, комиссию в Залубянск всё же отправили.
Недель пять заседала комиссия, каждый день снова и снова пуская по кругу местного Обер-прокурор-канцлера, на предмет его половой идентификации. Уж что они так долго в нём искали, — точные исторические сведения отсутствуют. Но кончилось это тем, что бедную, потерявшую всякую надежду, Машу высекли на площади и отправили доживать свой век в ближайший монастырь. И судя по тому, что монастырь женский, — идентификация прошла успешно.
Ну, а наш главный герой отделался даже очень счастливо. Потому как в тех документах стояла его подпись, Антона Ефремовича милостиво приказано было поощрить за рвение и труд на благо империи. Прыгнув сразу через несколько ступеней в Табели о рангах, он занял место Обер-прокурор-канцлера, переплюнув в карьерном росте своего друга Самодурова.
Юлий Гермогенович вскоре бросил службу, укатив в столицу со своей молодой женой Верочкой. Там открыл просветительские курсы при Императорской Академии наук «О пользе римминга». За что был бит нещадно самим Ломоносовым. Как только научная карьера его пошла на убыль, Верочка ушла от него, прихватив последние ассигнации.
Ну, а Антону Ефремовичу новая должность не принесла счастья. От угрызений совести он стал часто пить, пока однажды пьяный не поехал кататься на санях и не свалился в прорубь. Тело так и не было найдено.
А потому в народе пошел слух, что он, выкрав свою любовь из каменного монастырского заточения, сбежал с ней на Урал, где и присоединился к шумной Пугачевской тусовке.
И хоть моя душа и помыслы склоняются именно к этой народной версии окончания любовной истории, но подтвердить её пока не представилась возможность. По крайней мере, среди архивных списков казненных пугачевцев их имена не значатся. Но возможно они спаслись и ушли дальше в Сибирь, сохранив свои чувства до конца своих дней.
Кто знает?
257