Глашке-то еще ничего, не поднималась у барина на нее рука, а Прасковье приходилось терпеть его сумасбродство. Бывало, стояла вечерами на четвереньках, оголив зад, пока Егор Алексеевич изволит выпивать, и, дойдя до умопомешательства, не отстегает ее мочеными розгами по мягкому заду и рыхлым ляжкам. Потом смягчался, и Параша ублажив его своим умелым ртом, оставляла его спать в гостиной, заботливо укрыв стеганым одеялом. Не было сил етиться, и то слава Богу.
Она боялась и за свою жизнь, осерчав на барина за то, что он погубил ее жениха, хоть и блудящего, но все ж, своего, родного. Впрочем, она не сильно горевала по Семену, обида была еще велика — он посмел на ее глазах похабничать с Настькой, этой шлендрой беспутной. Загуляла с генералом, и подумала, что ей все дозволено.
А генерал потерял интерес к поездкам к соседу, собственноручно умертвив свой предмет страсти, и не появился даже на похороны. Уехал зимовать в столицу. То ли от стыда и раскаянья, то ли ему было все равно, кто знает... Говорят, вовсе, хочет продать имение.
За это время по окрестным деревням разнеслись слухи о том, что приключилось в усадьбе статского советника Степанова, и многие встали на его сторону, мол, «имеет право поступать со своей собственностью, как заблагорассудится». Но, нашелся человек, который вознамерился потребовать объяснений и сатисфакции.
Антон Белозерский, из Николаевки, двадцати одного года отроду. Бывший ухажер Насти, который безответно любил ее, но, все же удостоился права лишить ее невинности, потеряв заодно и свою. Он до сих пор ничего не слышал о Настасье Кузьминой, так как очень давно она запретила посещать ее. До него доходили слухи о смерти ее маменьки, но, что с Настенькой сталось после, он так и не узнал.
В один из не очень еще холодных дней, в конце ноября, он набрался смелости, и, не сказавшись отцу, выехал в своей неизменной двуколке в усадьбу Егора Алексеевича. Ехать было долгонько, верст десять. Кутаясь в шубу, он лениво подгонял гнедую Машку, и вспоминал времена, когда, казалось, они были очень дружны с Настей.
. .. — А ты целовался до меня с кем-нибудь?
— Нет.
— Даже дворовых девок не тискал? — Удивилась Настя, зная заведенные порядки.
Антон покраснел, и покачал головой.
— А есть у вас красивые, с кем ты хотел бы...?
Он опять покачал головой, однако, вспомнил одну сенную девку, Ульянку. Сколько он провел времени, с двеннадцати лет рукоблудя и представляя ее в разных позах! Ульянке уже двадцать три, а все не замужем. Отец который год за нее штрафы платит, 25 рублей ежегодно, видно насильно не хочет женить, жалеет девку. Или виды какие на нее имеет?
Этот допрос, волнующий кровь, Настя устроила при следующей встрече, после того дня, когда они в поле на куче старого сена оба лишились невинности.
— Мама до вечера у Кувшинникова, — почему то шепотом сказала Настя, хотя в доме никого не было.
Прислугу они не держали. Приходила по утрам одна баба из деревни, убиралась, готовила обед, но она давно уже ушла.
— У меня там все свербит, Антош... я так хочу тебя...
Настины смелые речи смущали его, и он стесняясь, опустил глаза. Настя тут же подняла его на смех:
— Ну что ты, как красна девица? Слов боишься? Да уже почти сто лет тому, как всякий срам писали, и люди читают. Баркова читал?
Антон опять замотал головой и удивленно спосил:
— Откуда ты про такое знаешь? — спросил он, подумав про свой тайник в сарае, где лежали собственной рукой переписанные сочинения в стихах Ивана Баркова.
— Ага! Читал значит!
Полезла под кровать, раскрыла тайный сундук, и нашла свой девичий дневник, куда писала все, что чужим глазам видеть нельзя. Полистала, и громко, с выражением продекламировала:
— Тряхни мудами, Аполлон,
Ударь елдою громко в лиру,
Подай торжественный мне тон
В восторге возгласити миру.
Ко дверям славы восхожду,
Тебя как будто на хуй жду.
Приди и сильною рукою
Вели всех муз мне перееть,
Чтоб в них усердье разогреть
Плениться так, как я пиздою.
У Антона запылали уши. Он бы никогда не позволил себе сказать такое вслух. Обычно, после чтения он бежал в ретирадное место, проще говоря, в нужник, и спускал пар, представляя Ульянку.
— Настя, пожалуйста!
Настя подошла, и прижала его лицо к своей большой мягкой груди.
— Прости, если это тебя так смущает, я больше не буду.
Антон несмело положил руки Насте на талию. Она вздохнула, и сев ему на колени, начала расстегивать рубашку. Его руки заметались по спине Насти, пытаясь стянуть с нее платье, но она остановила его:
— Потерпи! Я хочу все сделать сама.
Сняв с него рубашку, она встала и стянула его летние брюки и подштанники.
— Антон прикрыл член рукой и вопросительно посмотрел на нее:
— а ты?
— Я хочу на тебя посмотреть... потерпи.
Настя настойчиво отняла его руку от члена, и присев рядом на колени, стала его изучать. Взяла двумя пальчиками за сморщенный еще маленький членик, и приподняла. С интересом осмотрела головку, которая вылезла наружу, когда она оттянула мягую кожицу.
— Ах вот оно как все.... Я в прошлый раз и не видела тебя толком, дружок, — сказала она, как будто разговаривая с членом.
