***
Мы с женой — очень странная пара. Я — метр 90, она — метр 53. Она не карлица — просто такая хрупкая, миниатюрная, как статуэтка. Потом она выглядит, как девочка, школьница, ей до сих пор алкоголь не хотят отпускать — говорят «иди учись, нечего с парнями путаться», незнакомые обращаются только на «ты» к ней, попасть на «взрослые» фильмы — проблема, приходится паспорт показывать, и т. д. Хотя мы с ней — почти одного возраста, она младше меня на полтора года — мне 27, а ей 25.
Она — черная, черноглазенькая, хрупкая и утонченная, с нервным личиком и фигуркой — и глазки на пол-лица. Она похожа на милого зверька, немного пугливого, но ужасно симпатичного и ручного. Ручки-ножки тоненькие, трепетные, как у девочки или балерины, и при этом — объемная грудь (троечка), пухлая и упругая, видная под любой одеждой, а летом — соблазнительно распирающая ее любимые открытые сарафаны и блузки. Особенно, если не наденет белья — тогда она похожа на нимфеток, беззащитных и болезненно-сексуальных. Личико — свеженькое, ни единой морщинки, кожа тонкая, прозрачная, густые, пушистые реснички и короткая стрижка — не под мальчика, а чуть длиннее, очень женственная и выразительная.
А я — рыжий долговязый бородач :-), грузный и прокуренный (в последнее время, правда, бросил), к тому же выгляжу старше самого себя. Вместе мы смотримся довольно забавно :-)
Мы женаты уже давно, почти со школы, и у нас все шло чудесно: двое детей (старшему — 6 лет), нежный, прекрасный, часто — восхитительный секс. Все легенды о несовместимости людей с нашим ростом оказались ерундой: в позе «наездница» мы оба улетали под облака и думали, что большего наслаждения на свете не бывает. Мы никогда не ссоримся — такую славную игрушечку, как моя жена, просто невозможно обидеть. Роды, хоть и были для нее довольно мучительны, прошли благополучно и почти не изменили ее: фигурка осталась хрупкой, прозрачной, только грудь поднялась, покруглела, и при этом совершенно не обвисла, наоборот — налилась объемом, стала пышней, красивей. Раньше жена комплексовала, что ее принимают за девочку, а потом я убедил ее, что это прекрасно: она никогда не постареет, ей всегда будет 16. Я и сам уже верю в это.
... Однажды с нами произошла удивительная история. Ей предшествовало несколько случаев, с которых я и начну.
Дело в том, что мы оба — вначале жена, а потом я — стали обнаруживать нечто вроде тяги к свежим эротическим впечатлениям. После рождения второго ребенка у жены заметно выросла грудь, и я был ужасно тому рад: любимая осталась той же, но приобрела такой внушительный и приятный «бонус». Я тогда вскружил ей голову рассказами о том, какой у нее теперь потрясающий бюст, и нафотографировал ее обнаженной во всех позах и ракурсах, «соло» и с детьми — а тут как раз наступил теплый сезон, и я стал замечать, что она ходит без лифчика. Старается подрасстегнуть и приспустить ткань, чтоб грудь выглядывала побольше, позаметней. Наверно, была и мысль, что, мол, наконец-то она будет выглядеть взрослее... : —)
Потом я пару раз обнаружил, что под юбкой или сарафаном у нее нет трусиков. Эти открытия, конечно, радовали меня: —) и я начинал хулиганить. И однажды дохулиганился до того, что усадил ее в троллейбусе верхом на себя и... занялся с ней самым настоящим сексом. Мы возвращались из кино — смотрели фильм, переполненный до краев эротикой, и были оба «на взводе». Она жутко протестовала, но кровь кипела, и... В нашей половине троллейбуса никого не было, люди сидели только в другом конце салона — ближе к водителю. Я, набравшись храбрости, приспустил шорты, обнажил свой «агрегат», торчащий уже давно, жена ужаснулась, протестовала какое-то время — секунду или две, но потом... вдруг залезла на меня, быстро и ловко «оделась» на меня влажной вагиной, и я вошел в нее до упора. Жена тут же прикрыла бедра подолом сарафана, и со стороны ничего не было видно.
