Как бы там ни было, однажды в столицу одного из бесчисленных эмиратов, на которые распался некогда могущественный Арабский Халифат, и правда прибыли два высоких гостя (о том имеются пометки в дворцовой хронике). Один из них — Мамуль, юный принц Хачистана (да пребудет с ним Аллах великий, милосердный до скончания дней его); другой — прославленный под луной ученый и мудрец Аль-Маразми, седобородый, как джинн. Оба они прибыли в гости к великому эмиру, но случился досадный казус: гонцы принесли весть о приближении вражеского войска, и эмир вынужден был спешно отбыть на границу, что он и изложил в извинительном письме, которое зачитал гостям его визирь Ибн-Обдур.
Кроме сожалений, выраженных эмиром в связи с невозможностью насладиться бесценным обществом и др. и пр, в этом письме также предлагались увеселения, призванные хоть как-нибудь восполнить вынужденную неучтивость хозяина. Помимо прочеготот любезно предлагал своих наложниц, перепоручая гостей заботам старшего евнуха Кучабаба — человека хоть и нового в гареме (его предшественник скончался незадолго до того), но единственного, кого можно было бы обременить столь ответственной миссией. Эмир был настолько щедр, что дарил каждому из гостей по наложнице — той, которая придется им по вкусу.
Признаться, эта любезность повергла свиту юного принца в смятение. Дело в том, что принц не только был девственником, но и воспитывался так, будто бы черный пух не темнил его щеки, голос не грубел, а томление в причинном месте не гнало прочь ночной сон. Бесчисленные няньки кормили принца с золотой ложечки, мыли, одевали и уберегали от всего, что могло бы хоть сколько-нибудь приблизить его к взрослению. С помощью астролога, однако, было решено: звезды благоприятствуют тому, чтобы именно сейчас принц впервые вкусил сладость плотских утех.
Евнух Кучабаб особо рекомендовал для него наложницу Фатьму — опытную, роскошно-зрелую, искушенную в делах любви, как райская гурия. Именно в ее умелых руках девственное естество принца оживет наилучшим образом, именно ее опытное лоно обтянет его так сладко, как это только возможно под луной.
Нашлась достойная услада и для Аль-Маразми: недавно гарем пополнился новой покупкой, приобретенной у пиратов — не только юной и прекрасной, как розовый бутон, готовый вот-вот распуститься, но и ученой, как все визири эмира, вместе взятые. К тому же красотка все еще была девственна, что составляло особую сладость для седовласого мудреца, который мог бы, раскупорив ее нежное лоно, побеседовать потом с ней о Платоне и Сенеке. Звали ее Айни.
Обо всем об этом Кучабаб знал от гаремных бабок (бывших любимых наложниц), которым и поручил подготовить все как следует. Сам он не только не отличил бы Айгуль от Айни, но и с трудом находил путь из гарема в покои эмира, ибо был близорук, как крот.
Премудрый Аль-Маразми изъявил такое нетерпение, что не успело солнце закатиться за зубцы дворцовых стен, как наложницы были вымыты, причесаны, умащены благовониями — и поданы гостям.
***
Принц Мамуль робко вошел в покои. Не потому робко, что был труслив, а потому, что крайне редко оказывался без свиты. К тому же он не знал здешнего наречия, а их толмач был мужчиной. «В таких делах разговоры не нужны» — решили няньки, обсуждая, пускать ли толмача в гарем: ведь потом пришлось бы его казнить, а другого у них не было...
Вошел — и сразу увидел Ее.
Опытная гурия была совершенно нагой — только браслеты на ногах. И она была совсем молода — как сам принц, или еще моложе.
И, кажется, она робела больше, чем он. Она стояла, потупившись, и только блеск черных глаз, глядевших исподлобья, говорил о победе любопытства над стыдом.
Но принц не замечал этого. Дыхание комом застыло в его горле, тело охватил озноб... Впервые в жизни он видел нагое девичье тело, да еще и предназначенное для его услады; конечно, он знал, что его ждет, но одно дело — знать, и совсем другое...
— Никогда не видел ничего прекрасней, — пробормотал принц.
— Вот как? — отозвалась гурия.
Принц отскочил.
— Ты... ты понимаешь меня? Говоришь по хачистански?
— Я говорю на восьми наречиях... А мне сказали — войдет какой-то старик...
— Какой старик? Не знаю никаких стариков, — бормотал Мамуль, подходя к ней.
Никогда еще его глаза не глядели так жадно. Казалось, они хотели поглотить девушку, как голодные чудовища поглощают своих жертв. Та ерзала под его взглядом.
— Ну чего так смотришь? — наконец спросила она, когда принц подошел вплотную. — Я, между прочим... Мне стыдно!
— Стыдно? — повторил, как эхо, Мамуль.
— А ты думал! Вот бы тебя поймали, раздели догола и всем показывали! Я на рынке чуть не умерла со стыда!
— На каком рынке?..
— Невольничьем. В нашем доме и шею приоткрыть считалось неприличным. А там меня выставили без всего, вот как сейчас, на глазах у тысячи людей... И все меня трогали, щупали, как кобылу... И я... со мной такое было...