И снова зачитала скабрезные вирши, на этот раз наизусть:
— Восстань, восстань и напрягайся,
Мой хуй, мужайся, стой, красней,
На грозну брань вооружайся
И стену ты пизды пробей!
— Ой, прости! — Она весело рассмеялась, и ласково потеребила член.
Член от такого обращения с собой, и, как будто услышав стихи, встал, напрягшись в полную силу, и гордо смотрел вверх.
— Иди на кровать.
Антон послушно поднялся, и влез на высокую кровать с шишечками, заваленную подушками.
Настя встав рядом, провела рукой по его груди и животу.
— Ты красивый, Антош, только...
— Только что?
— Нет, ничего..., — замялась Настя, — это я так, ни о чем...
Сейчас-то Антон понимал, что был очень нерешительным в отношениях с девушками, это, видимо, все и испортило. Настя хотела видеть рядом с собой настоящего мужчину, может быть даже такого, который брал бы ее не спрашивая, грубо и сильно... Он без интереса осмотрел проплывающие мимо унылые поля и снова уткнулся в меховой воротник.
. .. Настя продолжая гладить, спускалась все ниже, и вот уже провела рукой по волосам внизу живота, задев член. Антон дернулся, и Настя заметив, что он уже не может терпеть, обхватила член кулачком и часто-часто задвигала рукой. Когда ты делаешь это сам, это привычные ощущения — ты можешь ослабить темп, или наоборот ускориться, и совсем другое дело, когда это делает тебе девушка. Она не может чувствовать твое состояние, когда ты уже на грани, и хочешь ли ты подольше, или уже совсем пора. Поэтому, Настя просто ритмично двигала рукой. Антон привстал и подавшись вперед, напрягся, и выстрелил несколько раз спермой, попав себе на лицо и грудь.
Настя ошеломленно отпустила член, и повалившись на пол звонко захохотала. Это было обидно. Антон встал, нашел какую-то тряпицу, вытер с лица и груди следы своего позора, стал одеваться. Настя отсмеявшись, посмотрела с пола, как он собирается, и принялась извиняться:
— Антош, ну ты чего? Ну прости! Смешно получилось...
Антон молча оделся и вышел на двор. Садясь в свою двуколку, он услышал крик обиженной Насти:
— Ну и не приезжай ко мне больше! Мальчишка!...
Наконец, натоптанный крестьянскими телегами проселок вывел путешественника из небольшого леска, и слева, в стороне, показалась одноэтажная усадьба статского советника Степанова.
Он подкатил к воротам, привязал лошадь, и прошел на недавно метеный двор. Из сеней выглянула Глашка.
— Вы кто будете, добрый человек?
— Антон Белозерский, из Николаевки, с визитом к Егору Алексеевичу.
— Ох, проходите, барин, — принимая его шубу, сказала Глашка. — Только... Егору Ляксеевичу нездоровится, навряд...
— Ничего, я не надолго, — перебил ее Антон, и прошел в дом, вслед за бабой.
Глашка неуверенно постучала, и протиснулась в полуоткрытую дверь. Через минуту вышла.
— Просют.
Антон вошел в гостинную, и поморщился. Непричесанный и весь какой-то расхристанный хозяин в одном халате на голое тело сидел за столом и допивал небольшой графин беленькой, закусывая маринованными грибами и соленой капустой. Под столом было какое-то шевеление, сопение и чавкание, то ли собака, то ли еще какой зверь.
— Чем обязан? — Хрипло спросил Егор Алексеевич.
— Я прибыл, чтобы получить объяснения по делу Анастасии Кузьминой.
Барин прищурился, и крикнул:
— Парашка, поди вон!
Из под стола на четвереньках выползла нескладная простоволосая девка, и на ходу вытирая рот, пулей вылетела за дверь. Егор Алексеевич запахнул халат.
— Больно молод ты, мил человек, для дознователя. Да и дело закрыто, за отстутствием состава...
— Я частным образом. Мы с Настей были, в некотором смысле, друзьями. Поэтому прошу объяснить, за что вы ее так...
Антон смешался, и на глаза выступили злые слезы.
— Объяснений ему подавай. Присядь-ка. Э-э-э... Антон, — сказал Егор Алексеевич, вспомнив, как представила его Глашка. — А знаешь ли ты, что твоя Настя, оказалась шлюхой?
— Я не позволю!... — вскочил Антон, заиграв желваками.
— Сядь! И не кричи. У меня с утра голова и так, как пыльным мешком стукнули... Так вот, — продолжил барин, когда Антон снова сел. — Шлюха твоя Настя. Я ее проиграл в карты генералу, Рудневу Александру Борисовичу. С самыми добрыми намерениями поддался в игре. Генерал думал ее в приживалки определить, а потом и вовсе жениться. Вознаграждение сулил немалое, да еще и самолично вывод хотел оплатить. А она не оправдала доверия, и при всех, вот тут, на этом самом месте, устроила случку, как собачонка, с моим конюхом. При свидетелях, понимаешь? — Повысил голос и схватился за больную голову, Егор Алексеевич. — Что я должен был делать, когда сам генерал предложил повесить свою невесту? Разве только в город ее, на заработки?
Антон опустил голову. Он понимал, что «на заработки в город», означало отдать Настю в публичный дом, и ежемесячно получать процент с ее заработка. Егор Алексеевич налил во вторую рюмку, и поставил перед незадачливым поборником справедливости. Антон даже не нюхавший ранее водки, поднес рюмку к губам, выпил и закашлялся. В животе и горле стало горячо. Он протянул рюмку и хозяин налил еще.