Очень скоро зашли люди, стали прямо рядом с нами, и мы боялись шевельнуться. На нас смотрели с осуждением, мол — такой бородач усадил на себя малолетку, развращает, — мы давно к такому привыкли, но тогда не могли сдержаться, и ржали истерически, как дурная ребятня, ощущая тепло гениталий, вжатых друг в друга. Бородач не только развратил малолетку, он еще и напоил ее, или даже обкурил — шепнул я жене, и мы снова и снова заходились истерическим смехом.
Нам пришлось ехать до конечной, чтобы выйти позже всех: —) . Никто из нас тогда не кончил, но возбудились мы жутко, особенно когда рядом стоял народ, а наши гениталии были крепко спаяны, и каждый толчок троллейбуса отзывался в них щемящим теплом... Пришли домой, уложили деток, легли сами — и... : —)
Примерно с тех пор жена старалась как можно чаще быть обнаженной — вначале в распахнутом халате, потом — в трусиках, а потом — и совсем без всего. Я последовал за ней, и у нас в семье окончательно установились нудистские традиции: когда тепло, все ходят голышом — и родители, и дети. Тогда у нас дома появилась особая, нежная, доверительная атмосфера между всеми — и мамой с папой, и детьми. Особенно — когда мы все интимничали, забираясь вчетвером голенькими в кровать — папа, мама, шестилетний сын и дочка-четырехлетка. Все это было очень здоровым, настоящим, ничего болезненного в этом не было — все мы так чувствовали. Нагота и доверие, которое она несет, стали для нас нормой.
Потом был другой случай. Летом мы ездили всей семьей на речку, находили там уединенные места и купались голышом. И вот однажды — заехали в одно из наших излюбленных мест, оставили, как обычно, машину неподалеку — к речке подъехать нельзя, там «джунгли», и дальше крутой уклон, — и отправились купаться. На жене не было ничего, кроме легкого сарафана. И, когда мы купались — вдруг налетел порыв ветра, поднял нашу одежду в воздух... Мы, как ошпаренные, выскочили, побежали догонять: —) Моя одежда вместе с детской зацепилась за кустик, а сарафан красиво, как привидение, взмыл вверх и улетел куда-то в джунгли. Вот это номер: жена осталась совсем без одежды! Мы с детишками, конечно, побежали на розыски, но... только сунулись в кусты — увидели большую жирную гадюку, лениво уползавшую восвояси, и розыски тут же отменились, а дети были водворены в объятия голой и перепуганной мамы.
Одежды у нас у всех практически не было: на мне — одни-единственные плавки без трусов, про детей и говорить нечего: их одежда нипочем бы не налезла на маму, даже на такую крохотную, как наша.
Нечего делать — пришлось маме идти к машине голой. Детвора, как только узнала об этом — тут же изъявила категорическое нежелание одеваться, козявка (младшая наша) даже попыталась поднять рев — и что делать, мама разрешила, взяла их за руки — и голое трио пошло наверх. Я, конечно, оделся — кроме всего прочего, мой «агрегат» уже начинал подниматься от мыслей, что моя любимая «выходит в свет» в таком виде.
Мы пошли. И конечно, по закону подлости — как только вышли на тропинку, сразу встретили двух мужиков, к тому же — общительных, хрен бы их побрал!: —) Один из них тут же обратился ко мне:
— Оооо! Выгуливаете свое потомство, начальник?
Я что-то уклончиво ответил, что, мол, да, выгуливаю, — и иду дальше. А он:
— Ну, голыми гулять полезно, конечно. А старшенькую надо бы одеть, это я тебе по-доброму советую. Уже совсем в теле, как бы кто не подумал чего.
