Том Лингренд прекрасно знал эту песню: еще в детстве ему часто пел ее отец. Будучи кузнецом в Гастингсе, он сыскал себе почет и славу, женился по любви на девушке по имени Джини и завел двух сыновей. После смерти возлюбленной он вместе со старшим сыном Джоном переехал в Истборн, подальше от воспоминаний и тоски о темноволосой дочери портного. Том тогда остался вместе с бабушкой, чтобы помогать ей по хозяйству, а заодно закончить обучение ратному делу. Благо деньги в семье водились, и дети Лингренда могли позволить себе скромное обучение.
Прошло много лет. Том, шагая по пустынному берегу и ведя под уздцы пегую кобылу по кличке Ставня, напевал:
Шагни на край — и дальше, там нет ни звёзд, ни солнца,
Там лишь вода и ветер, покой и сон ждут там.
Ты смерть свою там встретишь, и дух твой не вернется,
Из темных вод не сможет подняться к небесам.
Ветер усиливался, а до Истборна было еще десять с лишним лиг. Два дня назад Лингренд свернул с дороги, решив сократить путь. Ему хотелось поскорее увидеть отца и брата. Сейчас он признавался сам себе, что идея была плохая: осенняя непогода не благоволила к путникам, могла накрыть проливным дождем, густым туманом, а то и ураганным ветром. Кроме того, про эти места ходили слухи, будто где-то у побережья есть ветхая каменная сторожка с обвалившейся крышей, а в ней водились призраки и творилась всякая чертовщина. Те же, кто отважился заглянуть в нее, пропадали навсегда.
— Чушь собачья, Ставня, призраков не бывает, — Том хмуро окинул взглядом вечернее небо. — А вот нам с тобой было бы неплохо найти убежище, а то мы сами ими станем. Смотри, какая туча с востока идет. Как бы не вышло чего.
Лошадь фыркнула и потрясла головой, звонко брякая уздечкой.
— Прости, — молодой человек погладил животное по жесткой холке. — Знаю, что устала, но надо постараться. Ради нас обоих.
Оседлав кобылу, Лингренд поскакал вдоль берега. И все же темнота накрыла их раньше, чем они успели выбраться на дорогу, ведущую до ближайшей деревушки.
— Тут уже недалеко, а там к обозу пристанем. Я тебя накормлю! — кричал путник сквозь ветер, но уже понимал, что они заблудились.
Неожиданно лошадь встала на дыбы и громко заржала. Не удержавшись в седле, Том упал на землю, в траву, забываясь от неожиданности и боли, а когда опомнился, лишь увидел, как Ставня резво удирает в темноту.
— Вот че-ерт... — простонал он, с трудом поднимаясь на ноги и держась за ушибленное бедро. — Ставня! Ставня! Вернись! Тупая скотина. Вот доберемся до дома, на колбасу тебя пущу...
Ругательства не помогли, а тьма вокруг стояла такая, что хоть глаз выколи. Тому не оставалось ничего другого, как хромать вслед за лошадью. Нога разболелась до ужаса, промозглый ветер порывисто толкал в спину, и несчастный путник уже отчаялся найти убежище, как вдруг вдалеке заприметил огонек.
Одинокий дом на огромном пустыре покосился и выглядел не слишком обжитым, но в окне горела одна свеча.
— Эй! Есть кто живой? — Том прошел через калитку, пересек двор. Ему никто не ответил. — Странно. Хозяева собак не держат. И слава богам.
Корчась от боли, молодой человек кое-как взобрался на крыльцо и постучал железным кольцом ручки о дверь.
— Есть кто дома? Простите великодушно, но моя лошадь пропала, а я ранен. Прошу вас, приютите одинокого странника на ночь!
Ему снова не ответили, но дверь оказалась незапертой, гостеприимно открываясь перед раненым человеком и разрешая укрыться за собой. Единственная комната оказалась пуста. Обстановка в доме была небогатой и нежилой: грубо сколоченный деревянный стол у окна был весь в пыли, около стен стояло несколько кованных железом сундуков, служивших, очевидно, бывшим владельцам и постелью, и скамьями. Около двери валялась старая пустая бочка, в которых матросы обычно хранят свои сухари. Пол был покрыт зёмлей и сажей из полуразрушенного камина, которую, скорее всего, разбросал здесь слишком сильный ветер.
Всё в доме говорило о том, что здесь давно никто не появлялся, но зажжённая свеча свидетельствовала прямо об обратном. Был ли этот неизвестный случайным гостем, как и Том, или же постоянным обывателем — оставалось неясным, да и не было у странника особого выбора.
Пройдя внутрь, Лингренд опасливо покосился на зияющий люк чердака, к которому вела лестница. Присев на сундук, Том стал ждать хозяев. Он порылся в карманах и припрятал увесистый кошель в правый сапог, предварительно изъяв из него несколько серебряных монет. «Может, хозяин в сарае, что за домом? — думал он. — Или на чердаке?»