— Так, значит, это не вы ее...
— Нет. И давай на ты, все ж водку, а не воду пьем.
Антон вяло пожал протянутую руку, взял рюмку, выпил и снова закашлялся.
— Да не так! Эх, молодежь. Смотри.
Барин выдохнул, задержав дыхание выпил, и сразу закусил, громко хрумкая капустой. Вкусно у него это получалось.
— Попробуй.
Антон повторил за барином его действия, и по телу разлилось приятное тепло.
— Так что ты теперь? Удовлетворен?
Антон не знал, «что теперь». Зачем приезжал? Чего хотел-добивался? Поэтому просто пожал плечами и посмотрел на Егора Алексеевича.
— А ты молодец. Никто не приехал, а ты приехал. Хоть и не получилось у тебя сатиск... сатисфакцию получить. — Похвалил его уже изрядно захмелевший барин. — Не поверишь, я от всего этого уже вторую неделю не просыхаю.
Антон встал, но у него закружилась голова, и он плюхнулся обратно на стул.
— Куда ты? Оставайся, я весточку твоим пошлю... хотя нет, не пошлю.
Он вспомнил, что сам забил конюха насмерть.
— Глашка!
В гостинную настороженно заглянула ключница.
— Завтра иди в деревню, и найди мне нового конюха. И пару девок себе в помощь возьми, да посисястее и пожопастее, не уродин.
Глашка поклонилась и тихо прикрыла за собой дверь. Антон собрался с силами, встал, и пошатываясь поплелся на выход.
— Будь здоров, Егор Алексеевич.
Барин только хмыкнул, не потрудившись проводить визитера, и снова заорал:
— Парашка! На место!
Прасковья, ожидавшая за дверью метнулась под стол, и уютно зачмокала, нежно посасывая и облизывая барский член, чем вернула барину благостное расположение духа.
***
Антон с трудом отвязал лошадь и забрался в коляску. Развернулся в сторону дома, хлестнул Машку по лоснящемуся крупу, и провалился в сон. За лошадь он не переживал, Машка всегда сама находила дорогу в свое теплое стойло. Снилась ему Ульяна:
. .. она стояла на пороге его спальни в одной сорочке, и свет падал так, что сквозь исподнее было видно ее красивое тело — высокая грудь со светло-коричневыми трюфельками сосков, изящные обводы талии и бедер, и небольшой просвет меж стройных ног, увенчанный реденькой порослью коротких волосков. Антон поманил ее пальцем и Ульянка, сняв сорочку через голову, подошла, похотливо улыбаясь. Он откинул одеяло, и Ульяна легла рядом, потянувшись к нему с поцелуем. От нее пахло лугом и молоком, а губы были влажные и сладкие, как мед. Антон всласть нацеловавшись отстранился, и сел рядом с ней.
— У меня там все свербит, Антош... я так хочу тебя...
— Я хочу на тебя посмотреть... потерпи.
Антон раздвинул ее стройные ноги, и сел меж них на колени, внимательно рассматривая Ульянкину промежность. Припухшие половые губы прикрывали влажное нутро, и он аккуратно двумя пальцами раздвинул их, пытаясь заглянуть в самую глубину. Ульяна напряглась, втянув носом воздух. Он просунул палец во влажное и мягкое, и подвигал, изучая скользкую поверхность.
Ульянка выгнула спину и застонала. Антон засунул ей три пальца, и задвигал рукой, постепенно погружая ее все глубже. Добавил еще один палец, потом еще, и вот уже вся пятерня вошла по самое запястье.
— Антоша... как хорошо... — с хрипотцой в голосе прошептала возбужденная Ульяна, и задвигала бедрами, насаживая себя на его руку.
Она поймала нужный для себя ритм, через несколько минут закричала и забилась, вытащив руку Антона, и обдала его мощной струей мочи, облив ему лицо и грудь. Ульяна посмотрела на него и заржав как лошадь, скатилась с кровати на пол, не переставая хохотать...
Антон проснулся, и завертел головой. Оказывается они стояли у ворот его дома, и Машка громко ржала, желая поскорее попасть в тепло, и, наконец, до отвала наесться овса.
— Приснится же... — Антон потер лицо и заорал:
— Пахом! Отворяй ворота, бездельник!
Передав лошадь на попечение Пахома, Антон вошел в дом и скинул шубу. После эдакого эротического сновидения ему хотелось только одного — скорее в теплую постель, и побаловать себя «ручным удовольствием». Вспомнить Настино тело, Ульянку, а то и обеих сразу представить.
Пройдя в жилую часть дома, он увидел идущих ему на встречу Марфу с Ульяной. И в него словно бес вселился. Схватил Ульянку за рукав и потащил вон из дома, туда, где кладовые и холодные. Она пока не упиралась, не понимая, что происходит, только встревоженно спросила:
— Антон Андреевич, что случилось? Куда?
Антон молча завел ее в кладовую с мешками каких-то припасов, и закрыл дверь. Зло посмотрел на Ульянку красными от сна глазами, и грозно приказал:
— Поворачивайся! И задирай подол!
— Антон Андреевич, миленький! Да как же...
— Молчи! Еще хоть одно слово, выпорю!
Ульяна опустила глаза и повернулась к Антону спиной. Он, пожирая глазами ее стройное тело, нетерпеливо толкнул ее на мешки, и задрал сарафан, обнажив круглый и гладкий зад. Молочно-белая кожа светилась в полумраке кладовой, и Антон, почувствовав, что готов, спустил штаны, и пристроился к Ульянке сзади. Грубо, и не чувствуя боли стал вгонять член, пытаясь пробиться через сухую еще плоть. Ульяна заплакала и замычала от боли. Глухо, закусив рукав сорочки.