Все это сопровождалось матом через слово. Жена шла, глядя под ноги, и щеки ее морщились от улыбки. Это какую старшенькую он имел в виду? — не понял в начале я, — и вдруг меня осенило, и я втянул в себя воздух, чтобы не заржать. Он принял мою жену за мою дочь! Ну, такого еще не было!... А она с гладкой головкой — волосы мокрые, приглаженные — действительно смотрелась, как девочка. И фигурка у нее тоненькая, девчоночья, несмотря на женственный изгиб и грудь, совсем недетскую...
Я говорю ему — без злобы, от смеха еле удерживаюсь — обезоружил он меня (а то б я врезал ему за мат), — «эх ты, советчик. При детях такую грязь несешь». Он извинился, и мы разминулись. Я представил, что чувствует жена... и сам «поплыл» от возбуждения.
И дальше, как на грех, все время встречались люди. Никогда на этой тропинке не было так людно, как в тот день! За пять минут ходьбы к машине мы встретили человек 10. Больше никто с нами не заговаривал, но все щурились, шушукались, улыбались... А мы делали вид, будто ничего не происходит, и весело болтали с детьми, — жена только с полуулыбкой смотрела на свои соски торчком, и держалась молодцом — не дергалась, не прикрывалась, а спокойно шла и вела детей. Меня все это заставляло «плыть», как кусок масла...
Наконец мы сели в машину, поехали, одев детишек — жена их всех сгребла к себе на заднем сиденье, ласкаясь к ним, не без мысли (наверно) прикрыть ими стыдные места. Но это был еще не конец ее испытаниям: весь обратный путь мы простояли в пробке, и голую жену видели, кажется, все водители города. Была невыносимая жара, сидеть в закрытом салоне было невыносимо, детишки выпили всю воду и начинали хныкать — и конечно, мы открыли все окна настежь. Бедра жена как-то прикрыла, усадив дочку себе на колени, а роскошная грудь ее была доступна всем взглядам. Мне все время казалось, что водители бибикали не друг другу, а персонально нам, и пялились в наши окна. Спасибо, хоть не окликали...
Все это меня страшно возбудило. Даже не глядя на жену, я чувствовал взгляды на ее голом теле, как на своем, и чувствовал, как под ними набухают ее интимные места.
Когда мы приехали — накормили, уложили детей, а сами... Такого бешеного секса у нас не было, наверно, никогда. Я спросил тогда жену: «тебя возбудило то, что ты была голая у всех на виду?» А она мне — «а ты как думаешь?» Оказывается, ее голый рейд был таким эротическим шоком для нее, что она даже умудрилась неожиданно для себя кончить в машине — когда дочь в машине принялась «понарошку» сосать ей грудь. Мы поговорили об этом, признались друг другу, что нас возбуждает нагота на людях, помечтали, пофантазировали, осваиваясь с нашей новой игрой... Инерция от этой истории длилась еще неделю: мы занимались сексом дважды в день, прячась от детей, и эти впечатления никак не могли «перегореть» в нас.
Под влиянием всего этого мы решили поехать с детьми на отдых в Лисью бухту, под Коктебелем. Там живут нудисты в палатках, никогда не одеваются, проводят голыми целые недели... Там-то и произошла главная история.
Это был первый наш «голый» отдых. И он был самым ярким, особенно для детей — несмотря на то, что публика в Лиске обитала всякая, от полублаженных любителей слияния с природой — до искателей эротических приключений всех мастей. Для нас было большой новостью, что там круглые сутки все, решительно все занимались друг с другом любовью — в разных комбинациях и позах. Иногда — открыто, а иногда — и у всех на виду. Там было много «лисят» (детей) — что совершенно не смущало неистощимых любовников, каковыми здесь были все взрослые от 20 до 70, и некоторые пары занимались Этим прямо при детях, чужих и собственных. Все это нас вначале несколько шокировало, и мы даже хотели уехать, но детям так понравилась Лиска... да и мы сами чувствовали искусительный холодок: совершенно обнаженные... две недели... Собственная и чужая нагота невероятно возбуждали, и у нас не хватило силы воли уехать. Тем более, что мы убедились — коллектив
«лисят» — хороший, позитивный, никакой испорченности, наоборот — доброжелательные, даже ласковые друг к другу дети. Все-таки нагота творит чудеса...