— Что?
— Я упала. Не смогла стоять на ногах. И во мне будто...
Гурия замолчала. Они были совсем рядом — Мамуль и это чудо, тонкое, совсем еще юное, с крепенькими грудками, бодавшими воздух... Пухлые, пронзительно-нежные соски сверлили принцу нутро, и ему было страшно смотреть на них. Распущенные волнистые волосы, блестевшие медью (их красили хной, как и всем невольницам), окутывали гурию до бедер, как огненный плащ. Мамуль заметил, что она дрожит.
— Тебе холодно? — спросил он.
— Нет...
Они еще помолчали.
— Откуда ты? Где твой дом?
Гурия скорчила гримасу.
— Далеко... Меня поймали пираты, когда я гуляла по побережью.
— Они обижали тебя? — выкрикнул Мамуль. Гурия горько усмехнулась:
— О нет. Они были обходительны, как... Давай не будем об этом. Делай то, зачем пришел.
— А... — Мамуля вновь пробрал озноб. — А как? Я не знаю, как...
— И я не знаю, — вновь усмехнулась гурия (уже не так горько). — Ну, вначале надо, наверно, потрогать меня...
Принц чуть не задохнулся. Коснуться ее тела казалось ему величайшим счастьем и одновременно величайшим кощунством. Он поднял руку и застыл.
— Не бойся. Не укушу... — гурия схватила его руку (Мамуля будто ужалило сладкое жало) и положила себе на бедро. Ладонь ощутила тепло и нежность шелковой кожи...
Холодея, принц водил рукой по ее телу, не решаясь приблизиться к заветным местам.
— Тебе... нравится? — шепнул он.
— Нууу... эээ... скорее да, чем нет.
Сквозь ладони в него перетекала дрожь ее тела. Мамуль вдруг ощутил то, чего никогда раньше не ощущал: его руки говорили с ней без слов. Ладони и пальцы рассказывали ей, как она прекрасна — и та отвечала, Мамуль чувствовал это, — отвечала ему, только он не знал, как понять ее ответы.
— Ты гладишь меня, как собаку, — тихонько рассмеялась гурия.
— Это... плохо? Смешно? — вспыхнул Мамуль.
— Нет, что ты... На рынке меня трогали совсем иначе.
— А как надо? — спросил юный принц. «Мне говорили, что ты все покажешь» — х
отел добавить он, но почувствовал, что этого говорить не стоит.
— Не знаю. Мне хорошо, — она снова рассмеялась, и Мамуль понял, что ей и правда хорошо. Он вдруг ощутил ее кожу — как по ней скользят его, Мамуля, руки, вливая туда волны тепла, — и сам задохнулся от этого тепла, подступившего к горлу...
— И... что дальше? — хрипло спросил принц, когда почувствовал, что еще немного — и он разорвется, как старый мех с вином.
— Наверно, тебе следует поцеловать меня, — пробормотала она, улыбаясь уголками губ.
Мамуль глядел на эти пухлые лепестки роз, чувствуя, что прильнуть к ним страшнее, чем прыгнуть со скалы... но лепестки вдруг сами приблизились к нему и ужалили влажным огнем в лоб.
— Ты славный, — сказали лепестки, будто оправдываясь, и ужалили снова.
Сладкий яд пробрал Мамуля до костей.
— Ты милый, — говорили лепестки, — и я рада тебе. Рада, что первым будешь ты... Я рада. Я рада... — и снова и снова жалили его в лоб, в нос и щеки, как ребенка. Мамуля будто окутал сладкий кокон, лишивший его дыхания. BestWeapon.ru Гурия шептала ему, как она рада, целовала его и плакала, чем дальше — тем сильнее, всхлипывая между поцелуями и вымазывая его солью своих слез.
Почему-то именно эти слезы лишили его разума, и тело принца вдруг стало действовать отдельно от головы, которая не могла думать ничего, кроме «великий Аллах!... « Руки его обхватили нагую фигурку и крепко прижали к себе, губы перехватили жалящие лепестки и всосались в них, сгорая во влажном огне...
Мамулево тело вдруг ощутило, как ему мешает одежда — и мгновением спустя та валялась на коврах, покинув своего хозяина (хоть он никогда в жизни не раздевался без помощи нянек); руки его вжимали, вдавливали в себя податливую плоть, дрожавшую под ними, губы выкусывали из соленых лепестков поцелуй за поцелуем...
Обжигающий вихрь подхватил два тела, слепленные грудь к груди, и швырнул на ложе, и там принц все глубже врастал в живое блаженство, трепетавшее под ним, — языком, грудью и удом, который горел в тесной утробе; бедра вталкивали его вглубь все сильней и быстрей, и очень скоро толчки слились в сплошную дрожь, звеневшую в едином крике обезумевших детей, которые вдруг перестали быть детьми и вместе коснулись запретной грани...
***
— Мой господин и правда юный принц, как о нем говорят? — спросила наложница, склонившись в позе, которая казалась вполне почтительной.
Аль-Маразми довольно крякнул.
«Она действительно умна. Дерзкая насмешка под покровом учтивости — искусство, коим владеют немногие...»