Отдолбив ее так несколько минут, Антон почувствовал, что Ульянкино естество начинает сдаваться, она потекла, и член теперь входил легко, с хлюпаньем. Он усилил толчки, стараясь войти по самый корень, совсем не думая об удовольствии. Ему был важен сам факт, что он, наконец, набрался смелости, и добрался до нее. И никто ему не указ.
Закрыл глаза и представил, как голая Настя стоит на четвереньках, а сзади нее ярится какой-то бородатый конюх. Ее большая грудь колышется от сильных толчков, и на лице неземное блаженство. Антон остановился, и крепко сжав Ульянкины бедра, слил в нее свое застоявшееся семя. Вытащил мокрый член и вытер о подол ее сарафана.
Ульяна тяжело осела на дощатый пол, закрыла лицо руками и горько зарыдала, без конца повторяя:
— За что? За что, барин? Госсс-по-ди!
— Расскажешь отцу, жизни не дам!
И вышел хлопнув дверью.
С тех пор Антон превратился в деспота, его стали сторониться все дворовые девки. Но это их не спасло, всех перещупал и спохабил, бывало и не одну за день. Кого там же в кладовой, кого в спальне. Марфу на кухне при всех оприходовал. Девки молчали, и старались не смотреть в их сторону, боясь, что барин на этом не остановится и примется за них. Марфа стойко вытерпела, ни разу не вскрикнув и не заплакав, спокойно оправилась, и продолжила рабрту. А попробуй возрази, кто его знает, что еще молодой барин может учудить.
Нерешительности и стеснения как отродясь не было. Иногда, сказавшись больным, просил родителей подать ужин в спальню, и чтоб непременно Ульянка служила. Он по примеру своего нового знакомца Егора Алексеевича, надевал халат на голое тело, и на время ужина загонял ее под стол, заставляя ублажать себя ртом и руками. Непременно сливал семя Ульянке в рот, заставлял глотать и вылизывать все дочиста. Потом внимательно осматривал, проглотила или нет. А иногда, ставил посреди комнаты голой, приказывая принимать какие-нибудь вычурные позы, и получал «эстетическое наслаждение».
***
На следующий день, в усадьбе Егора Алексеевича состоялись смотрины. Глашка завела на двор шестерых крестьян — пять баб и одного мужика. Они выстроились в линию у крыльца, положив на землю свои узелки с нехитрым скарбом. Вышел барин:
— Здорово, бабоньки!
— Здравствуй, кормилец! — поклонились все в разнобой.
Он подошел к дюжему чернобородому мужику и пожал его широкую лапищу.
— Как звать?
Хотя и так знал, что это Кузьма, мужиков в деревне было не много.
— Кузьмой кличут, барин.
— Добро, иди пока на конюшню, осмотрись.
Кузьма поклонился подхватив узелок, и степенно зашагал в сторону конюшен.
— Так-с, теперь с вами. — Он прошелся рядом со строем, поочередно оглядывая каждую. На одну затетеху взглянул мельком, больно толста и уродлива. На следующей, с выдающимися формами и озорным взглядом, задержался.
— Как зовут?
— Акулина, барин.
Егор Алексеевич хмыкнул, взял ее за грудь и пожамкал. Акулина захихикала. Заглянул ей в рот, проверив зубы.
— Хороша, голубоглазая!
Прошел дальше, и остановился у последней. Скромная девица, худенькая, круглолицая, щечки румяные. На вид лет восемнадцати.
— Как твое имя, красавица? — Егор Алексеевич подпустил в голос отеческие нотки. Больно она ему понравилась, своей невинной чистотой во взгляде, и свежестью молодого тела.
— Настенька я, батюшка.
— Настенька? Хм... — Егор Алексеевич нахмурился. — «Опять»!
— Ну, Настенька, так Настенька. Ты, — показал он на нее пальцем, — и Акулина. Остальные по домам. Марш, марш!
Глашка увела новых девок в избу, а остальные вышли за ворота, и споро зашагали вон из усадьбы, назад, к семьям.
— Барин-то наш ничего, бывает только ярится сильно, как тартыга. Ну, а где не так? — Глафира знакомила новых дворовых с порядками. Прасковья у нас с кухней управляется, а на тебе, Акулина, уборка в доме, шитье, да за барином уход. В девичей поселишься. Остальные поручения от меня будешь получать. А Настька... — она с жалостью посмотрела на молодую красивую девку. — Курей кормить, за свиньями да коровой следить. Спрячу я пока тебя подальше, чтоб перед барином не мельтешила. Потом сама еще спасибо скажешь.
Настя испуганно кивнула.
— А что такое-то? Зачем прятать?
— А затем! Охочь наш барин етиться, особливо когда выпьет. Парашка вон, почитай кажный вечор у барина пропадает. Знамо зачем. Ну, ей не привыкать, она и сама рада, как будто почесун у нее.
— Ой! А я еще... никогда...
— Вот то ж! А я о чем. Береги себя, девка.
Акулина спокойно слушала, понимая уже, что все падет на нее, не зря ее барин щупал. Раздался стук в дверь, и бабы примолкли. Немного погодя, дверь открылась, и на пороге встал Кузьма, не решаясь заходить без спроса
на женскую половину. Обвел всех взглядом, остановился на Акулине и улыбнулся. Акулина опустила глаза и нахмурилась.
— Кузьма, ты чего? — Глашка перевела взгляд с него на Акулину.
