Да, «за учёбу» — это была предпоследняя порка... А последняя порка была две недели назад — «за алюминий»: Петька и два его друга, Артём и Мишка, скоммуниздили — или, оперируя новейшими понятиями, приватизировали, что сути не меняло, поскольку и то и другое обозначало банальное воровство — у тетки Полины «кухонные принадлежности»: все кастрюли, три сковородки, две кружки, а также вилки, ложки и два ножа и, пока тётка Полина торговала на рынке семечками, всё это сдали хмурому дядьке, принимающему «цветной металл». Дядька, которого все почему-то звали Сэмом, приезжал раз в неделю на стареньком грузовике, и пацаны тащили ему всё, что им, пацанам, за неделю удавалось собрать либо удачно приватизировать. В обмен на «цветной металл» дядька давал пацанам немного денег, и пацаны себя чувствовали олигархами — не хуже рыжего... масштабы, конечно, были не те, и даже совсем не те, но в основе лежал один и тот же принцип: что-либо найди либо что-то укради и сдай дяде Сэму, который даст за это немножко денег... Когда тётка Полина вернулась с рынка, голодная и злая, потому что семечки в тот день у неё почти не покупали, оказалось, что готовить обед ей не в чем — и не в чем готовить, и нечем есть то, что было в холодильнике. Тётка Полина сначала опешила, а затем быстро провела расследование. Соседка — плохо видящая бабка Дроздиха, богомолка и первая на улице сплетница, через улицу жившая напротив — тут же поведала тётке Полине, что «видела своими глазами» в её дворе Петьку и еще двух пацанов, которые всю кухонную утварь сгребали в мешок. Дальше было, как говорится, делом техники... и уже вечером отец порол Петьку «за алюминий», а когда выяснилось, что тётке Полине нужно каким-то образом возмещать убыток, Петька «сдал» Артёма и Мишку, справедливо рассудив, что он один отдуваться на благо тетке Полине не должен. Две сковородки, которые дядя Сэм почему-то не взял и которые за ненадобностью Мишка тут же выбросил в кусты, Артём принес сразу. И еще Артём принес кастрюлю и две новенькие кружки, которые дала ему мать, предварительно навешав ему, Артёму, тумаков. Мишка в качестве возмещения материального убытка, причиненного тётке Полине, принес две кастрюли, при этом большую кастрюлю он без спроса взял дома, а маленькую позаимствовал у соседей. А Петькин отец отнёс тётке Полине два ножа, несколько вилок и несколько ложек, а также свои извинения; в качестве морального удовлетворения прилагались Петькины вопли, которыми тётка Полина в течение получаса могла наслаждаться из-за забора...
Да, «за алюминий» — это была последняя порка... А сегодня Петьку пороли «за секс», причем снова здесь не обошлось без тётки Полины... у-у-у! — при одной только мысли о тётке Полине у Петьки сами собой сжимались кулаки, — у-у-у... Неделю назад Петька узнал, что к ним приезжает из Москвы Лерка — Петькина сводная двоюродная сестра. Лерке было пятнадцать лет, и она уже приезжала зимой — погостить, и тогда же, в тот зимний приезд, Петьке она очень не понравилась. Во-первых, как объяснил Петька друзьям, Артёму и Мишке, «с ней даже не о чем поговорить», а во-вторых, приехав из Москвы, она постоянно давала Петьке понять, что она «не такая, как все», — от Лерки за версту несло снобизмом, и когда она уехала, Петька вынес вердикт: «Дура набитая!» И вот — неделю назад тётя Лида сказала, что к ним снова «приезжает погостить Лерочка», и Петька поначалу сморщился, как от зубной боли: опять эта дура будет корчить из себя «не такую, как все». А потом Петьке неожиданно пришла в голову мысль... и мысль эта показалась Петьке очень даже интересной — он вдруг подумал, что Лерку надо проверить, «такая» она или «не такая». В глубине сада стоял летний душ — небольшая, сколоченная из досок кабинка, на крыше которой находился выкрашенный в черный цвет большой бак для воды; летом вода нагревалась от солнца, и вечером в душе по очереди мылись все: и мать — тётя Лида, и отец, и сам Петька. Частенько Петька приглашал помыться Мишку, и тогда они, Петька и Мишка, мылись в душе вдвоём — мылись, как правило, до тех пор, пока не кончалась в баке вода. И Лерка, когда приедет, тоже будет мыться в этом душе... куда ж она, дура, денется? А значит... значит — если просверлить в стенке душа дырочку, то, когда Лерка пойдёт в душ, можно будет запросто проверить, есть у неё «что-то особенное» или «ничего особенного нет»; мысль эта — проверить Лерку — Петьке необычайно понравилась, и он тут же стал готовиться к приезду двоюродной сестры — пятнадцатилетней Леры.
