У нее была длинная коса. Какое-то время Геннадий Петрович стоял, согнувшись над перилами, и смотрел нее сверху. Коса до колен сама по себе — диковина, а у студентки худинститута тим паче. Коса была каштановая и толстая, как лиана.
Это было в самом начале учебного года. Потом всякий раз, встречая Глашу (так он прозвал ее про себя), Геннадий Петрович смотрел ей вслед, убедив себя, что любуется на косу. На самом деле он старался разглядеть розовые щеки, улыбку и пухлую волну, вздыбившую ткань на груди.
Шатенка Глаша была белой вороной. Так, во всяком случае, казалось Геннадию Петровичу. Худинститут пестрел эффектными роковыми женщинами, похожими на экзотических кукол с нейлоном вместо волос. Быть собой считалось пошлостью, и женская арт-элита старательно сооружала себя из пестрых тряпок, металла и красок всех цветов, щедро намазанных на физиономию. Глаша была живой, даже слишком. Она или не красилась, или красилась так, что на фоне соучениц выглядела новорожденной. Одевалась она обыкновенно, почти по-детски, и вела себя точно так же. Глаша вовсе не была серой мышкой — цепкий глаз Геннадия Петровича уловил и плавную пропорцию лица, и вкусную горчинку влажных глаз и губ, и контур изгибов под кофтой, — но казалась маменькиной дочкой, провинциалкой, школьницей из старого кино. В ее косе мерещился бант, а губки розовели, как от варенья или от мороженного. Она выглядела ребенком, хоть телесно и была вполне взрослой, и грудь у нее была, наверно, третьего или даже четвертого размера. Геннадий Петрович иногда представлял себе эту грудь — с большими ореолами сосков, розовыми и стыдными, будто подсмотренными сквозь щелку бани, — и над ней детское умильное личико с розовыми щеками.
Его Глаша была из другого времени, из другого мира. Глаша из глуши. Такие Глаши до сих пор жили в провинции, плели косы, слушались маму и не еблись до замужества.
В октябре Геннадия Петровича вызвали к начальству.
— Как вы знаете, скончался Борис Анатольич Галактионов, царство ему небесное. После него остались беспризорные студенты. Вы очень обяжете нас, Геннадий Петрович, если возьмете к себе одну из его девочек...
— Глашу? — спросил зачем-то Геннадий Петрович.
— Глашу? Нет, не Глашу, а Дашу. Дашу Гарфункель. Исключительно талантливая девчонка, скажу вам. Исключительно. Мы взяли ее вне конкурса. Самая юная наша студентка, но и...
Геннадий Петрович вздохнул, забыв о том, что окрестил Глашу Глашей без спросу у той. Конечно, он согласился, посетовав для виду на нехватку времени.
Через пару дней к нему в класс постучали.
— Да, — отозвался тот, и вдруг замер.
— Геннадий Петрович? — раздался серебристый детский голосок. — Здрааасьте! Я ваша новая студентка, Даша Гарфункель.
«Не Глаша, а Даша», вспомнил Геннадий Петрович. — «Ха!»
— Ну, эээ... Даша, здравствуй!... Давай знакомиться? Ты, значит, Даша, да? — неестественно-бодро говорил он, комкая в руках бумагу.
Даша смотрела на него своими большими глазами с горчинкой. Они были карими и тонули в ресницах, длинных и густых, как у советской куклы Маши.
Прокашлявшись, Геннадий Петрович взял ее папку, разложил на столе работы и долго смотрел на них. Когда он повернулся к Даше, лицо его было бледным.
— Мда... Ну что ж, Даша... Даша Гарфункель... — бормотал он, отвинчивая пуговицу пиджака.
Он не знал, как и о чем с ней говорить, и волновался, как на первой своей выставке. Даша-Маша-Глаша из глуши была, судя по всему, не только красавицей и белой вороной, но и редкостным талантом, и это окончательно выбило Геннадия Петровича из колеи.
Впрочем, уже к концу их встречи он нашел с ней общий язык. Он вдруг почувствовал, что с ней не надо быть кем-то, а можно просто быть собой, как на прогулке или на даче. Через день Даша смотрела на него доверчиво, как смотрят дети, а через неделю ходила за ним по пятам, и Геннадию Петровичу казалось, что они знают друг друга всю жизнь.