Неожиданно старая и скрипучая дверь распахнулась абсолютно бесшумно, и на пороге дома появился юноша лет восемнадцати. Со светлых волос капала вода, словно на улице шёл сильный дождь, мокрой была и его одежда: простая белая рубашка и чёрные брюки, заправленные в узкие высокие сапоги. Он странно посмотрел на неожиданного гостя, но не сказал ни слова, вглядываясь тусклыми голубыми глазами в лицо человека.
— Я... Прости... — произнес, растерявшись, Том.
Поднявшись, он поправил пояс на охотничьей куртке, неосознанно демонстрируя меч, который немного скрывал серый дорожный плащ. Чего ждать от незнакомца было еще неизвестно, а ангельски красивым людям Лингренд не доверял особенно. Белокурый, с волосами до плеч, нежной кожей, правильными чертами лица, хозяин был похож на видение. Привыкший общаться по долгу службы с мужчинами, Том не мог не отметить такой удивительной красоты. Парнишка мог бы иметь в городе успех и у дев, и у мужей, будь он проституткой. Неужели, он прячется тут от ревнивого любовника или от людской жестокости?
— Ой, прошу простить меня за внезапный визит, — вежливо проговорил Том, вспомнив о правилах приличия, к тому же не хотелось ночевать на улице в такую непогоду. — Я заблудился и поранил ногу. Позвольте остаться до утра? Я заплачу, — Лингренд продемонстрировал серебряную монету в ладони.
Парень перевёл взгляд с лица путешественника на его руку и, сделав несколько шагов вперёд, резко ударил гостя по руке, выбивая монету. Со звоном отскочив от стены, серебро исчезло в пыли, а хозяин дома прошёл к столу и, греясь, протянул ладони к свече. Тонкие длинные пальцы, казалось, совсем не боялись огня и не обжигались. Губы незнакомца, до этого почти синие, постепенно стали розоветь, приобретая нормальный здоровый цвет. Юноша снова посмотрел на Тома, но так ничего и не сказал.
— Знаете, я лучше пойду, — кое-как подняв деньги с пола, путник поковылял к двери.
«Лучше спать под забором, чем в одном доме с психом», — подумал Том.
Перед самой дверью холодные пальцы сомкнулись на запястье Лингренда, и незнакомец дёрнул путника на себя с силой, никак не вяжущейся с его внешней хрупкостью. Не слушая возражений и никак не реагируя на сопротивление, он потащил Тома к стоявшим около стены сундукам и толкнул его на них, заставляя сесть. Юноша встал прямо перед Томом и, также не говоря ни слова, покачал головой, а потом стал медленно расстёгивать свою рубашку.
— Эй! — возмутился путник. — Ты чего? Предупреждаю, я вооружен.
Руки тряслись и никак не могли нащупать рукоять меча. Лингренд знал одну прописную жизненную истину: хуже психа может быть только немой псих. Сгинуть со света белого ни за что Том не желал. Меч, как назло, застрял в ножнах, нога свербела болью, пальцы не слушались.
— Что ты делаешь? — испуганно спросил Том....
Незнакомец закончил со своей рубашкой и сдёрнул её с плеч, откидывая в сторону прямо на грязный пол. Он выжидательно посмотрел на Тома, но не увидев нужной ему реакции, перешёл к совершенно конкретным действиям. Юноша опёрся одним коленом о сундук между ног странника и рёзко рванул его рубашку, отрывая пуговицы и оголяя гостя до пояса, одновременно сковывая его руки в движениях. Затем тонкие пальцы легко расстегнули ремень брюк и залезли за пояс, накрывая ладонью плоть Лингренда. Пальцы блондина были холодными, но очень даже умелыми. Уверенно поглаживая мужчину между ног, он внимательно смотрел ему в лицо, стараясь уловить истинные эмоции.
На Тома нашло ненормальное оцепенение. Его... насилуют? Конечно, парень был сказочно красив, но все остальное было уже слишком. Нервно сглотнув, Лингренд накрыл руку блондина своей, согревая и останавливая одновременно.
— Слушай, красавчик, если хочешь трахнуться, это не со мной. Понял? Я тебя иметь не собираюсь, а себя тем более не позволю. Давай разойдемся по-хорошему, а?
Лицо юноши на несколько мгновений переменилось, выпуская из-под ледяной маски удивление в голубых глазах, но уже скоро оно снова было прежним, а на мужчину напало состояние сродни оцепенению: воздух будто стал гуще, препятствуя его движениям и не позволяя сопротивляться. Незнакомец тем временем наклонился к лицу Тома и мягко коснулся прохладными губами уголка его губ, проводя влажную дорожку ниже — по шее, груди, животу. Блондин был вынужден встать на колени, и пальцы свободной руки быстро расстегнули пуговицы на брюках Лингренда, после чего плоти мужчины коснулись его губы.