Дырку они с Мишкой сверлить не стали, а расковыряли ножиком маленькое отверстие на стыке досок, и получилось очень даже неплохо: они по очереди заходили в душ — «пристреливали глаз», и оба остались довольны. Теперь дело было за Леркой... Лерка приехала в обед, день был жаркий, и, когда солнце стало клониться к закату, Лерка отправилась в душ — «смыть дорожную пыль и вообще освежиться», как она сама выразилась. Лерка еще не успела дойти до кабинки, а Петька уже был у Мишки:
— Давай! Быстро! Она мыться пошла — айда посмотрим!
А поскольку Мишку дважды звать не пришлось, то уже буквально через три минуты они были у душа. В душе журчала вода... и первым, поскольку всё-таки это была его сестра, приложил глаз к дырке Петька. Видно было не очень хорошо, но Петька всё ж таки рассмотрел кусок толстой Леркиной задницы и, немного полюбовавшись на этот кусок, уступил место Мишке.... Приоткрыв рот и закрыв один глаз, Мишка какое-то время смотрел тоже... видно было не очень хорошо, но Лерка повернулась к дырке передом, и Мишка увидел пучок рыжих волос, которые его необыкновенно возбудили, — оторвав глаз от дырки, он глазами показал Петьке на свои взбугрившиеся шорты:
— Смотри... у меня встал!
Петька покосился на оттопырившиеся Мишкины шорты — и тут же почувствовал, что у него тоже встаёт. Он приложил глаз к дырке — Лерка, чуть разведя ноги, ладонью медленно гладила «киску»... не мылила «киску» и не подмывала, а именно гладила, чуть вращая бёдрами... тело у Лерки было белое, «киска» была рыжая, и Петька, оторвав глаз от дырки, посмотрел на шорты свои — шорты у него топорщились не хуже, чем у Мишки.
— У меня тоже встал, — проинформировал Петька друга.
Какое-то время, сменяя один одного, они по очереди смотрели в дырочку — на голую Лерку, которая, не подозревая, что за ней подсматривают, крутилась под струями воды. Наконец, в очередной раз оторвав глаз от дырки, Мишка посмотрел на Петьку:
— Ну, что... помассируем давай?
— А увидит кто? — засомневался Петька.
— Кто здесь увидит? У меня уже стояк — терпежа никакого нет... смотри..., — с этими словами, оттянув резинку шорт, Мишка вытащил из трусов напряженный залупившийся членик... — Видишь? Терпеть уже не могу..., — сжав членик двумя пальцами — большим и указательным, Мишка снова приблизил глаз к дырочке, и рука у Мишки при этом непроизвольно задвигалась...
— Дай, я... теперь я посмотрю..., — Петька легонько толкнул Мишку в сторону и, когда Мишка, оторвавшись от дырочки, уступил место, Петька быстро прильнул глазом к дырочке, при этом он так же, как Мишка, задвигал рукой, точно так же сжимая пальцами вытащенный из шорт членик...
— Кайф... да? — спросил Мишка, двигая правой рукой, и Петька, двигая левой рукой, тут же подтвердил:
— Ага, кайф...