— На житье надо бы определить, да пожевать чего, вот я и...
— Твоя камора за стенкой, дверь с другой стороны. А пожевать на кухню к Прасковье.
— А-а-а! Ну, извиняйте.
Дверь закрылась, и Кузьма тяжело протопав по низкому крыльцу, удалился. Глашка пристально оглядела смущенную девку.
— У вас что, любовь?
Акулинка помотала головой.
— Давно за мной бегает, а я... не люб он мне. Охочь до тела моего, да и только, не нужна я ему.
— Час от часу не легче... Ох, тяжело тебе будет, тяжело!
***
Антон маялся. Все наскучило, девки приелись, хотелось чего-то нового. Душа просила другого. Поняв, что его боятся, и не донесут отцу, Антон, потеряв всякий стыд, в отсутствие родителя устраивал оргии с пьянством и поркой. Однажды, оторвав девок от работы, выбрал себе семь самых-самых и согнал в гостинной. Изрядно подпил, выбрав из отцовских запасов наливочку повкуснее, и поставил голых девок перед собой на четвереньки.
— Научу вас пению, и чтоб как соловьи у меня!
Подошел к фортепьяно и нажал на клавишу.
— Нота «ми». Повтори Марфа!
Марфа стояла третьей по счету, соответствуя ноте «ми».
— Марфа тоненько пропела:
— а-а-а-а-а.
— Молодец! Следующая «до», — и опять тренькнул клавишей.
Марфа опять пропела, точно попав в ноту:
— а-а-а-а-а.
— Да не ты, дура!
И хлестнул ее пребольно прутиком по голому заду.
— Ульянка, давай.
Она стояла первой в ряду, как нота «до».
Так, временами постегивая девок, Антон прошелся по всему нотному стану. Наиграл «чижика-пыжика» — Ми-до-ми-до-фа-ми-ре! Соль-соль-соль-ля-си-до-до-до! и приступил к репетиции.
Каждая девка — клавиша, и хлеща по нужной заднице Антон добился, чтобы они без ошибок исполнили криками «Ай!» на нужной ноте, эту немудреную мелодию. Под конец умаялся, выгнал всех, кроме Ульяны.
Он сам не знал почему, но ему хотелось унизить ее, сделать своей куклой на пружинках. Может мстил за годы своей нерешительности... Он стал другим, злым и жестоким. После посещения помещика Степанова, ему как будто развязали глаза. Антон проклял свою любовь к Насте, узнав какой она была на самом деле, и женский пол не вызывал более трепета и чувств. Он смотрел на девушек, видя в них только теплые влажные дырки и мягкие сиськи.
— Выпей со мной!
— Нельзя мне барин! Ваш батюшка осерчает, а мне работать еще.
— Ничего, скажешься больной.
Ульяна промолчала.
— Иди сюда. — Антон распахнул халат, показывая ей свой вставший член.
Она покорно приблизилась и Антон усадив ее на колени, проник членом в ее теплое нутро. Ульяна ахнула.
— Что, нравится?
Ульяна не решаясь перечить, коротко кивнула. Она уже привыкла к издевательствам и давно не плакала от унижений и боли.
— Не слышу! — Антон повысил голос.
— Да, барин, очень нравится, век бы так сидела.
— То-то. Налей две.
Взял ее за грудь, и пока она наливала, помял в сласть ее мягкую плоть, щипая и покручивая затвердевшие сосочки.
Выпили. Антон занюхал Ульянкиными волосами и приказал повторить. Выпили по второй и сразу третьей. Ульянка заерзала на члене, знать раззадорила ее наливка. Но, Антон не торопился.
— Целуй мне ноги! — приказал Антон, желая еще больше унизить ненавистную ему девку.
Ульяна сползла на пол, с чмоканьем снявшись с барского члена, и неуверенно прикоснулась губами к подставленной ступне. Антон зло улыбаясь смотрел на ее грудь, и поглаживал мокрый от соков Ульянки, член.
— Эт-та что тут за представление?
В гостинную вошел неожиданно вернувшийся Андрей Федорович, отец Антона.
Ульянка метнулась к сарафану, и как мышь увернувшись от хлесткого удара стеком, который Андрей Федорович всегда брал с собой, исчезла за дверью.
Антон недовольно запахнул халат, исподлобь посмотрев на отца.
— Ты что творишь, сын? Мать покойница от такого беспутства, поди переворачивается. Мы же тебя воспитывали, как достойного человека! Во что ты превратился!
— Отец! Я уже взрослый! И делаю, что хочу!
— Ты живешь в моем доме, и будешь делать то, что я скажу. — С тихой яростью произнес Андрей Федорович и тяжело вздохнул. — А не нравится, — он перекрестился и показал стеком в красный угол на Николая Угодника, а потом на дверь. — Вот Бог, а вот порог!
Антон вскочил, и не сказав больше ни слова ушел к себе в спальню, не преминув громко хлопнуть дверью. Упал на кровать и задумался. Угрозы отца конечно дело серьезное, но, он до конца не верил, что родной отец может выгнать его из дома.
«Уеду ненадолго, пусть остынет, а там посмотрим».
Оделся потеплее и взял, все, что было — пятьдесят рублей ассигнациями, четыре красненьких и две синицы. Накинул шубу и зайдя в кладовую, стянул бутылку гасконского арманьяка, «для сугреву».