Конечно, мы при детях не занимались Этим, но решили, что старшенькому можно рассказать Все, и рассказали — с иллюстрациями на себе (понарошными, разумеется, не настоящими). Прибавили, что Этим нельзя заниматься при посторонних — пропадает все удовольствие, и что так делают только глупые люди. Может быть, с точки зрения общепринятой морали мы поступили неправильно, но мы чувствовали, что все это нормально, хорошо и ничего нездорового в этом нет.
Обилие обнаженных тел, нагота любимого человека, доступная всем взглядам, открытость собственных гениталий — все это окутало нас эротическим дурманом, какого мы не испытывали никогда. Весь наш «лисий» отдых прошел в пароксизме постоянного томления, подсасыващего изнутри день и ночь. Мой «агрегат» все время норовил нацелиться в небо, и я пытался расслабиться, как мог — то купался, то лежал животом на песке, и часто — по два, а то и по три раза в сутки — отыгрывался на жене. Что до нее, то она была просто ошеломлена. Ее поведение сильно изменилось, с лица не сходила полублаженная, полурастерянная улыбка, реакции замедлились — она была, как тающая Снегурочка. Ее эротическая впечатлительность не замедлила проявить себя в одном неловком, но волнующем происшествии.
В Лиску иногда захаживал художник по боди-арту, чрезвычайно популярный среди нудистов Коктебеля. Я даже читал о нем в интернете — на сайте Коктебель. нет. И вот — как-то раз наш старшенький прибегает разрисованный с ног до головы, да красиво так, — и счастливый!... Кричит: мамочка, пошли рисоваться! И тянет ее за руку.
Это было во второй день нашего «лисятника». Жена еще не освоилась, у нее голова плыла от новых впечатлений; кроме того, она еще сильно стеснялась с непривычки. Она сидела, смущенно улыбаясь, и не давала дитенышу утащить себя — «мамочка не хочет». Но я видел, что мамочка хотела (и папочка тоже, честно говоря), и поддержал сына: взял мамочку за другую руку — и мы, мужчины, потащили ее «рисоваться». Следом за нами бежала младшенькая и визжала. Мамочка сопротивлялась, смеялась, но поневоле шла за нами.
Художник, который рисовал на миловидной белокожей девочке-подростке разноцветную птицу, был окружен зрителями и желающими «рисоваться». Жена все время порывалась удрать, но мы не пускали ее. Всем было очень весело — мы все будто снова окунулись в детство.
Наконец пришла ее очередь. Она продолжала упираться, но мы вытолкнули ее из круга поклонников — в центр, к художнику. Он заулыбался ей, протянул руки и сказал:
— О, какая миниатюрная крошка-девочка! Настоящая живая монгольская статуэтка!
В жене не было ничего монголоидного, скорей она была похожа на южанку — гречанку или итальянку, — но почему-то это сравнение слушалось очень приятно, как комплимент.
Художник спросил ее: «сколько нам лет?»
— Одинадцать! — крикнул я, прежде чем жена успела ответить. Она фыркнула и закрыла руками лицо.
— Одинадцать? Нет, что-то не похоже. Не может быть, — говорил художник, глядя на жену почти с отеческой нежностью, — в n-надцать лет не может быть такой замечательной груди. Наверно, все четырнадцать, а то и пятнадцать?..
... Когда выяснилась правда, и художнику были предъявлены дети «монгольской статуэтки» — можно было, что называется, давать занавес. Сама статуэтка не знала, куда деваться от смеха и конфуза.
Художник принялся за рисование. Было видно, что он загорелся особой симпатией к «статуэтке» — ласково говорил с ней, называл своей красавицей, взялся рисовать на ней большой и сложный рисунок. Трудился он с явным удовольствием, особое внимание уделяя «замечательной груди» — каждая мамина сися становилась звериной мордочкой (к восторгу детишек). Он все время исторгал комплименты — фигуре, глазам, молодости, бюсту, бедрам, «фарфоровой талии», — и жена смущалась, таяла, а я не знал, как на это реагировать. Ничего сального, пошлого он не говорил, все звучало очень красиво — «на правах эстета». А детишек он пристроил держать краски, и они сразу перемазались до ушей. Им тоже очень хотелось порисовать на маме, и он выделил им мамины ножки до колен, которые моментально покрылись разноцветными пятнами и закорючками...