Это была самая странная пара в мире. Даша привязалась к Геннадию Петровичу быстро и стихийно, как прикормленная собака, и тот точно так же привязался к ней. Все свободное время они проводили вместе, а если были в разных местах — непрерывно звонили друг другу и слали смски. Они говорили о чем угодно, и все им было одинаково интересно — и искусство, и будни общаги, где жила Даша, и дача Геннадия Петровича, куда тот часто возил ее, и все на свете. Даже по институту они бродили вместе, и Даша на каждой перемене бежала к Геннадию Петровичу, ничуть не стесняясь других студентов.
Она безоглядно доверяла ему. Он стал для нее другом, авторитетом, близким человеком и кем угодно; он заменил ей одновременно и отца, которого у нее не было, и подруг, оставаясь при этом учителем. Несмотря на свою приветливость, Даша была одинока — и из-за возраста, и из-за того, какая она была вся, в целом — со своей косой до колен, тихой, ненавязчивой красотой и искренностью, которая издавна ходит у столичных жителей в главных пороках. Она приехала из Сибири, из маленького городка в Приамурье. В каком-то смысле она вовсе не была наивна: ее речь была интеллигентно-правильной, даже слишком, и в этом было что-то детское, старомодное, но и ужасно милое; она была отлично образована — лучше большинства студентов, — с ней можно было говорить на самые заковыристые темы, и Геннадий Петрович вскоре стал скармливать ей свои размышления, выстраданные в одиночестве, а Даша поедала их с жадностью и аппетитом.
Он называл ее амурским тигренком и Рапунцелем:
— Ты не Даша Гарфункель, ты Даша Рапунцель. Твою косу на днях занесут в список памятников федерального значения, — говорил он ей. — Ты несешь за нее уголовную и гражданскую ответственность!
Волосы были ее наказанием: густые, блестящие, волнисто-пушистые, каштановые с медью и бронзой, достающие почти до пола, если их распустить, они требовали долгого ежедневного ухода. Даша научила Геннадия Петровича расчесывать их и заплетать в косу, и Геннадий Петрович бегал после того дрочить, выплескивая из себя умильную щекотку, набухшую от близости к Дашиному телу.
Однажды его снова вызвали к начальству.
— Геннадий Петрович, — испытывающе смотрело на него начальство, — сколько это может продолжаться?
— Эээ... что именно? — не понял тот.
— Вот только не надо! Вы знаете, сколько ей лет? Знаете? Нам только скандала с несовершеннолетними не хватало!
— Кому? — глухо переспросил Геннадий Петрович, хоть уже и понял, о чем речь.
— Так, дорогой мой, некогда мне с вами в кошки-мышки. Третье цветение у него, понимаешь. Хоть вы, Геннадий Петрович, и заслуженный, и все такое, но если еще раз кто увидит, как вы с ней лижетесь — вылетишь у меня отсюда, как пробка из бутылки, понял? И считай это гуманным ходом, потому что по-хорошему тебе положено под суд, да в предварительное за такие финты. Понял или нет?
— Да как вы смеете! Как вы смеете обливать грязью чистую, талантливую девушку, которая лучше и талантливей всех вас, вместе взятых? — орал Геннадий Петрович. Его трясло от благородного гнева. — На всякое чистое, человеческое надо навесить грязный ярлык! Привыкли барахтаться в дерьме, и других туда же перемазывать, да? Да чтоб вас вырвало от ваших слов на ваши же дерьмовые бумаги!..
Его колотило, когда он выходил из приемной. Ничего не видя вокруг себя, он побрел, как по рельсам, к себе в кабинет.
Там его ждала Даша.
— Что случилось? Почему вы такой?
— Ай, Рапунцель, плюнем и разотрем. Обычный поход к начальству с обычными вытекающими, — кривил губы Геннадий Петрович.
Но Даша кинулась к нему:
— Что Случилось? — требовательно спросила она.