Вышел на двор, и пока выводил не распряженную с утра из двуколки Машку, слушал Ульянкины крики и стоны, доносившиеся из сарая. Секли ее горемычную по голой спине и пресильно. Насчитал пятнадцать ударов и сбился. Злорадно ухмыляясь выехал за ворота, и не заперев, хлестнул лошадку, направляя ее куда глаза глядят.
***
Егор Алексеевич взявшись за ум, приказал Глашке наливки на стол больше не ставить. Заперся у себя в кабинете и обложился ворохом бумаг.
— «...Барщинная запашка в этом году дала приличный доход. Так, дальше...».
Просмотрел выписку из прошлой ревизской сказки, посчитал убытки от умерших крестьян и вздохнул. Несколько лет еще платить за тех, кого давно предали земле. Отточил перышко, и взялся за написание прошения в опекунский совет, на получение кредита. Вдруг, его отвлекло чье-то пение, да такое чистое и сладкое, аж сердце защемило.
— Пела, пела пташечка
И затихла.
Знало сердце радости
И забыло... — красиво и уверенно выводил девичий голос.
«Откуда в нашей глуши Дельвиг? Кто это поет?»
— Глашка, Акулина!
Пока ждал их, дослушал, и вытер слезу. Эк, проняло-то как!
. .. Что, певунья пташечка,
Замолчала?
Как ты, сердце, сведалось
С черным горем?
— Чего изв... — начала говорить вошедшая в кабинет Глашка.
— Кто это поет? — Перебил ее Егор Алексеевич.
— А, Настька это...
— Зови немедля! Надо же...
Глашка расстроенная побежала на двор. «Вот девка! Неймется ей, сказала же, сиди тихо»! Так торопилась, что добежав, схватилась за сердце.
— Что случилось, Глафира? — спросила встревоженная Настя, роняя лохань с кормом для курей.
— Что случилось! — Тяжело дыша передразнила ее Глашка. — То и случилось! Допелась птица райская! Говорила тебе, берегись. Хотела тебя от барина подольше прятать, но, знать не судьба... Не надо было мать твою слушать и в дворовые брать.
Глашка наконец отдышалась.
— Барин тебя к себе требует.
Настя широко раскрыла глаза и вытерев руки о подол, перекрестилась.
— Бегом, в кабинет!
На ходу снимая с себя грубый фартук, Настя припустила в сторону дома. Перед кабинетом оправила душегрейку, перекинула толстую косу через плечо, и постучала.
— Входи.
Настя прошла, встала у двери и пытливо посмотрела на барина.
— Да не стесняйся, проходи, садись. Откуда в тебе такой талант? Аж сердце рвет... И откуда Дельвига знаешь?
Настя села на краешек стула и недоуменно посмотрела на Егора Алексеевича.
— Никакого Дельвига я не знаю. А кто это?
— Это ж его стихи, глупая.
— Так... меня маменька научила. Она при прежних хозяевах сенной была, ее песням научили, чтобы маленького барчука баюкать. Потом... они за что-то прогневались, и сослали ее на поташный завод, на три года.
Егор Алексеевич надолго задумался. Настя сидела, ни жива ни мертва, боясь пошевелиться.
— Значит так! Когда позову, петь будешь. Потом учиться поедешь, в столицу, знаменитой станешь. У тебя же чистейшее сопрано. И вот еще что — если тронет кто, сразу мне скажи, я его в Сибирь сошлю! Ох Настя, золото мое, мы же с тобой, ух!
Барин поднялся, и подойдя, ласково погладил Настю по голове.
— Ну, все, иди работай пока.
— И одевайся теплее, горло не студи! — Уже вдогонку крикнул Егор Алексеевич.
Он уже мечтал, что будет устраивать званые вечера, и все соседи будут съезжаться, чтобы послушать Настино пение. А там, глядишь, отучится, и деньги потекут рекой. В музыке Егор Алексеевич немного разбирался, и ему было достаточно услышать Настин голос, чтобы понять, какой бриллиант он откопал у себя во дворе.
Счастливая Настя, радуясь такому обороту, побежала к Глафире.
— Ну?
— Все хорошо, барин сказали, что петь для него буду. А кто меня тронет, того в Сибирь! И еще в Петербург хотели... — затараторила Настя, но улыбка сошла с ее лица, когда она увидела, как хмурится Глафира.
— Погоди радоваться-то... — Покачала головой Глашка. — Ох, не к добру...
Тем временем, Егор Алексеевич, потирая руки, и хорошенько все обдумав, кликнул Акулину.
— Слушаю, барин.
Барин улыбаясь обнял Акулину и поцеловал в сочные губы.
— Ух ты, булочка моя сдобная!
Он пошарил руками ей по спине и сжал мягкий объемный зад.
— Ну что вы,.. . ох!
— Сейчас беги, зови мне Глашку обратно. Да готовь в девичей постель, чтоб все как положено.
— Слушаюсь, барин.
— Придешь ко мне сегодня ночью, заскучал я что-то. Пампушечка моя сладкая!
— Непременно, батюшка! — И обожгла взглядом.
Егор Алексеевич слегка шлепнул ее по заду и приказал:
— Давай, за Глашкой.
Ей и бежать не пришлось, Глафира сама в дом вернулась. Увидев, что Акулина машет ей и показывает на кабинет, Глашка еще пуще расстроилась. Видно дело не закончено с Настькой.
Постучала, вошла. Барин, вроде, не в пример вчерашнему, весел.
— Переводи Настю в девичью, и чтоб никаких тяжелых работ на морозе. Если с ней что приключится, заболеет, не дай Бог, — он истово перекрестился, — всех высеку, и на каторгу пойдете!
— Поняла, барин.