Увлёкшись процессом, какое-то время Петька и Мишка в дырочку не смотрели — стоя друг против друга, они увлеченно мастурбировали. Сзади были кусты смородины, которые их скрывали, справа была стенка сарая, а слева — с той стороны, где жила тётка Полина — тоже были кусты, но редкие и невысокие, — увлеченно мастурбируя, пацаны стояли друг против друга, и только руки их, полусогнутые в локтях, ходили ходуном... В принципе, ничего удивительного во всём этом не было — пацанам было почти по тринадцать лет, а в этом возрасте, как известно, самые разные проявления гомоэротизма встречаются у мальчишек сплошь и рядом: это и совместная мастурбация, и взаимная мастурбация, и разглядывание друг у друга возбуждённых членов, и измерение и сравнение длины членов «в состоянии эрекции»... да мало ли! всё это не такая уж большая редкость, и главное здесь — не путать появления гомоэротизма с проявлениями гомосексуализма; ну, например... когда мальчишки на глазах друг у друга дрочат — это самый обычный гомоэротизм, и когда они выясняют, «у кого длиннее», это тоже обычный гомоэротизм, и когда соревнуются, кто быстрее кончит или кто дальше сфонтанирует — это тоже банальный гомоэротизм... и только когда они идут дальше — когда, любопытствуя или чувствуя им самим еще не понятное притяжение, они друг у друга сосут или, экспериментируя, вставляют друг другу в попу, что, в принципе, тоже бывает нередко, можно говорить о проявлениях гомосексуализма, — не о гомосексуализме, а лишь только о его элементах — о гомосексуальных действиях... или о действиях гомосексуального характера — это уж кому как нравится... Петьке и Мишке было почти по тринадцать лет, и они уже год как дрочили совместно; это было не очень часто, но — было, и оба они в этом не видели ничего особенного; у обоих были уже вполне приличные члены — еще не очень длинные, но уже достаточно толстые, которые, когда напрягались-вставали, были похожи на твёрдые валики, и эти «валики» в последнее время стремительно росли; при этом — у обоих были уже достаточно крупные яйца и росли вокруг членов — у основания — черные волосы... дальше совместной мастурбации они оба не шли — один на одного сексуально не посягали, и за год совместного «массажа» от гомоэротизма в сторону гомосексуализма не продвинулись ни на шаг...
Стоя за баней, Петька и Мишка увлеченно дрочили свои «валики», совершенно не подозревая, что зловредная тётка Полина, став на своём огороде раком, чтобы лучше обозревать, не без интереса отслеживала весь процесс «массажа», при этом, поскольку между пацанами и любознательными глазами тётки Полины были хоть редкие, но всё ж таки кусты, она, боясь что-либо пропустить, то и дело водила из стороны в сторону головой, отчего отставленная её задница двигалась не хуже, чем у Лерки в душе; приоткрыв рот, первым кончил Петька, и почти сразу за ним кончил Мишка, — они убрали члены в трусы, подтянули шорты и, потеряв всякий интерес к Лерке, отправились на улицу — играть в футбол; вскоре из душа вышла Лерка, и тётка Полина, с трудом разогнувшись — спина у ней затекла — тут же отправилась с компроматом на Петьку к Петькиному отцу. Скорбно поджав губы, как это делала бабка Дроздиха, когда разговор заходил о Боге, тётка Полина «раскрыла» Петькиному отцу на Петьку глаза; отец покраснел, как рак, и тут же отправился вместе с тёткой Полиной «на место извращения»; действительно, в задней стенке душа была проделана дырочка, и трава за душем была изрядно примята — как говорится, все улики были налицо; при этом тётка Полина, не взирая на свой «застарелый радикулит», несколько раз достаточно шустро наклонялась и, прикладывая глаз к дырочке, показывала Петькиному отцу, как именно «подсматривали извращенцы за девочкой, приехавшей из Москвы»; в заключение тётка Полина, свернув ладонь трубочкой, подвигала полусогнутой в локте рукой ниже живота — наглядно показала Петькиному отцу, как именно «малолетние извращенцы, насмотревшись на девочку, приехавшую из Москвы, паскудничали», — на протяжении всего рассказа, видя, как у Петькиного отца ходят под скулами желваки, зловредная тётка Полина называла Петьку и Мишку исключительно «извращенцами» и «малолетними извращенцами»... И когда Петька, наигравшись с пацанами в футбол, заявился домой ужинать, планируя после ужина «пойти еще погулять», его, Петьку, уже ждал ремень...
И вот — Петька лежал в своей постели и, глядя перед собой, мысленно перебирал «варианты мести», — душа Петькина жаждала сатисфакции... Конечно, ни о какой дуэли даже думать было нечего, но отомстить каким-то образом он был просто обязан. Просто обязан! Он бы еще стерпел порку — ко всяким-разным «тематическим поркам» Петьке было не привыкать, и, в очередной раз пообещав «исправиться» и «больше так никогда-никогда не делать», он бы всё это пережил, как переживал всегда, когда его пороли, но эта «набитая дура» — из Москвы приехавшая Лерка — во время этой порки была во дворе и всё-всё слышала, а этого Петька пережить уже никак не мог... И главное — было б на что смотреть! Лерка была толстая... и жопа у неё толстая, — лёжа в своей постели, думал Петька, — толстожопая... фу, какая гадость... а корчит-то, корчит из себя... фотомодель долбаная... как же — фотомодель! Дура набитая... Конечно, тётке Полине они с Мишкой отомстят, и отомстят обязательно — это был не вопрос, а это было дело времени: они подождут, когда бдительность у тётки Полины притупится, и — нанесут ей сокрушительный удар... она еще пожалеет, и пожалеет горько, что про него, про Петьку, такое рассказала, да еще в присутствии «этой дуры из Москвы»... с тёткой Полиной всё было ясно. А вот что ему, Петьке, делать завтра — как завтра «им всем» выразить своё презрение, Петька никак придумать не мог; то есть вариантов было масса, но при ближайшем рассмотрении все варианты не выдерживали крики по причине своей фантастичности... В детдом меня будут сдавать... — думал Петька, — как же! Мешаю я им... всю жизнь мешаю, — горько думал Петька, глядя перед собой. И вдруг...