— Все зависит от тебя, — сказал он. — Я стану им, если ты пробудишь его во мне... Ты читала Сенеку в оригинале?
Наложница подошла к нему — в каждом движении ее нагого тела чувствовался хищный жар, — и потянула с мудреца шаровары. Ее глаза загадочно блестели.
— Ты хочешь сказать, что сейчас подобные разговоры неуместны?... Ооо, — мудрец застонал, когда его дряблое естество окуталось паутинкой полузабытых прикосновений. — Я понимаю тебя... понимааааю...
Наложница ничуть не торопила события. Свесив изобильные груди, она ласкала премудрого ученого и сверкала ему своей загадочной улыбкой, будто говоря ему: если нужно, я буду делать это целую вечность.
— Эпикур полагал смысл жизни в наслаждениях, и... шайтан меня дери! Что ты думаешь об этом?
Наложница взяла губами его уд, который слегка приподнял головку, подобно сонному коту, если его разбудить.
— Вот достойный ответ! — выдохнул мудрец, приблизив дрожащие руки к медным волосам наложницы. — Еще киники... о Аллах!
Ее пальцы ползли у него под одеждой. Отклячивая зад, наложница всасывалась в тело мудреца, и в нем разгоралось понимание земных и небесных истин...
«Молчание — ответ мудрых», — думал тот, извиваясь под ее языком. — «Очевидно, она читала киников, хоть и в позднейших пересказах... Конечно, она не так молода, как мне сказали, но ее мудрость с лихвой искупа... ааа... ааааа...»
... Мамуль и Айни лежали, прилепившись друг к дружке — грудь к груди, губы к губам, и выхолощенный уд Мамуля купался, как в меду, в оплодотворенном лоне своей первой женщины. Они были так потрясены тем, что с ними произошло, что не могли говорить.
— Тебе было больно? — наконец прошептали губы Мамуля, не отлипая от ее губ.
— Бо... больно?
— Нянька Айше сказала мне, что тебе будет больно... Что ты будешь кричать, и чтобы я не щадил тебя. А я хотел щадить, но забыл... Я причинил тебе боль, да?
— Не знаю...
Они шевельнулись, чтобы еще теснее прижаться друг к другу. Руки Айни медленно скользили по спине Мамуля, и тот подвывал, как щенок.
— Ты плачешь? — спросил он, когда Айни всхлипнула.
— Я не хочу делать это ни с кем, кроме тебя, — прошептала она сквозь слезы. — Ты уйдешь, придут другие... Я не хочу...
— Ты не будешь!... — Мамуль даже подскочил, напугав Айни. — Ты будешь всегда со мной!
— Но ведь я наложница эми...
— Мой дядя, эмир Аль-Бубух, подарил тебя мне. Ты поедешь со мной в Хачистан, и мы никогда не расстанемся.
Несколько мгновений Айни смотрела на принца, распахнув влажные глаза. Потом завизжала, прыгнула на него и обхватила руками-ногами, как маленькая...
***
Следующее утро принесло ужасные вести: великий эмир Аль-Бубух убит, вражеское войско движется к дворцу и не сегодня-завтра будет здесь.
Хачистанский двор в панике засобирался домой. Юный принц Мамуль непрерывно обнимал свою новую наложницу, не отходил от нее ни на шаг и время от времени целовал прямо на глазах у правоверных, откинув ей хиджаб. Нянькам, делавшим ему замечания, он орал — «всех казню!» — и вновь приникал к сладким устам.
— Кого будем казнить? — спросил его палач, которому сказали, что есть работа.
— Казнить?... — недоуменно переспрашивал принц, щупая сквозь шелк тугие грудки Айни. — О чем ты? Уйди прочь!..
Когда караван уже выходил из дворца, его догнала какая-то девушка и повалилась в ноги принцу:
— О великий господин! Возьми меня с собой! Старик, который говорил, что заберет меня к себя, отдал душу Аллаху прямо на любовном ложе! Я не хочу оставаться в этом обреченном городе! Не отвергай меня, прошу тебя! Я обучу вас с Айни всем тонкостям любовной науки...
К ней ринулся было стражник, но Мамуль махнул рукой:
— Хорошо, я беру тебя, только не ори...
Что было дальше — доподлинно неизвестно. Дошло до нас только то, что спустя считанные дни дворец великого эмира был жестоко разграблен, а хачистанский караван так и не вернулся домой.
Известно, однако, и то, что спустя некоторое время в округе появился непобедимый воин. Прошло несколько лет — и он стал султаном одного из прибрежных городов, давших отпор захватчикам. С ним были две прекрасных женщины — одна младше, другая старше. Первая стала его женой, вторую он отпустил, одарив золотом, награбленным в походах. Все знали, что султан хорош на коне и в доспехах, а истинной хозяйкой города была султанша Айни, умевшая со всяким говорить на его языке.
Несмотря на все совпадения, в них все же трудно поверить — слишком далеко отстоит блистательный султан Мамуль от беспомощного принца. Впрочем, на все воля Аллаха великого, милосердного, и смертным неведомы пути Его...
207