— Пусть лучше дома сидит, вышивает или еще что. А если рук не хватает, веди еще девку. — Махнул рукой Егор Алексеевич.
***
Антон, погрузившись в невеселые размышления, уже около часа ехал в никуда, без цели. И вдруг начал узнавать дорогу на усадьбу к Степанову, которого не так давно посещал. Обрадовался, что все так преотлично сложилось — Егор Алексеевич не прогонит, а у него достойный подарок за пазухой, французский арманьяк.
Встретила опять та же баба, одетая сегодня по случаю мороза в армяк грубой шерсти.
— Милости просим, барин. — поклонилась Глафира, и шепотом добавила, — Егор Алексеевич нынче в настроении.
И правда, хозяин встретил радушно, даже приобнял. Увидел бутылку и обрадовался:
— ну, под такое дело не грех и разговеться! Смотри-ка, Гасконь, на фруктах! Акулина! Топи камин, гостя отогревать будем.
Вошла девка, с такими формами, что впору сказать «хорошо, но много», но все было такое... бодренькое, ни грудь, ни зад не висели. И лицом мила.
— Вижу интерес, — заулыбался Егор Алексеевич. — Погоди, еще не вечер. С чем пожаловал, Антон?
Он не стал лгать, что у него все хорошо, и рассказал все как есть, без утайки. Про его житье дома, после того визита к Егору Алексеевичу, и про ссору с отцом.
— Да, дела... — Вздохнул барин, и разлил ароматный арманьяк в бокалы богемского стекла, привезенных из столицы, еще при переезде. — Оставайся у меня на день-два, коли так, отведи душу. И вдруг вспомнил:
— Я вот тебя сейчас удивлю! Акулина!
Акулина зашла, и поглядывая на молодого барина выслушала наставления:
— Скажи Насте... — Антон встрепенулся, от произнесенного имени. — Пусть приоденется и подойдет сюда.
Егор Алексеевич порылся в кипе «Литературных бесед» и выудил песенник, оставшийся от прежних хозяев.
Антон раскрыл рот, увидев молодую девушку, появившуюся на пороге в гостиную. Большеглазая, с нежными розовыми губками и румянцем на чистых щечках.
— Проходи, Настя. Исполни-ка что-нибудь для Антона Андреевича, а мы послушаем.
— Постой! Я аккомпанирую. — Антон встал, прошел к старенькому фортепиано и стянул с него покрывало. Пробежался по клавишам, и спросил:
— Что играть?
— Зимняя дорога...
Антон вступил, и Настя запела:
— Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна....
Чем дальше она пела, тем выше Антон поднимал брови от удивления. Дослушав ее до конца, с любопытством спросил:
— А ну-ка, вот так сможешь повторить?
И сыграл замысловатую мелодию в стакатто. Она уверенно повторила. Антон еще долго проверял ее, и Настя по его просьбе то гудела в контральто, то пищала как комар. Наконец, развернулся и с восхищением произнес:
— Колоратурное сопрано, почти четыре октавы! Ну, Егор Алексеевич, с тебя бесплатный ярлык на первое выступление! Такой бриллиант нельзя прятать. Это ж в нашей-то глуши...
Егор Алексеевич расстрогавшись поцеловал Настю в лоб, вручил ей песенник, и со словами «учи стихи», выпрводил из гостиной легким шлепком под зад.
— Хороша девка? — спросил Егор Алексеевич, когда Настя вышла.
— Чудо, как хороша! А можно я приезжать буду, аккомпанировать? Позволишь, Егор Алексеевич? Такой талант развивать надо.
— Хитер, ты, братец! По твоему взгляд видно. Нешто, влюбился?
Антон смутившись, замотал головой.
— Нет, но...
За ужином засиделись до поздна. Изрядно захмелели, налегая уже на хозяйскую вишневую, арманьяк давно закончился.
— Ну, брат, пора и о телесном подумать! Хочешь Акулину или Парашку в постель? Для гостя ничего не жалко.
Антон покачал головой.
— Ну, как хочешь. Вижу, о чем думаешь, но, извини, Настю не дам, и сам не буду. Не для того я ее держу. Пошли спать.
Антону постелили в гостевой, а Егор Алексеевич отправив Акулину греть постель, угостился еще рюмочкой вишневки. Подумал о чем-то своем, и отправился в спальню, уже дрожа от нетерпения прижаться к Акулинкиным телесам. Зашел к себе, на ходу раздеваясь, и Акулина отогнув одеяло, приняла его в свои горячие объятия. От барских холодных рук взвизгнула и рассмеялась. Егор Алексеевич еще раньше понял, что ее не придется принуждать, девка с таким характером, что и сама была не прочь.
«Уже мокрая поди...» — Он просунул холодную еще руку ей в промежность, и пощупал. Так и есть, аж хлюпает.
Акулина зашипела от холода и еще крепче прижалась к барину.
— Вы холодный, дайте я вас погрею...
Залезла с головой под одеяло, бесстыдно выставив наружу широкий зад, и приняла в горячий рот сморщенный еще член. Он мгновенно расправился, заполнил влажное пространство, и Егор Алексеевич удовлетворенно замычал. Пока Акулинка сосала, заглатывая член целиком, барин всунул в ее узкое нутро пальцы, чтобы еще больше раззадорить похотливую девку. Она поперхнулась, но быстро оправившись, благодарно заработала языком, и стала подавать бедрами, отчего твердые соски на ее большой груди, зацарапали по животу барина.
Егор Алексеевич поставил ее на четвереньки, и навалился на Акулину всем телом. Схватил за болтающуюся грудь, и яростно забил бедрами. От этого по ее заду и бедрам пошли волны, разгоняя так соблазнительно распределившийся по телу жирок.