— Черт бы тебя побрал! — взвыл Том, попытавшись вырваться, но его словно приклеили к сундуку. Руки и ноги налились тяжестью, а плоть предательски подернулась под губами незнакомца. — Кто ты? Какого дьявола? Мне... О, черт! Я ногу ушиб. Меня перевязывать сейчас — самое то, а не этим заниматься. Пусти! Пусти говорю!
Не обращая никакого внимания на слова и вялое сопротивление мужчины, юноша умело ласкал его член губами и языком, добиваясь необходимой реакции. Он сжимал нежную кожу в паху губами, дразнил языком налившуюся кровью головку, ласкал пальцами мошонку и внутреннюю сторону бёдер Тома так, словно в этот момент для него не существовало ничего более важного, чем то, чтобы доставить удовольствие своему случайному гостю. Он сжимал губы крепче, забирался языком в отверстие на головке, явно наводя на мысли о принадлежности к определённой «профессии».
Сложно браниться, когда тебе так увлеченно сосут. Кусая губы и шипя, Том уже не сопротивлялся. Вцепившись пальцами в края сундука, он вздрагивал и тяжело дышал.
— Слушай, это... Если я тебя обидел, прости. Слышишь? О, Боже! Я сейчас кончу. Отстранись! Всё! Достаточно!
Том излился на губы блондина и застыл. Юноша замер, не поднимая головы, и его плечи неожиданно задрожали, словно сдерживая отчаянные рыдания. Казалось, вот-вот послышатся всхлипы, а на чресла мужчины побегут солёные слёзы, но ничего этого не случилось: блондин поднял голову и посмотрел на Тома совершенно сухими, но больными глазами. Так смотрят побитые жизнью собаки на перекрёстках дорог да замерзающие нищие в лютый декабрьский мороз.
— Эй, ты чего? — Том, наконец, обрел способность двигаться, но приятная слабость растекалась по телу. Сейчас бы спать лечь, а еще поесть чего-нибудь. — Ну, прости. Я не хотел, правда, — Лингренд протянул руку и погладил парня по щеке. — Извини! Сейчас я все уберу.
Краем плаща Том вытер губы блондина от своего семени.
— Ты все-таки законченный псих. И не смотри на меня так. Сам отымел. И, между прочим, это я должен чувствовать себя изнасилованным, — в голосе Тома не было ни злобы, ни упрека, он словно с малым ребенком разговаривал. — Совсем ты одичал тут. Ну, скажи что-нибудь.
Блондин несколько раз моргнул, словно не веря в только что произнесённые мужчиной слова, и встал с колен, быстро снимая свои брюки и сапоги. Оставшись обнажённым, он снова потянулся губами к лицу Лингренда, садясь на его колени верхом и соединяя их бёдра. Прохладные пальцы зарылись в тёмные волосы, и юноша заставил гостя откинуть голову назад. Он стал покрывать поцелуями шею, надавливая на кожу языком в особенно чувствительных местах. Бёдра незнакомца тёрлись о пах Тома слишком откровенно, явно показывая своё желание, хотя парень и не был возбуждён.
— Слушай, — ненавязчиво сказал Лингренд, стараясь не прикасаться руками к своему странному любовнику, — я все понимаю. У меня тоже давно никого не было, но давай не будем голову терять. Ты только что едва не расплакался. У меня нога болит, у тебя... У тебя наверняка тоже болит что-нибудь.
Странная воля юноши снова парализовала Тома, и снова его ослабленное тело поддалось приятному возбуждению. На памяти Лингренда такое с ним никто не вытворял. Чтобы он, уставший и раненый, два раза подряд взял кого-то? Чудеса, да и только!
— Послушай, малыш, у меня же там не маленькая штука. Я не хочу тебя поранить, слышишь? Черт, что я говорю! Я не хочу с тобой делать ЭТО.
Парень целиком и полностью игнорировал слова и предупреждения мужчины, двигаясь в одном ритме и имитируя половой акт. Он тёрся ягодицами о напряжённую плоть гостя, заставляя её скользить между двух полушарий, ненадолго задерживаясь около тесно сжатого анального отверстия. Все повадки юноши говорили о немалом стаже в качестве городской шлюхи, но что-то непонятное не давало укрепиться в этом мнении окончательно
Блондин нетерпеливо царапал спину Тома ногтями, откидывал голову назад, заставляя светлые пряди стелиться по спине, и исступлённо кусал губы, всем своим видом демонстрируя желание в этот раз оставить решающие действия за брюнетом.
Лингренд прикрыл глаза, сходя с ума от нестерпимого желания и, в конце концов, покоряясь ему. Том с трудом протянул руку и ласково погладил парня по щеке.