Глаза жены сверкали, и я видел, что ей не по себе — все это вызывало в ней какие-то сильные переживания. А художник тем временем спустился на животик, потом — ниже, подобравшись к самому заветному. Он попросил жену раздвинуть ножки... а я думал — неужели он будет рисовать прямо на генит
алиях? И только я это подумал — он коснулся кистью половых губ. Жена зажмурилась. Вдруг я увидел, что она раздвинула ноги шире и стала слегка двигать тазом, как бы насаживая вагину на кисть. Художник сказал «спокойно, не дергайся», и придержал ее рукой за попу, продолжая класть мазки на половые губы. Я почувствовал неладное, и это же время жена резко дернулась, сбив рисующую кисть (прочертившую кривую по ее бедру), из нее вырвался сдавленный стон, она судорожно вцепилась в художника, как кошка в дерево, — и все увидели, как бедра ее заходили ходуном, а из вагины брызнули капли белой пены... Бедняжка кончила — на глазах у десятков людей!
Всем было неловко, а что делалось со мной — не могу и описать. Художник тоже опешил, пытался держать ее за руки — а она дергалась всем телом, закрыв глаза, затем обмякла и опустилась на песок. Не открывая глаз, она тихо сказала «извините»... Младшенькая наша завопила: «мама уписалась!» Старший молчал, чувствуя подвох, но не понимая его.
Сконфуженный народ молчал, сочувственно глядя на нее, а художник, растерявшись на секунду, оправился, присел на корточки, свесив свое внушительное достоинство вниз, и тронул рукой макушку совершенно потерянной мамы. Погладил ее по голове, по спине, и сказал очень ласково:
— Ничего, так бывает. На моей памяти два раза было, и вот — третий. Так бывает только с очень впечатлительными женщинами — с Настоящими Женщинами. Больше всего я уважаю именно таких женщин — таких, как ты. Только настоящая, глубокая женщина может исторгнуть семя оттого, что ее превращают в картину. Ты подарила мне самое ценное, что есть в тебе, и поэтому ты — Настоящая Женщина. Я кланяюсь тебе.
Он встал и поклонился ей! Жена сидела, сконфуженная, с влажными глазами, и боялась встать. Художник сказал:
— А теперь — бери своего мужчину... тут есть твой мужчина?
Я был настолько растерян, что постеснялся назвать себя, — и жена тихо сказала «да».
— Очень хорошо! Прекрасно! Тогда идите вдвоем, и чтобы у тебя все получилось по-настоящему! А потом — возвращайтесь сюда, я должен закончить рисунок. А вы, — обратился он к нашим детям, — вам нельзя, я вас не отпускаю, вы должны мне помогать. Как же я без вас справлюсь? Идите, — снова сказал он нам, — а я пока распишу вот эту кроху, — и взял за руку маленькую девочку. — А помощники будут краски держать!
Он помог жене подняться, она подошла ко мне, глядя под ноги, я обнял ее за плечи — и мы пошли к палатке. Я просто разрывался от конфуза и желания, и готов был оскандалиться вслед за женой. По дороге я ловил улыбки и завистливые взгляды.
Мы влезли в палатку, и я сразу кинулся целовать жену, чтобы не дать хода неловкой тишине. Все знали, зачем мы удалились в палатку, все знали, что мы там делаем, и я как бы ощущал десятки воображаемых взглядов. Жена была настолько возбуждена, что я почти мгновенно выполнил завет художника — у нее все получилось «по-настоящему», точнее — у нас вместе. При подходе к высшему блаженству я заметил, что она сдерживает стон, и сказал ей: «не сдерживайся, все равно все знают, что мы делаем», и сам застонал, не притворяясь, на всю бухту, а она через секунду меня перекрыла. Кончили мы одновременно, и описать это нельзя...