Вдруг — Петьку осенило: а если... да, именно так он и сделает! Сам уедет — самостоятельно! Если он «им» мешает и если «они» хотят от него избавиться — сдать его в детдом, то именно так нужно сделать, и он... он это сделает! Еще как сделает... и пусть... пусть они сами здесь живут — без него, без Петьки... ничего, они еще узнают... еще узнают! Я им не извращенец, и нечего меня обзывать, — подумал Петька, тиская пальцами полустоячий членик... и всё из-за этой дуры — толстожопой Лерки... вот и пусть... пусть на неё любуются-радуются! Толстожопая... и Мишка — друг закадычный... тоже — дурак: помассировать ему захотелось... ну, ничего... ничего! — в который раз мстительно прошептал Петька, и... он сам не заметил, как горе его вдруг исчезло, в один момент испарилось — у Петьки мигом подскочило настроение; мысль, спонтанно пришедшая в голову, так захватила Петьку, что он даже перестал играть с писюном... Оставалось продумать детали, но детали Петьку никогда не пугали...
На следующее утро Петька и Мишка прогуливались по перрону в ожидании электрички: Петька уезжал «на неопределенный срок» в гости к бабушке, и Мишка, самый лучший друг, его, Петьку, провожал... Собственно, это и была внезапно осенившая Петьку идея — уехать к бабке и таким образом «всем отомстить». Бабка жила далеко — в сопредельной области, и добираться до нее нужно было с пересадками аж на трех электричках, но на весенних каникулах Петька ездил в гости к бабке с отцом и с матерью — с тётей Лидой, и как добираться, он знал, — дорога его нисколько не пугала; наоборот — Петька чувствовал лёгкое нетерпение... Билет был куплен, и еще у Петьки деньги были в кармане, причем часть денег ему одолжил из своих накоплений Мишка, и одолжил он вовсе не потому, что был «соучастником извращения», а потому, что он, Мишка, был настоящим другом... Петька звал Мишку с собой: во-первых, «попутешествовать — посмотреть страну», а во-вторых, «пожить самостоятельно», но Мишка, взвесив все «за» и «против», благоразумно отказался, сказав:
— Ага, ты не знаешь мою мать..., — на что Петька ему тут же вполне резонно возразил:
— Это ты не знаешь моего отца..., — и оба они тяжело вздохнули...
Дома Петька оставил записку: «Ни хачу с Вами жить. Уъежжаю. Петя», при этом в семи словах Петька сделал четыре ошибки, зато местоимение «Вами» написал с большой буквы, что, как он считал, должно было придать его словам торжественную серьёзность и тем самым показать, что он, Петька, нисколько не шутит; а Мишке велел ни в коем случае — даже если его, Мишку, «будут пытать» — не говорить, куда он, Петька, поехал...
— Пусть любуются на эту дуру..., — сказал Петька Мишке, имея в виду двоюродную сестру Леру.
— А киска у неё ничего... я бы ей всунул, — Мишка, изображая человека бывалого, поцокал языком, и они оба весело рассмеялись...
В девять тринадцать подошла электричка — Петька и Мишка тут же скрепили расставание крепким мужским рукопожатием, Петька нырнул в тамбур вагона, и — в девять двадцать электричка, дёрнувшись, помчалась дальше...
С двумя пересадками, но без всяких приключений Петька добрался до бабкиного дома только к вечеру; бабка жила в районном центре — в большом, раскинувшемся на берегу реки селе, утопающем в пыльной зелени... Но когда Петька, уставший и голодный, вошел во двор и, уже предвидя радость встречи, прокричал:
— Бабуля! Ты где? — его ждал не очень приятный сюрприз: вместо бабули на двери дома висел громадный замок, что означать могло лишь одно — встреча откладывается...