— Эх, Даша, Даша, — сдался тот и плюхнулся в кресло, — обвинили меня, понимаешь ли, в растлении несовершеннолетних.
— Ка... каких несовершеннолетних?
— Вот этих, — его ладонь сжала теплую руку. — Которые сейчас меня за руку держат.
— Как? — Даша тоже сжала его ладонь. — Но ведь... ведь ничего не было!
— Попробуй им это объясни, — криво усмехнулся Геннадий Петрович. — Они во всем видят только дерьмо. Они думают, что все такие, как они. Они не понимают и никогда не поймут, что есть настоящая чистая дружба человека с человеком, которая выше пола и физиологии, и что мы с тобой...
— Я пойду и все им объясню. — Даша решительно пошла к двери.
— Даш! Стой! Ты что? — Даша обернулась. — Они не поймут, и не поверят никогда, и не... Даш! Ну что же ты...
— Я расскажу им. Я все им расскажу, как есть. — Даша сжала губы и решительно вышла из класса, махнув своей косой.
Геннадий Петрович сгорбился.
Его молодец вдруг распер штаны дрыном, вступая в явное противоречие с ситуацией; дрочить было нельзя — Даша могла вернуться в любой момент, и Геннадий Петрович стал ждать ее, сжав губы.
Вскоре она вернулась. Лицо ее было красным, глаза блестели:
— Вот. Я им все рассказала.
— Что ты рассказала?
— Все. Рассказала, какой вы. Какой вы классный, замечательный, чудесный-чудесный, и как им не стыдно про вас такое говорить. Что вы мне как отец и как друг. Я им все рассказала, как есть.
— А они что?
— А они переглядывались и смеялись. Ничего, я все равно им все рассказала. Пусть знают. Вот. — Даша выпалила это на одном дыхании. Она запыхалась. — А вы... не смейте мне тут огорчаться, ясно? Вы меня поняли или нет? — Она подошла ближе к Геннадию Петровичу и вдруг обняла его. Геннадий Петрович задрожал.
— Что ж ты, Рапунцель, грудью на амбразуру... за такую старую развалину, как я? — пытался шутить он, закусив губу.
— Не смейте такое про себя говорить. Вы мой самый-самый лучший, самый родной, — она ткнулась ему в щеку и вдруг поцеловала его. Потом еще, еще и еще, приговаривая — Не смейте. Не смейте. Не смейте...
Геннадий Петрович терпел, стиснув зубы, потом не выдержал и ответил ей.
Его губы нащупали бархатную кожу лба, щекотнули бровь и спустились к глазам. Секунда — и он покусывал горячую щеку и крылья носа, еще секунда — и губы прилепились к губам, и сквозь них протекли жгучие языки, и сердце ухнуло вместе куда-то вниз, как во сне.
Когда они прервались, искусав и излизав друг друга, красные, мокрые и одуревшие, Геннадий Петрович вдруг понял, что сейчас самое страшное, что может быть — слова, и нельзя допустить, чтобы они прозвучали.
— А... — раскрыла было рот Даша, но Геннадий Петрович залепил его поцелуем, яростно всосавшись в соленые горячие губы, и сжал Дашино тело, прилепив его вплотную к себе. Даша трепетала и шаталась, и он вместе с ней. Она отвечала ему, влизываясь в него бурно и неуклюже, как молодая овчарка.
«Вот теперь нужны слова», думал или чувствовал он, и губы его шептали в такт лизаниям: — Даша... Дашенька... нежная, добрая, чистая моя... Слова закрашивали происходящее в благородный цвет, усыпляя совесть. Вылизав Дашу с шеей и ушами, затискав ей талию до хруста в спине, Геннадий Петрович понял, что они уже не смогут остановиться. «Можно» — шепнул ему какой-то чертяка-суфлер, и Геннадий Петрович, похолодев, потянул с Даши кофту.
Даша не сопротивлялась, обмякнув послушной куклой, и вскоре на ней был один только лифчик, медленно, в такт поцелуям сползавший с грудей. «Я сплю», думал Геннадий Петрович и ревел от счастья, «мне снится» — и тыкался в ложбинку больших наливных шаров, прямо-таки огромных для девочки шестнадцати лет, и шлепался щеками о мягкие сметанные половинки, и прикусывал губами сосок, твердый, соленый, с большим стыдным ореолом, как он и думал...