— И-и-и-и, батюшки! И-и-и-и, батюшки! Ай! Ой! — Заголосила Акулина.
Вскоре оба вспотели, и она не выдержав веса барина, упала на живот. Егор Алексеевич не кончив еще, по причине вечерних возлияний, перекатился и лег рядом.
— Горазды, вы барин етиться! — Отдуваясь и убирая мокрые волосы с лица, промурлыкала Акулинка.
Конечно польстив ему. Не такой уж и умелый был барин, да и естество не большое. Но, хоть так... В деревне бы гульней и волочайкой обозвали, а тут слово барина — закон.
— А и ты девка горячая, аж жить захотелось. — Улыбнулся Егор Алексеевич.
— Я это дело очень уважаю, только редко приходится...
— Ничего, теперь часто будет, нравишься ты мне. Только не вздумай худеть, булочка моя, а то прогоню!
Акулина захихикала.
Егор Алексеевич надавил ей ладонью в бок, и она покорно перевернулась на спину, широко расставив ноги. Груди разьехались в стороны, и мягкий живот затрепетал от предвкушения...
Антону не спалось. Он лежал, легко водя по члену кулаком, и слушал стоны Акулины, ее смех и шлепки по телу, разносящиеся в тишине дома.
— «Она тоже это слышит». — он представил Настю, лежащую в постели. — «Когда они уже уснут»?
Он достал латунную луковицу карманных часов и посмотрел. Два часа ночи. Наконец, в спальне хозяина все затихло. Антон выждав еще полчаса, засветил каганец, и в одних подштанниках вышел в коридор. Прошел из гостевой половины в хозяйскую и безошибочно определил, где должна находиться девичья. Усадьба не отличалась оригинальностью постройки.
Тихонько отворил дверь.
«Заскрипела, дура»!
Постоял с уже поднятой ногой, задул фитилек и шагнул в комнату. Глаза быстро привыкли к свету и Антон разглядел разметавшуюся на кровати Настю. Она лежала ничком в одной сорочке, подогнув под себя ногу. От этого сорочка задралась и было видно круглый беленький зад, с милыми ямочками у поясницы. Распущенные волосы рассыпались по подушке, красиво обрамляя спокойное лицо. Настя сладко посапывала, приоткрыв рот, и конечно, ни о чем не подозревала.
Антон поставил каганец на стоявший рядом сундук с платьем и осторожно присел на кровать. Провел пальцем по мягкой ягодице, и задрожал — член пробудился, и требовал разрядки. Настя зашевелилась, не просыпаясь потерла нос, и вдруг вскинулась. Перевевернулась на спину, и засучив ногами прижалась к изголовью кровати.
Антон подумал, что она сейчас закричит, и поставит его в неудобное положение перед хозяином, поэтому резко дернул ее на себя за ноги и зажал рот. Но, Настя молчала, не пытаясь поднимать шум, только испуганно смотрела на своего... кого? Насильника? Антон хотел только полюбоваться Настей, зная о предупреждении Егора Алексеевича. Может быть порукоблудить, смотря на ее тело... А теперь навалившись на нее, он перестал соображать, желание накрыло его с головой. Он одной рукой потянул подштанники с ног и лег на Настю всем телом, все еще зажимая ей рот.
— Будешь кричать, придушу! — Слова сами слетели с губ, конечно он не собирался ее душить. — Поняла?
Настя часто закивала.
Тогда он перестав зажимать рот, стянул ей через голову сорочку. Настя не сопротивлялась, оцепенев от страха. Антон раздвинул ей ноги и лег между ними, исступленно покрывая Настино тело поцелуями. Она лежала как деревянная, и остекленевшим взглядом смотрела в потолок. Нащупав пальцами вожделенную дырочку в ее промежности, Антон кое-как вставил член и застонал, чувствуя что он первый, что у Насти небыло еще никого. Напористо подав вперед бедрами, он ощутил как ослабло сопротивление — преграда прорвана. Настя даже не шелохнулась, только закусила губу, и на ней выступила капелька крови.
Взбешенный ее равнодушием, Антон привстал, оперся на руки и остервенело качая бедрами стал резко и мощно вбивать член.
— Хлоп, хлоп, хлоп! — Только и было слышно в тишине комнаты.
Кончив, он как будто протрезвел. Быстро встал, натянул подштанники и прихватив каганок, на цыпочках побежал к себе. Кровь стыла в жилах, от осознания того, что он наделал.
«Что будет утром, когда Настя все расскажет Егору Алексеевичу? Бежать? Нет смысла... А если не расскажет, побоится?»
Так, без конца прокручивая в голове эти мысли, Антон забылся беспокойным сном.
В пять утра его разбудил истошный крик Акулины. Антон проснулся и сразу понял, почему кричат. Наскоро оделся, и на дрожащих ногах поспешил к девичей. Там уже кроме Акулины в одном халате стоял на коленях барин, и закрыв лицо руками причитал:
— Почему, ну почему, Господи! Кто обидел? Четвертую! Ах ты мне...!
Акулина всхлипывая, гладила Егора Алексеевича по голове, прижав его к своей налитой груди.
А по центру комнаты на крюке торчащем с потолка, на который девки вешали хозяйский жирандоль о семи свечах, на скрученной простыне висела покачиваясь, Настя. Как будто собираясь танцевать, она оттянула носочки, но передумала, и задумчиво поворачивалась из стороны в сторону, показывая всем свой синий язык.
240