Петька поначалу даже чуть растерялся, но тут же вспомнил, что, когда они были весной, ключ от кухни-времянки бабка вешала на гвоздь, вбитый в стенку сарая, и, кинувшись туда, ключ там обнаружил; это совершенно меняло дело! Петька открыл кухню-времянку и перво-наперво заглянув в холодильник — в холодильнике были яйца, масло, сыр, стояло в банке молоко... ну, и чего он растерялся? На грядке Петька сорвал два молодых, в острых пупырышках огурца... хлеба в хлебнице не было, но магазин был рядом, буквально через дорогу — Петька сходил в магазин, купил на последние деньги батон... и через двадцать минут он уже ел яичницу, совершенно счастливый и очень даже довольный собой, — он, Петька, чувствовал себя полным хозяином своей собственной судьбы... Бабки не было, а между тем незаметно стемнело — и над селом опустилась ночь; в сарае Петька обнаружил раскладушку — ни простыней, ни подушки, ни какого-либо покрывала не было, и Петька, поставив раскладушку под яблоней, улёгся спать, не раздеваясь, — сон спеленал его в ту же минуту, едва он лёг... и проспал Петька до самого утра, не замёрзнув и ни разу не проснувшись... Утром бабка не появилась, и Петька позавтракал в одиночестве — с остатками батона попил молока, потом полил грядки с огурцами и помидорами, и еще — полил цветы в палисаднике, — к обеду все дела были переделаны, и Петька откровенно заскучал... О доме он совершенно не думал — в нём уже не горела «жажда мщения», и душа его не требовала сатисфакции, и вообще... вообще — Петька чувствовал себя «человеком мира». Зато о Мишке он вспоминал несколько раз — Мишки ему явно не хватало... К обеду Петька сообразил, что, прочитав записку вечером, отец, возможно, уже едет сюда — за ним, а это в Петькины планы никак не входило, и, наскоро вымыв сковородку и убрав в сарай раскладушку, он замкнул кухню-времянку, повесил ключ на гвоздь и заторопился на вокзал — у бабки оставаться было опасно...
Денег у Петьки не было, но это Петьку совсем не пугало и даже более того — не очень огорчало; отсутствие денег было неглавным. В их классе учился пацан, который уже трижды сбегал из дома, и этот пацан рассказывал, как можно «путешествовать без денег». Главное, рассказывал пацан, делать «жалобные глаза»... и Петька, перед тем как от бабки уходить, перед зеркалом потренировался — «жалобными глазами» себя порассматривал; у Петьки было чистое симпатичное лицо, большие, обрамлённые пушистыми ресницами глаза и словно припухшие — сочные — губы, при этом над верхней губой, по краям, уже можно было рассмотреть еще редкий и тонкий, но уже заметный пушок... блин, усы скоро вырастут, а они меня порют, как маленького, — думал Петька, делая перед зеркалом «жалобные глаза»...
И вот — он снова был на вокзале... Ехать дальше, то есть дальше от дома, Петька не решился, но и домой возвращаться он не хотел — и потому решил сделать так: поехать по направлению к дому, но сойти на одну-две остановки раньше... а там — будет видно; это показалось Петьке самым оптимальным вариантом. На перроне было всего несколько человек, и Петька, стараясь не привлекать к себе внимания, сел на скамейку в ожидании «попутного поезда» с добрыми проводниками... и только сев на скамейку, он обратил внимание на воинский эшелон, стоявший на дальнем — третьем — пути.
Судя по тепловозу, эшелон должен был идти как раз в ту сторону, куда нужно было ехать Петьке, и Петька решил попытать счастье — напроситься в попутчики к солдатам; из двух вагонов, расположенных в голове поезда, над Петькой весело посмеялись, когда он предложил себя в качестве попутчика, зато у третьего вагона — последнего, заключающего длинный состав — белозубый солдатик, выслушав Петьку, спросил у кого-то, оглянувшись назад:
— Слышь, Паша... здесь пацанчик... симпатичный такой... просится в попутчики. Возьмём?
Через секунду в дверном проёме товарного вагона появился голый по пояс парень, который тут же подмигнул Петьку:
— А папа-мама не заругают?