— Что ты делаешь? Я же не железный, — прошептал он. — Такой красивый юноша, как ты, мог бы ублажать королей и быть богатым, а ты, глупыш, на прохожих кидаешься, — в серых глазах Лингренда промелькнуло сожаление и чувство вины. — Неправильно как-то это все. Не так...
Пальцы блондина неожиданно крепко сжались на широких плечах мужчины, и он замер, пристально глядя в тёмно-серые глаза. Бледно-розовые губы немного приоткрылись, словно незнакомец собирался что-то сказать, но передумал, да так и остался с этим нелепым выражением на лице. Пальцы Тома прошлись по губам юноши, но сейчас горе-путешественник испытывал к хозяину сторожки не столько вожделение, сколько жалость.
— Не стоит растрачиваться на кого попало. Слезь с меня, а я не трону, обещаю. Если хочешь, пошли со мной в город, найдем тебе дом, дело по душе, невесту неплохую. А то что ж ты, словно проклятый, тут один обитаешь.
На лице мальчика (это существо со светлыми волосами и по-детски наивными глазами вряд ли сейчас можно было назвать по-другому) отразилось удивление и почти страх. Он нерешительно дёрнулся, словно собираясь подняться и уйти, но потом пресёк это движение и твёрдо покачал головой. (Порно рассказы на любой вкус) В холодных голубых глазах на несколько секунд промелькнуло что-то свойственное взгляду стариков, повидавших за свою жизнь слишком много. Такие перемены не могли принадлежать простому восемнадцатилетнему пареньку, коим он в первый раз предстал перед Томом.
Незнакомец сжал руки на плечах гостя крепче, ясно давая понять, что не будет отказываться от своих притязаний на его тело, и прижался ближе, словно боясь, что его оттолкнут.
— Ничего, — тяжело вздохнул Том, стараясь не думать о том, что его торчащая колом плоть так и просит насадить на нее юношу и что низ живота сводит болезненной судорогой, — если ты немой, так это не беда. Мой брат — хромой, и то жену нашел, двух детишек завел. И у тебя все будет, только...
Лингренд осторожно обнял юношу и провел ладонью по спине.
— Не надо делать того, о чем потом будешь жалеть.
Блондин утвердительно кивнул, соглашаясь с последними словами путника и не думая отстраняться. Тёплая ладонь прошлась по прохладной спине слишком болезненно, и юноша выгнулся в руках мужчины, облегчая проникновение и прижимаясь к напряжённой плоти ягодицами. И хотя член незнакомца по-прежнему был не возбуждён, в уверенности того продолжить не было ни капли сомнения.
Лингренд стиснул зубы и плюнул на бесполезные разговоры. «А может, это моя плата за ночлег?» — подумалось вскользь, и Том стал нежно целовать прохладную кожу юноши. Это было странно: ощущение такое, будто ты целуешь осенний ветерок, что заблудился в начале зимы. Ласковым Лингренд умел быть, да и приходилось не раз, но вот сейчас он превзошел сам себя. Он нежил спину юноши руками, не скупился на поцелуи, шептал, что тот красивый, но сумасшедший.
Если юноша и привык отдаваться первому встречному, то о ласке и нежных прикосновениях знал слишком мало, а то и вовсе ничего. Он то замирал в руках мужчины, то начинал уворачиваться от нежных прикосновений и поцелуев, и иногда — совсем редко — прижимался ближе, безмолвно прося ещё и ещё.
За окнами бушевал ураган: завывал, дергал ставни, злился на все, словно пытался добраться до двух соединившихся воедино мужчин, заставить их не стонать, замолчать навечно, разомкнуть тесные, жаркие объятия. Но дом был будто заколдован, и даже треснутые стекла не поддавались упрямым порывам непогоды.
Обычное совокупление к концу приняло все очертания любви: нежность Лингренда и податливость незнакомца дополнили друг друга и завершили начатое на одном мгновении блаженства, ставя, наконец, точку в истории грехов и желаний.
Отдышавшись с горем пополам, Том оперся спиной о стену и, прижимая к себе юношу, сказал:
— А знаешь, мне ни с кем не было так хорошо, как с тобой. Странный ты все-таки, малыш. Даже не вспотел, а меня вот заездил уже, — Лингренд ласково поцеловал любовника в висок. — Жаль, что я не знаю твоего имени.
Юноша неподвижно сидел в объятиях мужчины, спрятав лицо на его плече и почти не дыша. Неожиданно ласковый, как и всё только что произошедшее, поцелуй в висок заставил его очнуться и несколько отстраниться от любовника. Блондин медленно опустил глаза и внимательно посмотрел на обнажённый живот брюнета. С нескрываемым удивлением проведя пальцами по горячей коже, он собрал с него свою семенную жидкость и вопросительно поднял глаза на Тома.