Лифчик валялся на полу. Голая по пояс Даша стояла, запрокинув назад голову, а Геннадий Петрович сидел на краю кресла, держал ее за бедра в джинсах и терзал ей соски — один и другой, по очереди, сосущими, жалящими, щекочущими лизаниями, от которых Даша вздрагивала, как зверь. Закрыв глаза, она раскачивалась, позволяя Геннадию Петровичу стащить с себя джинсы, залапать и затискать ей бедра, вползти пальцем в горячую шерстяную пизду, влажную, как ее рот, и дрочить ее, стаскивая другой рукой вымокшие трусики...
Осознав, что она совсем голая, Даша выпрямилась и уставилась на Геннадия Петровича, набычив голову. Его огромный агрегат раскачивался над спущенными брюками.
— Нет... — шептала одними губами Даша. — Нет! — она мотала головой и прикрывала руками грудь, красную, затисканную и зализанную Геннадием Петровичем.
— Даша... Дашенька... мой Рапунцель... — шептал Геннадий Петрович. — Все будет хорошо. Давай... становись на коленки.
Он выгнул ее, как восковую, и Даша послушно встала раком на грязный пол. Ее груди свесились вниз сметанным выменем, коса упала на пол и скрутилась, как змея. Геннадий Петрович приподнял ей бедра, раздвинул ягодицы, раскрывая липкое веретено пизды, зажмурился, не веря сам себе — и ткнулся носом в промежность, сразу влизавшись в сочную середку... Даша тонко и высоко скулила, оползая на локти и подметая сосками пол. Вылизав ее до хрипа, Геннадий Петрович выпрямился, вогнал в нее хуй, повозил им в мыльной пизде, исторгая из Даши новые писки, и затем резко воткнулся, насадив Дашины бедра на себя.
Она вскрикнула, — а Геннадий Петрович медленно и неумолимо вдавливался в податливую мякоть, морщась от желания. «Все, нет целочки», думал он, влепившись яйцами в горячее тело. Даша ерзала на его хуе, но Геннадий Петрович цепко держал ее за бедра, не давая соскочить. Вначале медленно, затем все быстрее он ебал ее, насаживая руками за бедра и навязывая ей пульс; Даша хныкала, но вскоре втянулась, начала подмахивать, и Геннадий Петрович разъебывал ее, шлепая яйцами о холмик, вспоротый его хуем. Он уже видел, что боль сменилась кайфом, и ебал Дашу, не стесняясь, вламывался до упора в тугую плоть и мял бархатные бедра, бока и спину, и хохотал, и хрипел от дикого, невыносимого наслаждения, скрутившего его, как истерика.
В паху натянулась сладкая резина... «Надо бы выскочить» — мелькнула запоздалая мысль, и Геннадий Петрович взвыл от отчаянного истаивания в яйцах, и сразу же вплеснул поллитра огня вглубь пищащей Даши, и натянул ее на себя до упора вместо того, чтобы выйти и не оплодотворять задаром, и въебывался в хлюпающую пизду, впрыскивая туда твердую, тугую сладость, сочную и цветную, как миллион радуг, и умирал от наслаждения и вседозволенности, и ебал, ебал, ебал свою Глашу из глуши, заливая ее сладостью тающих яиц. Сперма текла по ее ногам вперемешку с кровью, а Геннадий Петрович все никак не мог успокоиться и распирал хуем горячий кармашек, вздрагивая в нем последними сладкими отголосками, и натягивал на себя бедра, жадно оттопыренные кверху...
Потом он сгреб Дашу, распластанную на полу, и усадил к себе на колени: — «Даша, Дашенька, родная моя... « Даша сзади была вся липкая, будто си
дела в меду. Она всхлипывала, и Геннадий Петрович обцеловывал ей все тело сразу, изливаясь благодарностью и заглушая совесть. «Дашуля, девочка моя, любимая» — хрипел он, хлюпая носом; хуй его, даром что выпотрошился до капли, уже твердел и лез кверху, и Дашино наласканное, натисканное тело было для него райским бальзамом; усадив ее на себя верхом, Геннадий Петрович надел ее себе на хуй и вплыл в разъебанное нутро, натянув его, как пальто на вешалку.