Потом, отдышавшись, мы вылезли из палатки и вернулись к художнику. Мы шли не спеша, держась за руки: жена — изящной, пластичной походкой, с полуулыбкой на лице, не отводя глаз от чужих взглядов, — а я даже не вытер с члена капли спермы. Весь стыд, вся неловкость перегорели в палатке, и мы чувствовали себя главными и лучшими любовниками в мире. Нас ждали, на нас смотрели, и когда мы подходили к месту нашего позора и блаженства, художник что-то произнес, и нам зааплодировали. Я обнял жену, поцеловал ее в губы — чувственно, глубоко, — и через пару минут она, гордая и счастливая, подставила свой лобок кисти художника, а ноги — разноцветным пятерням детишек...
Так началась наша жизнь на Лиске. Там, как я уже говорил, царили весьма легкомысленные обычаи, и за нами, новичками, в первый же день принялись активно приударять местные эротоманы и эротоманки.
Жену довольно быстро оставили в покое: я беззлобно, но четко отвадил ловеласов, а поскольку я — довольно внушительной комплекции, все вопросы отпали сами собой. Кроме того, моя жена — такое хрупкое, нежное создание, что вскоре весь «лисятник» относился к ней бережно, трогательно, заботливо, ей каждый день носили подарки — всякие красивые дары моря, вкусности, цветы... Она играла по вечерам на флейте, и весь благодарный «лисятник» собирался ее слушать; кроме того, к ней установилось какое-то особое, трепетное отношение после ее публичного оргазма и того, что о ней сказал художник. Он с тех пор особенно полюбил рисовать на ней, и практически каждый день на ее теле красовался какой-то новый рисунок, который фотографировался во всех ракурсах, а потом безжалостно смывался в море. Она возбуждалась от рисования, и потом жадно ловила мои ласки — но таких конфузов, как в первый раз, с ней больше не было.
От меня тоже быстро отстали любительницы новых ощущений, — все, кроме одной. Это была самая эффектная девушка «лисятника» (после моей жены, разумеется) — статная, длинноногая, с длинными рыжевато-золотистыми локонами и безумными глазами «дитяти природы». Она ходила в венках из трав, цветов и водорослей, опоясывала обнаженное тело полынью, и танцевала по вечерам у костра под мелодии моей жены. Она была прекрасна терпкой, соленой красотой моря и юга, и действительно походила на дикую лисичку. Ей было не больше 20 лет. Звали ее Анжела.
И вот эта Анжела крепко запала на меня. Признаться, она мне очень нравилась, но только своим колоритом, своей необычностью — как воплощение южной, дикой красоты и обаяния. Я никогда не изменял своей жене, мне было даже странно, неприятно думать об этом. Конечно, я засматривался на других девушек, иногда любил заигрывать с ними, они волновали, возбуждали меня, — но я смотрел на них абстрактно, как на явление природы, которое даст мне новые впечатления, новые фантазии, и я переплавлю их в новых ласках с женой, — и никогда не воспринимал их как объект желания.
А эта Анжела упорно, обезоруживающе добивалась меня. Она втюрилась в меня, рыжего бородача, и в первые же дни на правах «дитяти природы» сразу, без комплексов и прелюдий обвивала мне шею руками, прижималась всем своим умопомрачительным телом ко мне и терлась об меня обнаженной грудью. Она обжигала меня совершенно безумным взглядом, в котором читалось пренебрежение ко всему, кроме своего желания. А когда к тебе прижимается обнаженная красавица, завлекая в любовную игру — это испытание не так-то просто выдержать.