— Ты что, никогда раньше не кончал? — по-доброму усмехнулся Лингренд. — Я, конечно, не образцовый любовник, но если уж получать удовольствие, то вместе, правильно? Лицо у тебя такое, будто и правда кончил впервые в жизни.
Юноша моргнул и, как бы очнувшись, быстро слез с колен Тома, в спешке стал натягивать на себя одежду. Кое-как застегнув брюки и накинув на плечи рубашку, он распахнул дверь и выскочил на улицу, словно за ним гнались черти. На улице свистел ветер, сверкали молнии, но незнакомец не обращал на них никакого внимания и почти бежал к обрыву, спотыкаясь о невидимые в темноте камни, снова поднимаясь и продолжая своё бегство.
— Постой! Что я не так сказал? — вопрошал Том, кое-как поднимаясь на ноги и торопливо прихрамывая. — Ты же погибнешь там! Эй!
Но звать было бесполезно. Нерешительно постояв в проеме дверей пару минут, Лингренд громко чертыхнулся и, прикрывая от соленого ветра лицо ладонью, пошел в темноту.
— Малы-ы-ш! Где ты? Вернись!
В предрассветных сумерках у края обрыва Том вдруг разглядел смутное пятно белой рубашки и, насколько хватало сил, направился туда. Нога нещадно болела, и приходилось придерживать ее за бедро. Лингренд всего лишь моргнул, а юноша исчез — как и не бывало. Испугавшись, что мальчишка сиганул вниз с высоченного обрыва, Том рванул вперед — и сам едва не сорвался в бушующую бездну вод. Дрожа от холода, он вглядывался в черные волны, но не видел ни единого светлого пятнышка.
Неожиданно мужчина почувствовал позади чьё-то присутствие и, резко обернувшись, едва не отдал свою душу небесам. Перед ним был тот самый юноша, но узнать его можно было лишь по светлой копне волос, отсвечивающей белым при каждой вспышке молнии. Лицо несчастного было страшно изуродовано: между кровавыми порезами с рваными краями почти не было целой кожи, а на висках её не было вовсе, и сквозь кровавую кашу матово просвечивала кость. Изодранная в тряпки одежда хлопала на ветру, словно флаг пиратского корабля, а на обнажавшемся теле не было живого места: изрезанное, избитое и израненное, оно вызывало ужас и немой крик. Справа на животе зияла огромная рана, в глубине которой виднелись рёбра и то, что осталось от внутренностей.
Существо нетвёрдо стояло на ногах, покачиваясь от каждого порыва ветра и скаля жёлтые зубы в страшной усмешке. Сделав шаг вперёд, оно вынудило Тома отшатнуться к пропасти, но тот, всё же, удержался на самом краю, не поддавшись панике. И тогда живой труп закричал, заглушая своим воплем гром небес и шум волн. В глазах человека потемнело, вокруг него наступила спасительная тишина и полная темнота.
Лингренд очнулся от жуткого холода, от которого ломило ребра, и понял, что он, как ни странно, жив. Жив, но на волосок от смерти. Едва открыв глаза, Том увидел внизу острые камни и море. Одно неверное движение — и его тело соскользнет с края обрыва и устремится вниз с огромной скоростью. Что ж, тихое солнечное утро уже не задалось.
Кое-как цепляясь затекшими пальцами за землю, Том отполз от края и перевернулся на спину. Испуганно осмотревшись, он еще некоторое время продолжал лежать на земле, а потом поднялся на ноги. В хижину идти не хотелось, но, как назло, там остались его вещи: плащ, деньги, оружие. Вспоминая ужас прошлой ночи, Лингренд едва сдерживал дрожь. Он не мог понять, как умудрился влипнуть в такую скверную историю и, тем более, каким чудом остался цел.
Вещи он собирал быстро, стараясь не шуметь и постоянно озираясь. Дневной свет успокаивал, а в солнечных лучах лениво плавали пылинки.
Схватив оружие и плащ, Лингренд вышел из дома и, обернувшись в последний раз на сундук, что служил ему ночью ложем любви, поковылял прочь.
Через час он добрался до небольшого перелеска, где решил немного перевести дух: больной ноге нужен был отдых. И все-таки страх не позволял Тому оставаться на месте слишком долго. Воспоминания смешались, словно черное и белое, прекрасный ангел и чудовище, страстный любовник и призрак-убийца, жаждущий крови своей случайной жертвы, жалость и страх, страх, страх...
— Господи, прости меня. Если я выберусь отсюда живым, обещаю, что исправно буду платить десятину.
— Что Господу твои деньги? — послышался из-за спины каркающий старческий голос. — Только мусор. О душе бы лучше позаботился, сынок.
Испуганно обернувшись, путник увидел сгорбленную прожитыми годами женщину в грязном рваном плаще, давно потерявшем свой истинный цвет, и с кривой палкой вместо клюки. Её седые неподвязанные космы свисали почти до самой земли, а на горбу болталась плетёная корзина с грибами и травами.