— Даша, Даш, как хорошо, — ныл он и целовал ей соски, пухлые, намученные и розовые, как маленькие розаны. Даша ерзала на его хуе; потом, со стоном подавшись к нему, вцеловалась в его рот — и они сплелись в голый, хрипящий, кусачий ком, прыгающий на стуле, как на мустанге.
Вскоре не было ни слов, ни ласк — один только жесткий ритм прыжков, и с ним — совместные выдохи:
— Иых... Иых... Иыых... Иыээх... Иэааа.. . Иэаууу...
Дашин писк сливался с рыком озверевшего Геннадия Петровича. Он чуял, что Даша близка к оргазму, и изо всех сил старался не опередить и не помешать. Одной рукой он влез в пизду, залитую липкой подливой, другой ухватил бешено скачущие бедра, пытаясь на скаку удержать их. Даша сжала до хруста его плечи и оскалилась в отчаянной гримасе, вытянувшей плавное лицо в зверячью морду; из нее вырвался пронзительный писк, и Геннадий Петрович поспешно залепил ей рот поцелуем, вбирая этот писк в себя, как губка, и сам замычал в Дашу, вливая в нее новый гейзер блаженства...
Потом они долго сидели и молчали.
Говорить было страшно. Они говорили телами: жались друг к другу и мяли спины, руки и бока. Потом Даша все-таки сказала:
— Я вся липкая там... Мне бы вытереться...
Она слезла с Геннадия Петровича, чмокнув пиздой. Ее шатало, и она ухватилась за край стола. Геннадий Петрович удержал ее, затем стал искать платок:
— Вот...
Ему хотелось бухнуться ей в ноги и молить прощения. Даша вытерла ноги и пизду, стыдливо морщась, потом долго искала, куда девать платок, запуталась в джинсах и упала на Геннадия Петровича.
Тот подхватил ее, и они еще долго стояли, обнявшись.
— Мамочки! Дверь не закрыта! — ойкнула вдруг Даша. Геннадий Петрович тигром подскочил к двери и повернул замок.
— Хоть и поздно, но все-таки, — заискивающе улыбнулся он. — Как ты думаешь, никто не видел?
— Не знаю. Я не видела. Я... я ничего не видела. — Даша вдруг заплакала.
— Даш, ты чего?
— А вы... вы не понимаете?
— Нет, не понимаю, — ответил тот, хоть все понимал.
— И что, по-вашему, все нормально?
— Конечно, — бодро ответил Геннадий Петрович, чувствуя, как все вдруг покатилось черти-куда. — Мне хорошо, и тебе ведь было хорошо... Даш! — вдруг крикнул он. Крик означал «не слушай, что я говорю».
Но Даша не поняла его:
— Значит, вы думали, что я такая?
— Какая «такая»?
— ТАКАЯ?
— Я... я это... я думал... думал, ты славная девочка, чистая девочка, такой милый ребенок... Я не хотел, Даш. Я думал...
— Ребенок? — Даша иронически скривилась. — Ну конечно: коса до пола, банта не хватает. Да? ДА? — вдруг крикнула она на Геннадия Петровича. Она никогда не кричала на него.
— Да, — растерялся тот. И тут же прикусил язык: Даша вдруг схватила кофту, напялила ее на себя, кинулась к двери и дернула, чуть не оторвав ручку.
— Я же закрыл... Даш, ну ты чего? — полуодетый Геннадий Петрович подошел к ней, но Даша с грохотом вывернула замок и вылетела из класса. — Даааш! — крикнул тот, выкатываясь следом, и тут же вкатился обратно: в коридоре было полно народу.
Даша отбивала тяжелые шаги, стремительно отдаляясь от него.