Жена, конечно, все видела, и я объяснял ей, что не питаю никаких чувств к Анжеле, кроме досады и физиологического возбуждения, которое собираюсь переплавить в любовной игре с ней (женой). Она ревновала, но в ситуации, когда все вокруг голые, а любовью занимаешься едва ли не у всех на виду, легкий привкус ревности остается всегда и только добавляет остроты постоянному возбуждению, которое не покидало нас. Однажды мы, кстати, таки занимались любовью при всех: вечером, когда дети спали, а мы сидели у костра (чуть поотдаль всех остальных), жена увидела, как в сумраке, неподалеку от нас, пара занимается Этим — и мы оба страшно возбудились. Мой «агрегат» сразу пополз вверх, а жена заставила меня лечь на спину, оседлала меня и смотрела на огонь, сидя и ворочаясь на моем члене...
Несколько раз мне пришлось убирать объятия Анжелы с моей шеи, хоть инстинкт и толкал меня впиться в нее и оплодотворить на месте. Она дулась на меня, но недолго, и наутро все повторялось сначала. Я думал уже серьезно поговорить с ней, как вдруг случилось непредвиденное.
Однажды я прогуливался вдоль дикого берега — отошел довольно далеко, и думал, что был один. Я уже возвращался назад, когда вдруг за большим валуном столкнулся нос к носу с Анжелой. Она бежала, запыхавшись, и прежде чем я успел что-то сообразить, она бросилась мне на шею и впилась в губы.
Первые несколько секунд я потерял контроль над собой и... и вообще — чувство реальности. Это было так неожиданно и, черт подери, так ошеломляюще хорошо, что я не мог не ответить на поцелуй — первый поцелуй чужой девушки за всю мою женатую жизнь — и мы лизались, как звери, несколько минут. Она нащупала мой член, который уже давно стоял торчком, и принялась за него. Я почувствовал, как меня уносит, но... призвал последние остатки разума, отвел ее руку от члена, оторвался от ее невообразимо нежных, горько-соленых губ, и сказал ей:
— Нет, Анжела... Ты безумно привлекательная, соблазнительная девушка, ты мне очень нравишься, но я люблю свою жену. Я никогда не изменю ей.
Анжела с минуту смотрела на меня своим обволакивающим, безумным взглядом, затем вдруг отпрянула, лицо ее исказилось, и она побежала прочь. За все это время она не сказала ни слова.
Я постоял, переваривая происшедшее, отходя от головокружения... Член ныл, и я уже собирался сбросить напряжение, отдавшись запретной фантазии (моя жена — Анжела, я женат на ней и люблю ее), как вдруг подумал: эта лисичка недостойна того, чтобы я из-за нее лишал наслаждения свою жену. Решив отдать ей все свое желание до последней капли, я зашагал к палаткам.
Придя туда, я обнаружил детей в яме с лечебной глиной — любимый аттракцион «лисят», которые кисли в ней часами и устраивали грязевые баталии, — и обрадовался: значит, палатка свободна, и — Сейчас Будет!
Но когда я заглянул в палатку... Я ожидал чего угодно, но только не этого. Там, слившись в плотный клубок, изгибались и перекатывались два тела: Анжела и моя жена. Анжела впивалась в нее, сосала ее, вылизывала, месила и тискала, как куклу, затем сползла вниз и прильнула ртом к ее вагине. Моя маленькая жена закричала, закрыв глаза, и я видел на ее лице улыбку беспредельного блаженства.
Я обомлел — не знал, что говорить, как реагировать... Увиденное так возбудило меня, что сплетающиеся тела плыли у меня перед глазами. Анжела сказала: «тут, по-моему, не хватает чьего-то члена». Я, словно очумелый, подобрался к ним, Анжела пустила меня к гениталиям жены, и я вошел ей в вагину, скользящую, обтекающую, обволакивающую мой член, как мякоть нежнейшего персика. Анжела припала к ее набухшему соску...
Только я вошел в жену до конца — она вдруг резко выгнулась, запрокинула голову, широко раскрыла глаза и, глядя на меня расширенными, остановившимися зрачками, громко закричала, неистово дергая тазом. Член мой почувствовал, как его обволакивает горячая жидкость, наполняет вагину, вытекает на мошонку...
Я не знал, что чувствует моя жена, она вдруг стала для меня чужой, абстрактной самкой, — я сношался с ней, будто впервые видя ее. Да что там — я не знал, что чувствую я сам! Я не кончил, возбуждение мое нарастало с каждой секундой, мучило меня, искало выхода, и я продолжал сношать мою жену, ускоряя ритм.