— Чего забыл в этом проклятом месте? — старуха прямо посмотрела на молодого человека, и он увидел, что глаза её были без зрачков.
— Моя лошадь сбежала, — ответил Том, поднимаясь на ноги и несводя со старухи напряженного взгляда. После ночного происшествия Лингренд ловил себя на мысли, что начинает подсознательно бояться даже собственной тени, — а я заплутал.
— Выбирался бы ты отсюда побыстрее, коли жизнь дорога, — прошамкала старуха почти беззубым ртом, — а то, не приведи Господь, к обрыву черти выведут, с них станется. Собирать потом твои кости белым чайкам да гадам морским.
Женщина покачала головой и обеими руками уцепилась за палку.
— Иди от меня на юг, там тропинка будет, так с неё не сворачивай и ветер не вздумай слушать: он тут много чего болтает.
— А что возле обрыва? — настороженно поинтересовался Том, в одно мгновение позабыв как про тропинку, так. .. и про то, что торопился.
— Да сторожка лесничего нашего, правда, там больше полувека никто не живёт: вытравил всех оттуда сынишка оружейника. Как кто в те места не заглянет — скоро в море находят с глазами выклеванными, и то, если находят.
— Сынишка оружейника?
Том нахмурился, почувствовав неладное. Эх, держаться бы подальше от всех этих тайн и чертовщины, но ведь кто-то там, в небесах, наградил человека неуемным любопытством. Скольких оно сгубило, скольких еще погубит!
— И что же с ним случилось? — продолжил Том.
— Издалека ты, раз не знаешь, — покачала головой старуха и отчего-то отвернулась. — Скажу тебе, а то ещё решишь остаться да собственные силы испытать. Пустое, молодое бахвальство — тут уже никто ни ему, ни нам не поможет. Больше полувека назад жил тут в замке неподалёку знатный Лорд, первый подданный и вассал короля. Был у него оружейник — мастер, коих сейчас вряд ли сыщешь на свете белом. Простой люд судачил, что с нечистым он знается, оттого и мастерство его да премудрости. Уж не знаю, что насчёт нечистой силы, но не ломались выкованные им клинки, да и такие искусные были — глаз не оторвать от такой работы: всё гравировки, да роспись по клинку. Хотя речь не о том.
Старуха закашлялась и, немного погодя, продолжила:
— Был у него сынишка. Никто не знал, откуда он взялся, потому что не было у оружейника ни жены, ни женщины постоянной. Парнишка простой был, с городской ребятнёй дружить бегал, отцу в кузне помогал, у писаря нашего грамоте учился. Смышлёный. Всем улыбнётся, с каждым поговорит и всем угодит. Как сейчас помню: заругал меня отец, а я в сад убежала, стою под яблоней, слёзы платком утираю, а он тут как тут, протягивает мне только что срезанную розу и улыбается, — морщинистое лицо старухи на несколько секунд просветлело, словно помолодев, и она задумалась, погрузившись в воспоминания.
— И что же было дальше? — спросил Том.
— Сгубила его красота. Уж не знаю в кого, но хорош он был, словно ангел: светлые волосы да глаза, словно ясное небо. Одухотворённые глаза, не бывает у людей таких. Лорд любитель был до красивых юношей, так и приметил его, как только тот немного подрос. Всё оружейника просил сына ему отдать, мол, будет в любви да почёте, да только не согласился мастер, пожалел его. Рассердился Лорд за такую дерзость и прогнал оружейника из замка, а сына его приказал схватить и насильно в свои покои доставить. Сопротивлялся парнишка, словно дикий зверёк, да только что супротив воинов-то? Обесчестил его Лорд... Сама до сих пор рыдания в северной башне помню, но чем мы с матерью могли помочь?
Голос старухи задрожал, но она не останавливалась:
— Уж не знаю как, но сбежал от Лорда сын оружейника в следующую ночь в ту лесную сторожку. С лесничим его отец дружбу водил, вот и надеялся парнишка на что-то, видимо. Поймали его уже перед самым домом и, по приказу Лорда, убили. Жестоко убили, такое даже детоубийце не пожелаешь. Я помню, воины ещё хвастались, а у добрых людей сердце от жалости сжималось от их рассказов. А чтобы улик явных не было, тело в море выкинули, как раз с того самого обрыва. Вот так-то. Только проклял оружейник Лорда и весь его род: года не прошло, как тот умер при странных обстоятельствах. Говорили, белокурого парнишку в его спальне видели, да мало ли что люди болтают? Замок вскоре продали за долги, да и все люди, что участвовали в убийстве, недолго прожили. С тех пор говорят, что душа сына оружейника так и не может успокоиться: бродит он ночами лунными по берегу морскому и камешки в море кидает. А уж если кто забредёт в сторожку — не возвращается более живым.