Целый день, и еще несколько дней спустя Геннадий Петрович трезвонил ей, но она не брала трубку. Смски проваливались в вакуумм, письма не читались, вконтакте ее не было, и на четвертый день Геннадий Петрович обозлился. «Да что я ей сделал, в самом деле?» — говорил он себе, — «сама ведь полезла лизаться. Гормоны играют, а я виноват», внушал он себе, и почти внушил.
В день занятий с ней он вышел из дому на полчаса раньше. Час с лишним он ждал ее в пустом классе — и обозлился вконец. «Напишу на нее докладную», думал он, ожидая втайне, что она придет на пару.
И чуть не подавился, когда она действительно пришла. Войдя с отсутствующим видом, она поздоровалась с Геннадием Петровичем, как с вахтером, и невозмутимо уселась за мольберт.
«Ах, так?» — вскипел тот. «Ну погоди... « Ему хотелось наорать на Дашу, запустить в нее папкой, но студенты весело косились на него, и Геннадий Петрович был бессилен, как партизан в плену.
Вдруг его осенило.
— Друзья, — хрипло начал он, — как вы знаете, у института нет денег на натурщиц, а на гипсе и глаз становится гипсовым. Я убедился в этом, просматривая, эээ... ваши последние работы. В некоторых других группах, как вы знаете, студенты обнажаются и позируют друг другу. Я был против, но вынужден признать, что жизнь загнала меня в угол. Сегодня нам попозирует... эээ... Дарья Гарфункель. У нее классическая фигура... Дарья, вы можете раздеться вот здесь — показал он на пыльную ширму.
В награду он получил пунцовые щеки и яростный взгляд Даши. Она не вставала минут десять, пока вся группа и безжалостный Геннадий Петрович не вынудили ее опрокинуть стул и выскочить из класса. Народ развеселился, бурно обсуждая Дашину стыдливость, а Геннадий Петрович чесал затылок, думая, что делать, пока дверь вдруг не раскрылась, и в класс не вошла Даша:
— Я передумала, — сказала она. — Я согласна. — И прошла к ширме.
Группа приумолкла, а в груди Геннадия Петровича заерзал холодный волчок. Вскоре голая Даша, покачивая грудями, вышла из-за ширмы и влезла на помост. Она была красной, презрительной и красивой, как богиня. В классе воцарилась тишина, и Геннадий Петрович глухим голосом стал рассказывать про проблемы передачи изгиба талии. (Специально для. оrg — BestWeapon.ru) Даша позировала величественно и вызывающе, не глядя на него. Щеки и ключицы ее покрылись красными пятнами. Опытный глаз Геннадия Петровича подметил взбухшие соски и влажный блеск на розовом лепестке пизды. «Ага», думал он, «пусть вся истечется от стыда. Прямо здесь. Прямо сейчас...»
Но он прогадал. Прежде, чем Даша обезумела от возбуждения, его собственный кол вдруг разбух так, что Геннадий Петрович не мог встать из-за стола. Не дотерпев до конца пары, он выгнал всех на пять минут раньше, пересекся долгим взглядом с уходящей Дашей — и взялся за ширинку...
На следующей паре — через три дня — Даши не было. Когда все уселись, Геннадий Петрович оглядел группу и увидел незнакомую девушку.
«Сачки», которых иногда заносило на пары, были обыкновенным явлением, и нередко препод знакомился с ними прямо на зачете. Геннадий Петрович открыл было рот, чтобы установить контакт с юным дарованием — и вдруг застыл, как истукан.
Дарование было одето в бессовестно-алую блузку и накрашено, как мим. В губе, на брови и на многих других местах у дарования сверкал пирсинг, волосы были обстрижены накоротко, по-мальчишески, выкрашены в бело-льняной тон и взбиты, как петушиный гребень.
Это была Даша. Проколотая, выкрашенная и без косы. Она вызывающе смотрела на Геннадия Петровича, не говоря не слова, а тот трясущейся рукой листал журнал. Наконец, овладев собой, он произнес:
— Прошлый раз Дарья Гарфункель так качественно позировала нам, что мастерство группы выросло прямо на глазах. Думаю, мы попросим ее продолжить. Просим?