— Нет, я сам по себе..., — Петька хотел сделать «жалобные глаза», но что-то ему подсказало, что это не тот случай, когда нужно смотреть жалобно, и он, мгновенно почувствовав к подмигнувшему ему солдату симпатию, обаятельно улыбнулся, как улыбался он всегда, когда ему что-либо было нужно, и, секунду подумав, пояснил, чтобы разом снять все возможные подозрения в свой адрес: — Путешествую я... самостоятельно.
Солдаты весело переглянулись.
— Ну, если так... залезай!
Солдат Паша внимательно посмотрел вдоль состава и, быстро сев на корточки, протянул Петьке руку:
— Давай, пацан... быстро!
Петька вцепился в руку, подтянулся, и — спустя мгновение он был в вагоне. Солдат в вагоне оказалось четверо; помимо солдата Паши, который Петьке сразу понравился, и солдата Ромы, который Пашу позвал, в вагоне были еще солдаты Саня и Толик, которые в тот момент, когда Петька в вагоне появился, спали на застеленном матрасами деревянном помосте, выполняющем роль кроватей. Общительный и потому способный легко устанавливать контакт с совершенно незнакомыми людьми, Петька буквально через несколько минут почувствовал себя среди зелёных ящиков так же уверенно, как чувствовал себя уверенно везде: хоть дома, хоть во дворе у тётки Полины, хоть в кухне-времянке у своей бабушки... какая разница, ящики это зелёные или сковородки? Главное — действовать... Минут через двадцать поезд тронулся и, набирая ход, весело застучал колесами. От толчка состава Саня и Толик проснулись, и Петька, думая, как удачно всё получилось, не обратил внимание на слова солдата Паши, обращенные к проснувшимся:
— Толян, тебе смена прибыла...
Солдат Рома при этих словах белозубо рассмеялся, а солдат Паша тут же подмигнул солдату Сане:
— Слышь, Санёк... ты посмотри, какой парень у нас в гостях... настоящий спартанец!
Саня и Толик весело рассмеялись вслед за Ромой, а Петька ничего не понял: в свои без малого тринадцать лет «извращенец» Петька, а именно так назвала Петьку зловредная тётка Полина, был мало искушен в области секса — все его познания в этой области сводились к спорадической, не затрагивающей внутреннего мира мастурбации, и даже когда он делал это совместно с Мишкой, ничего гомосексуального в их действиях не было, потому что не было ничего гомосексуального в их мыслях и помыслах, — они, подёргав членики — погоняв шкурку вдоль ствола-валика, кончали... и тут же переключались на другие, не менее интересные дела; потому-то Петька и не понял, о чем именно говорил солдат Паша...
Толик оказался невысоким, стройным и, как девчонка, симпатичным, похожим скорее на старшеклассника, чем на защитника Отечества; Санёк тоже был симпатичен и, как Рома, белозуб, но в нём чувствовалась несуетливая уверенность и жизненная опытность. Оба проснувшихся солдата какое-то время с любопытством рассматривали Петьку, потом солдат Саня спросил, «не хочет ли Петя хавать», и Петька не мог не отметить про себя, что Саня, сознавая это или нет, спросил первым делом у «путешествующего человека» о самом главном — о жратве. Петька, утром выпивший молока с батоном, есть не хотел, но, не желая обижать беспокоящегося о нём Саню, из вежливости сказал, что, «да, похавать, конечно, можно», и для него, для Петьки, солдат Рома тут же открыл банку тушенки. Тушенка оказалась вкусной, и Петька, который действительно есть не хотел, сам не заметил, как банка опустела. А еще через пару минут Петька лежал на животе на матрасе, по бокам от него лежали солдаты Саня и Паша, солдаты Рома и Толик, сидя у раскрытой двери, курили, и Петька под перестук колес всем четверым рассказывал всякие истории из своей жизни.
Увлеченный рассказом, Петька не сразу почувствовал... или, если говорить точнее, не сразу обратил внимание, как ладонь солдата Паши оказалась у него на попе, и с удивлением и даже некоторым недоумением он посмотрел на солдата Пашу лишь тогда, когда ладонь, с лёгким нажимом скользнув по попе, плотно легла аккурат между чуть раздвинутыми Петиными ногами.
— Ты чего? — простодушно поинтересовался Петька, еще не осознавая, что бы всё это значило.
Весело глядя Петьке в глаза, солдат Паша улыбнулся:
— Видишь ли, Петя... ты мальчик уже большой... большой и самостоятельный. Правильно?