— Слышал я эту историю, — вздохнул Том. — Только в Гастингсе у нас эту страшилку рассказывают по-другому. Говорят, что призрак этот крови людской не из-за мести жаждет, а ради удовольствия. Развлечется, а потом убьет неосторожного путника.
Том взглянул на лес в сторону тропинки, прикидывая, где юг. Конечно же, ему было жаль парня, но сейчас он даже под страхом смерти не вернулся бы в этот чертов дом. До ближайшей деревни должно было быть недалеко.
— Разное люди сказывают, — заливала старушка, — только вот не трогает он никого, кроме мужчин. Я как-то сама в ту сторожку забрела: жить совсем худо стало, да и матушка моя померла, думала, попрошу прощения за батюшку покойного. Если простит — их обоих спасу, ну а убьет — тоже за дело будет. Так не тронул. Три ночи прождала его в сторожке — даже не показался. Может, помнил, а может, просто связываться не захотел.
— А как звали сына оружейника, бабусь? — неожиданно для себя спросил Лингренд.
Наморщив лоб, пожилая женщина долго вспоминала.
— Дай, Господь, памяти... Еще чудное имя было, мы прежде его не слыхали. Батюшка его Тилем звал, но это ласково, коротко. А вот истинного имени я уже не припомню: голова совсем дырявая стала.
— Тиль, значит, — странно усмехнулся Лингренд. — Спасибо вам за помощь, но мне пора идти. К ночи доберусь до деревни, если мешкать не буду.
Дав старухе на прощание монетку, Том пошел на юг.
До ближайшего двора Том добрался далеко за полночь. Там его обогрели и за небольшую плату накормили, а утром и Ставня нашлась в одном из дворов. Конечно, доказать, что лошадь принадлежит ему, Том не мог, поэтому пришлось купить ее заново у толстого рыжего фермера по имени Гарри Ринг. Вещи, что были в сумке у седла, пропали бесследно. Том, конечно, погоревал о них, но искать виноватых не стал: бесполезное занятие.
Через пару дней Лингренд уже обнимал отца, брата, золовку и двух очаровательных племянников-близнецов. О происшествии в сторожке у обрыва он никому не сказал и дал себе слово забыть и впредь обходить это место стороной.
Прошла осень, зима, но забыть не получалось: сладкие сны о голубоглазом юноше не давали Лингренду покоя, словно он прикоснулся к чему-то сокровенному, а потом потерял это. А вскоре Том начал думать о Тиле днями и ночами. Вопреки всякой логике, ему хотелось вернуться в сторожку и увидеть юношу хотя бы еще раз, но страх перед изуродованным призраком моментально остужал его порывы.
К маю Ставня издохла от какой-то лошадиной болезни, и ее тело вынесли на свалку, что была за городом. Том купил себе черного молодого жеребца, такого спокойного по нраву, что вся родня удивлялась. «Куда поставь — там и лежать будет!» — смеялись соседи, а Лингренд все больше видел в этой особенности достоинство. Чем спокойнее лошадь, тем лучше.
Но Черногривый был не единственной переменой в жизни Тома: отец сосватал ему неплохую невесту — дочь скорняка, что жил на соседней улице. Свадьбу назначили на конец сентября, и счастливые молодые теперь были обязаны видеться каждый день в доме родителей.
Лиз нравилась Тому: скромная хорошая девушка, которая будет хорошей женой ему и отличной матерью его детям, но вот мысли о Тиле отчего-то стали терзать его еще больше.
Зачем он ехал туда, возвращался в этот проклятый дом? Лингренд сам не понимал. Просто стало невыносимо видеть сны и жаждать его прохладных губ, глаз, его гибкого тела. За полгода в этих местах пропало трое мужчин: один был стражником, двое других — обувных дел мастера. Том знал, в чем дело и, кажется, знал, как это остановить. Старуха, которую он встретил, бежав из сторожки, говорила, что хотела просить прощения. Том тоже хотел, в основном, за нетвердость характера и за то, что не был настойчив в своих отказах. Он дал себе слово ни за что на свете не подходить к обрыву.
Едва сторожка показалась вдали, Черногривый испуганно захрипел, заплясал на месте и встал на дыбы, но в этот раз Лингренд удержался в седле и усмирил жеребца. Он спешился и, накинув на глаза лошади мешок, повел её к дому. Пустырь весь покрылся цветущим вереском и в свете ласкового июньского солнца казался Раем, если бы не почерневший от времени домишка, что возвышался черным угрожающим силуэтом над розовым покрывалом цветов.
Привязав лошадь к покосившемуся забору и оставив меч у седла, Том долго собирался духом. Он провел на улице весь день: накормил Черногривого, поел сам, озирался, один раз обошел дом кругом. Но когда солнце стало садиться, оставаться на улице стало жутко.