— Просим, просим! — завизжала группа, и Даша прошла к ширме, сверкнув стразом в носу. Геннадий Петрович смотрел на нее, думая, как она красива даже в таком виде. Она сразу стала старше года на три, и в ней появилась тень нежной испорченности, милой червоточинки, бившей прямо в яйца. Когда она вышла из-за ширмы голая, с выбритой пиздой и с пирсингом на сосках — Геннадий Петрович плюнул на все и стал надрачивать хуй сквозь штаны — прямо под столом.
Когда группа расходилась, он сказал, стараясь звучать весомо:
— Студентку Гарфункель прошу остаться.
Даша не обратила на его слова никакого внимания и скрылась за дверью, как ни в чем ни бывало.
Геннадий Петрович вскочил из-за стола и ринулся вдогонку, но на пути его вырос веселый очкарик:
— Миль пардон! Тут Дашка просила передать, что у нее срочные дела в модельном агентстве.
«Дашка? В агентстве? Какого хуя?» — думал тот, отдуваясь, как после драки. В тот же день он отослал ей смс:
«Судя по прическе, ты нанялась топ-моделью в Дом Куриной Моды?»
Он не верил, что она ответит, но минутой спустя айфон чирикнул:
«Судя по метафорам, вас задела моя прическа?»
«Это не прическа», — строчил тот ответ, вспотев от волнения. — «Это плевок в душу природе. Лучше совсем без прически, чем с такой».
«Будьсделано» — пришел ответ.
На звонки Даша не отвечала, индивидуальные занятия сачковала, и единственной возможностью увидеть ее была пара, напичканная веселыми всезнающими рожами.
На паре она появилась в желтой блузе, с желтыми помпонами в ушах, в ярко-красной юбке с серпом-молотом и в красном же платке на голове. «Крестьянка-пиратка, блин», думал Геннадий Петрович, восхищаясь ею.
— Будьте так любезны, уважаемая натурщица, снимите с головы ваш коммунистический субботник, а то он дразнит наших быков, — сказал он, когда голая Даша вновь выгнулась на помосте.
— С удовольствием, — хрипло ответила Даша, небрежно сдернула платок с головы, и Геннадий Петрович почувствовал, как превращается в ледышку.
Под платком не было волос. Голая Даша была обрита налысо. Обесцвеченная щетина серебрилась на круглой розовой головке, отражая блестки дневного света.
Даша не сдержалась, и ее губы, проколотые пирсингом, изогнулись в мстительной улыбке. Голая, накрашенная, торжествующая, круглоголовая, как инопланетянин, она была так зверски сексуальна, что в голове у Геннадия Петровича потемнело, и он схватился за край стола.
Едва овладев собой, он сказал:
— Все свободны. Кроме Гарфункель.
Группа вопросительно зашумела.
— Пары не будет. Да. — Он едва шевелил губами.
— Мне одеваться? — раздался насмешливый голос.
Геннадий Петрович не ответил. Шушукаясь, группа выползла прочь; Даша зашла за ширму и, когда класс опустел, вышла оттуда в своем желто-красном прикиде:
— А у меня для вас подарок, — сказала она.
— Еще один? — усмехнулся Геннадий Петрович.
— Ага. С наступающим Новым Годом! — она вручила ему коробку, перевязанную алой ленточкой. (Новый год намечался через два месяц)
Холодея от подвоха, Геннадий Петрович развязал бантик — и хрюкнул: в коробочке лежала Дашина коса, свернутая в дюжину витков, как швартов на причале.
Он сжал кулаки и поднял голову, собираясь выорать все, что клокотало в нем — и вдруг увидел на улыбающемся лице черные подтеки под глазами. Даша плакала.
— Ты скотина, — неуверенно сказал Геннадий Петрович. — Ты невозможная, гадкая, истеричная, психованная, ненормальная, придурковатая, дебильная скотина и извращенка, и мазохистка, и кретинка, и пугало. Ты чудо в перьях, ты дурында, тетя ворона, чувырла, амурский попугай! Ты... ты...
Пока он ругал ее, Даша всхлипывала все громче — и черные подтеки на щеках делались все гуще, а улыбка все шире. И сам Геннадий Петрович чувствовал, как его губы растягиваются в улыбку, и внутри закипает брызгучий теплый фонтан...