— Конечно, — Петьке уверенно кивнул головой; ему понравилось, что солдат Паша считает его и большим, и самостоятельным.
— И мы тоже большие, потому что мы как бы взрослые, но... если разобраться, мы такие же точно мальчики... то есть, все мы здесь, Петя, мальчики, и все мы большие мальчики, и всем нам сейчас хорошо... хорошо ведь, да?
Петька, с интересом глядя на солдата Пашу, согласно кивнул; действительно: всё было прекрасно, и отрицать это было бы глупо.
— Вот... а можно ведь сделать так, что будет нам всем еще лучше. И я... я, Петя, знаю, как это сделать. Если, конечно, ты, Петя, не станешь возражать... но поскольку ты, Петя, мальчик большой, то мне кажется, что ты возражать не станешь... правильно я говорю?
Говоря «правильно», солдат Паша уверенно и в то же время осторожно мял, тискал ладонью упругую Петькину попку, и Петька, неискушенный в таких делах, но не раз о таких делах слышавший и во дворе, и в школе, неожиданно почувствовал возбуждение — член у Петьки, лежащего на животе между двумя солдатами, стал стремительно затвердевать... весело глядя на Петьку, солдат Паша откровенно лапал аккуратную Петькину попку, гладил её, тискал, мял, и — член у Петьки, словно отзываясь на эти ласки, в одно мгновение стал твердым... член возбудился, и это внезапное возбуждение было для Петьки и неожиданно, и вместе с тем необыкновенно приятно, — на вопросах секса Петька никогда не зацикливался — в свои неполные тринадцать лет он еще не вдумывался и не всматривался в собственную сексуальность, как это делают пацаны постарше, и потому, внезапно почувствовав приятную тяжесть внизу живота, Петька не испугался, а скорее — удивился... да, он удивился. Собственно говоря, что он, Петька, вообще о «таких» делах знал — что именно о «таких» делах он слышал во дворе и в школе? Что есть такие пацаны, которым нравится с другими пацанами... ну, и что? Ну, есть... есть такие пацаны — как говорится, флаг им в руки. Петьку гипотетическое наличие «таких пацанов» никогда не волновало и уж тем более не возбуждало — это во-первых; а во-вторых, себя Петька к «таким пацанам» не относил — вот потому-то, почувствовав возбуждение, он и удивился... именно удивился, а не испугался, — страх возникает там, где есть неуверенность в собственной ориентации, а когда с этим всё в порядке, то — чего бояться? Солдат Паша, лапая Петькину попку, смотрел на Петьку весело и лукаво, и это тоже было приятно — у Петьки было такое ощущение, что он знает Пашу уже сто лет, и Петька... как-то мгновенно и легко Петька решил, что ничего плохого не будет, если солдат Паша поиграет немного с его попой... да, пусть поиграет, — решение это было для Петьки так же естественно, как естественна была возникшая у него эрекция — совершенно нормальная пацанячая реакция на стимуляцию-ласку... Конечно, если бы здесь был Мишка или вообще любой знакомый пацан, Петька эту вольность со стороны солдата Паши пресёк бы вмиг — нечего его, Петьку, лапать, «как девчонку»! Случись такое при пацанах, Петька не потерпел бы... но ни Мишки — закадычного друга, ни каких-либо других знакомых пацанов в вагоне не наблюдалось, а значит — ничего страшного в том, что делал солдат Паша, тоже не было; наоборот — это было интересно... и потом — ему, Петьке, это было приятно! Очень приятно...
Совершенно не сведущий в армейской иерархии, Петька достаточно быстро вычислил, что солдаты Саня и Паша — это «солдаты старшие», солдат Рома — «солдат средний», а похожий на девчонку миловидный Толик является «солдатом младшим»; при этом все четверо были улыбчивы, белозубы и внушали Петьке не страх, а нормальную человеческую симпатию, и особенно... особенно — «старший солдат» Паша, ладонь которого скользила по Петькиной попке...
— Ну, так как, Петя? Побалуемся немножко? — солдат Паша, обняв Петьку за плечи, придвинулся к нему, лежащему на животе, близко-близко; солдат Паша спросил это почему-то шепотом, при этом шепот был не менее возбуждающ, чем ладонь, и Петька, невольно подражая солдату Паше, так же шепотом спросил:
— А как? — и посмотрел при этом на солдата Пашу с нескрываемым любопытством.
— Ну, как... способов, Петя, много, но мы здесь все любим массаж... Как ты относишься к массажу?