Лингренд устроился на ночь в сторожке, но сон не шел. Сев на тот же сундук у стены, Том зажег побольше свечей и стал ждать.
Солнце медленно опустилось за горизонт, и с последним его лучом воздух знакомо загустел, отбирая последнюю надежду на то, что всё, происшедшее несколько месяцев назад, — просто дурной сон.
Через несколько минут после заката берег окутала тишина, а потом хорошо знакомая путнику свеча на столе вспыхнула сама собой, приветствуя хозяина. Дверь бесшумно распахнулась, и голубые глаза из снов впились в лицо Тома пристальным взглядом. Юноша выглядел точно так же, как и в ту ночь: чёрные брюки и сапоги, белая рубашка. Даже светлые волосы были растрёпаны точно таким же образом, и с них точно так же капала солёная морская вода. На лице призрака не отразилось никаких эмоций, словно и не было той встречи промозглой осенью и шторма у обрыва.
Лингренд нервно сглотнул и, поднявшись на ноги, попятился к стене. Упершись спиной в каменную кладку, он собрался с мыслями и тихо сказал:
— Я не за этим пришел. Я хочу просто поговорить.
Юноша закрыл за собой дверь и приблизился к мужчине, ничем не давая понять, что понял его слова и принял их условие. Он остановился в двух шагах от него и немного наклонил голову набок, изучая своего гостя.
— Не убивай меня, — Том неосознанно осторожно отходил к углу, стараясь не поворачиваться к Тилю спиной. — Я не виноват в том, что случилось с тобой.
Неугомонный путешественник сам загонял себя в безвыходную ситуацию, а юноше только и оставалось, что ей воспользоваться. Он медленно наступал на мужчину, и когда тот упёрся спиной в угол, положил ладони на стены по обеим сторонам от него и всё так же замер, давая Тому возможность договорить. Прохладное дыхание коснулось ключиц под распахнутой на груди рубашкой, и парень спокойно ждал, изображая вежливое внимание.
— Тиль... Тебя ведь зовут Тиль, верно? — Лингренд пытался заговорить призрака и не поддаваться на его колдовское обаяние. — Твой отец очень любил тебя, Тиль. Тебя все любили, верно? Зачем же ты мстишь?
На мгновение в голубых глазах промелькнуло странное чувство, слишком похожее на страх, но тут же прохладные пальцы вплелись в тёмные волосы Тома, притягивая его лицо к лицу призрака. Губ мужчины пока коснулось только лёгкое дыхание, но стальная хватка в его волосах и прижимающее к стене тело не давали сомневаться в том, что за этим всем последует.
Лингренд едва не поддался и не поцеловал юношу, но он слишком хорошо знал, что будет после. Том лихорадочно искал выход из ситуации, но на ум ничего не шло.
— Нет! — выдохнул он, уже вжимаясь в стену до предела. — Тиль, остановись! То, что ты делаешь — ужасно. Так нельзя!
Блондин немного отстранился, словно для того чтобы увериться в истинности прозвучавших слов, и когда это произошло, тихо, но с некоторой долей злой иронии, поинтересовался:
— А разве ты не этого хотел все эти месяцы? — голос призрака, очевидно, мог принадлежать подростку, кем он и являлся по физическому состоянию, но с одним условием: если бы этот подросток прожил более семидесяти лет.
У Тома мурашки по коже побежали: призрак читал его мысли. Был ли смысл отпираться? Нет. Откровенность — его единственный шанс на спасение.
— Да, я хотел... Все это время, но если бы я жил пятьдесят лет назад, я бы сумел защитить тебя, Тиль, — Лингренд говорил твердо и печально, глядя в глаза призрака. — Я бы никому не позволил причинить тебе вред, потому что... Потому что мне не все равно.
Том пошевелил пальцами, проверяя, насколько он еще свободен в своих действиях. Оказалось, вполне достаточно, для того чтобы суметь отойти от стены и осторожно выбраться из объятий призрака. Остановившись у стола, Лингренд протянул руку к пламени свечи, но не коснулся его.
— Я вернулся, потому что мне не все равно, Тиль. Я пришел просить у тебя прощения.
— И что ты готов сделать во имя моего прощения? — юноша повернулся к Тому, но больше не делал попыток приблизиться. — Думаешь, простого «извини» будет достаточно? Если бы это было так, слишком многие из вас остались бы живы. Тебе удалось уйти из этого места, но сбежать от меня ты так и не смог. Ты ещё веришь в свою добрую волю, Том Лингренд?
— Я верю, что при жизни у тебя было доброе, отзывчивое сердце, Тиль. А еще, — Лингренд, сожалея, улыбнулся и взглянул на юношу, — я верю, что настоящая любовь умеет творить чудеса. Если это неправда, и я ошибаюсь, если человеческая душа ничего не стоит, и если я се
235