Ругая ее, он наконец не выдержал — прыснул, и тут же за ним прыснула и она, захлебнувшись смехом-плачем. Не в силах более сдерживаться, они прыгнули друг к другу в объятия — и стиснулись так, что кости захрустели, как обертка из-под цветов.
— Ты чувырла, чудо в перьях, — повторял ей Геннадий Петрович, целуя лысую головку, — что ты наделала? НУ ЧТО ТЫ НАДЕЛАЛА? Ну зачем это?..
— Иыыыы!... — тянула Даша, вымазывая его слезами и тушью.
— Ээээыы! — дразнился тот и мял ей груди сквозь блузу. — Ты кошмарище! Ты чудик-инопланетянин! Щетинистый, как свиноматка. Вот щас буду брить тебя.
Не выпуская Даши, он добыл из портфеля тюбик крема, бритвенный станок, выдавил ей на лысину снежную гусеницу — и стал нежно растирать по черепу, обмазывая его со всех сторон. Круглая, перемазанная, смешная до ужаса Даша всхлипывала и жмурилась. Обмазав ее, Геннадий Петрович потянулся было к станку... но не выдержал и стал лихорадочно срывать с нее тряпки. Оголив Дашу, он потянул ее на пол и влез сверху, не раздеваясь, и расстегнул брюки, и вывалил хозяйство прямо в пизду, такую же вымученную и голодную, как его елда, и вдавился сразу до упора, срастаясь с Дашей лобками, и отпустил бедра на волю, позабыв о тормозах...
Дашкина лысина, обмазанная кремом, драла ему кровь тигриными когтями, и Геннадий Петрович выл от жестокого, терпкого желания, горького и пьяного, как шведская настойка.
— Ага, ревем черными слезами, — злорадствовал он, хоть и сам всхлипывал, как карапуз. — Вот тебе, вот тебе! — ебал он Дашу и ехал на ней, как на санках, по полу. — Ну что, ну что, ребенок, лысый глупый зареванный ребенок, тебе это подходит? Они были правы — я совратил тебя, глупый психованный ребенок, — пыхтел он, загнав Дашу в угол, и заебывал ее до визга, и целовал в губы, облизывая соленый металл пирсинга.
Это был странный секс: им хотелось срастись телами, продрать кожу, влезть друг в друга и там, внутри успокоиться, слепившись с любимой плотью. Они лезли друг на друга, слепляясь грудями, животами, ногами, плечами и губами; они карабкались друг на друга, как котята или медвежата, и распалялись тем сильнее, чем больше не получалось срастись воедино. Когда они кончали — им было мало единства, и они царапали друг друга ногтями, и Даша обнимала Геннадия Петровича ногами, вдавливая в себя, чтобы он проник в нее до самого сердца, и хныкала оттого, что он близко, но не весь внутри, в ней, в ее теле, а только засунулся в нее хуем с яйцами и не помещается там целиком...
Потом Геннадий Петрович брил Дашу, лопаясь от странной щемящей горечи.
— Забавно, — говорила намыленная Даша, — в приемной обвинили нас в этом самом, и я ведь ходила туда и рассказывала им, как у нас с вами все благородно...
— Мда. Накаркали, что называется, — смеялся Геннадий Петрович. — Ааааа! Опять дверь не закрыта. Вот кошмарики...
Он подскочил к двери и щелкнул замком.
***
В тот же день Даша переехала из общаги к Геннадию Петровичу. В декабре Геннадия Петровича заставили написать увольнительную. Ему пришлось заняться подработками, а Даша оказалась у другого педагога. Она нагло сачковала занятия, и на третьем курсе, когда ей стукнуло восемнадцать, бросила институт, уехав с Геннадием Петровичем в США.
На этом их следы теряются. Однажды Жора Нетудыхата, сотрудник Геннадия Петровича, вернулся из-за океана и рассказал, что видел их в Луисвилле. Он говорил, что они держат там галерею, что Даша до сих пор лысая и в пирсах, а Геннадий Петрович отрастил бороду и стал похож на довольного Карла Маркса с шоколадной обертки.
179