При слове «массаж» Петька тут же подумал про Мишку, который под словом «массаж» всегда подразумевал их совместную дрочку — Мишка, когда он хотел писюн подрочить, всегда говорил: «давай помассируем», и они, достав члены, на глазах друг у друга дрочили... и потому, услышав слово «массаж», Петька вначале подумал, что солдат Паша предлагает ему, Петьке, принять участие в совместной дрочке, но уже в следующую секунду Петька подумал, что, когда они с Мишкой «массажировали», жопу при этом никто никому не лапал, а солдат Паша только что гладил и тискал круглые Петькины булочки... ну, и что это значит? Может быть, солдат Паша хочет предложить какой-то «другой способ»? Он же только что сам сказал, что способов много, — подумал Петька... конечно, теоретически Петька знал, что есть такие способы, как «в жопу» и «в рот», но тогда — при чём здесь «массаж»? И потом — «теория» была так далека от Петькиной «практики», что Петька между «отвлечённой теорией» и «собственной практикой» ничего общего не видел; он хотел спросить про «массаж», но спросить ничего не успел — солдат Паша, скользнув рукой по Петькиной спине, снова погладил ладонью упругие Петькины булочки... и — Петька почувствовал, как палец солдата Паши через шорты упёрся в то место, где у Петьки было заднепроходное отверстие — «очко»; Петька знал, что заднепроходное отверстие у пацанов называется «очком»... и, почувствовав, как палец сверлящим движением надавил через шорты на сжатую дырочку, совершенно некстати Петька вспомнил, что Стас — пацан во дворе — когда с кем-то поссорится или на кого-то начинает злиться, всегда говорит «поцелуй меня в очко!», и пацаны, слыша это, всегда смеются...
— Вот здесь, Петя... здесь, если ты, конечно, не будешь возражать, мы можем немножко помассировать..., — говоря это, солдат Паша медленно вращал пальцем между Петькиными булочками. — Как, Петя? Не будешь возражать?
Член у Петьки стоял, и то, что делал «старший солдат» Паша, Петьке нравилось, — Петьке, лежащему на животе, было приятно... да, Петьке было приятно это «сверление» между булочками, — «теория» и «практика» стремительно сближались, и то, что еще минуту назад выглядело для Петьки совершенно абстрактно и потому нереально, на глазах обретало вполне конкретные очертания, превращаясь в реальную перспективу... значит, — не без удивления подумал Петька, — Паша хочет «в жопу»... ну, ни фига себе! — подумал Петька; это было и странно, и в то же время необъяснимо притягательно, — Петька уже понял, на что именно намекает «старший солдат» Паша, и снова... снова это Петьку нисколько не испугало — страшно Петьке не стало; а на что именно намекал «старший солдат» Паша, догадаться было нетрудно — не такой уж Петька был и маленький, чтоб совсем ничего не понимать, — солдат Паша сверлил пальцем сквозь штаны Петькино стиснутое очечко, и очечко от этого под пальцем солдата Паши непроизвольно сжималось; лёжа на животе, Петька лихорадочно думал, как ему быть... ни во дворе, ни в школе никогда эта тема всерьёз не обсуждалась, а пацаны постарше, когда об этом упоминали, либо сально улыбались, либо смачно сплёвывали, — Петька, как всякий «нормальный пацан», не раз слышал и потому «знал», что «это стыдно» и «это позорно»... ха, кто же из пацанов этого не знает! И никогда-никогда Петька на такое не согласился бы, если б была хоть малейшая опасность, что об этом может кто-нибудь узнать из друзей-пацанов! Ни за что не согласился бы! Никогда! Но... он был один — никаких друзей-пацанов сейчас не было, а парни-солдаты были не пацаны, а были взрослые... и они, эти парни-солдаты, были симпатичны и улыбчивы... и ему, Петьке, почему-то ни капельки не было стыдно — ему, Петьке, было любопытно... и еще... ещё — было очень приятно...
— Ну, Питюнчик... давай? — солдат Паша перестал раздражать через шорты Петькину дырочку, и раскрытая ладонь его снова скользнула по Петькиным ягодицам; ягодицы у Петьки были круглые, как две половинки футбольного мячика, они были мягкие и упругие одновременно, и когда солдат Паша их гладил, они под его ладонью чуть колыхались...
Солдат Паша почему-то спрашивал шепотом, и Петька тоже перешел на шепот.
— А ты как хочешь? — прошептал П
255