Но Анжела положила руку мне на ягодицы, придержала их, и хрипло говорит: «а мне?». И тут произошло нечто совершенно немыслимое: Анжела легла на спину, а моя миниатюрная кроха выползла из-под меня, пристроилась ей между ног и принялась нежно вылизывать ее гениталии, причем с личика ее не сходило все то же выражение немыслимого блаженства. Глаза у нее были мутные, полуприкрытые...
Я, не помня себя, впился в губы Анжеле, обновляя их вкус — он еще горел у меня на губах, — затем в грудь, в соски, ловя себя на мысли о том, что всю жизнь хотел этого. Анжела застонала, задвигала тазом, а потом хрипло сказала: «пусти его. Мне нужен он. Иди ко мне, иди в меня» — посмотрела мне в глаза и выгнулась всем телом мне навстречу. Жена переместилась к груди Анжелы, впилась в нее, а я с размаху вошел в ее пылающее лоно.
Один, два, три толчка — и я извергнулся в Анжелу, вдавливаясь в ее бедра до синяков. Она стонала, но не кончила, и я после того еще вылизал ей вагину, истекающую ее и моими соками. Тогда она захрипела, и мы с женой держали ее, впившись в нее ртами, исторгая из нее сладкие конвульсии...
Потом я лежал, обессиленный, и наблюдал, как жена и Анжела вновь любят друг друга, растворяются в океане ласк, и завидовал Анжеле — за то, что она одаряет мою жену нежностями, каких та никогда не знала от меня. Скоро я возбудился по-новой, сношал по второму кругу обеих... Наконец мы, насытившиеся, истощенные, заснули в объятиях друг у друга...
Я не буду продолжать в подробностях, потому что не смогу правдиво передать все, что было потом. На следующий день мы хотели уезжать, стыдились друг друга, детей... но в итоге так и не уехали, и в течение следующей недели было еще три любовмых безумства — два с Анжелой, и одно — вчетвером: она привела парня, мальчишку лет n, и мы менялись партнерами... Я сношал Анжелу, глядя, как мальчишка обрабатывает мою малютку-жену, и разрывался от ревности и наслаждения. До того женщины вдвоем ласкали меня, и это было нечто невыразимое: когда по тебе скользят две пары чутких рук, а потом два языка забираются в ушные раковины, и множество пальцев ласкают член, яички, забираются в задний проход... это невозможно описать словами. Я терял остатки разума, превращался в мокрую растекшуюся улитку, которую можно было намазать на камни.
Мы не могли противиться этому сексуальному наваждению, оно захватило нас целиком, сверху донизу, и когда возникала тишина, требующая слов — мы заполняли ее ласками и сексом. Мы бегали от детей, как бегали когда-то от родителей, и сношались в горах, в траве, среди валунов... Оргии мы тоже проводили вдалеке от лагеря, и я никогда не забуду, как мы шли вчетвером в горы — я, жена, Анжела и парень, — знали, куда и зачем идем, и при этом болтали о пустяках... Анжела терлась по дороге об меня и ласкала мне член, парень лапал мою жену, потом мы менялись и я прижимал к себе свою девочку, стараясь нащупать остатки тепла...
Когда мы были в лагере — набрасывались на детей, пытаясь сжечь угрызнения совести в усиленных нежностях и заботе. Дети, впрочем, не чувствовали себя обделенными — там было так хорошо, так интересно и увлекательно, что они целыми днями бегали сами, забывая о маме с папой. Взрослые подкармливали их, следили за ними — это было хорошей традицией «лисятника»: все дети — общие, чужих не бывает. Мы каждый день ревниво осматривали их, убеждались, что они здоровы и счастливы — и ныряли вновь в пучину любовного безумия.
Я никогда не думал, что у жены проявятся яркие лесбийские наклонности. По-моему, я не мог подарить ей такого наслаждения, какое она получала в ласках Анжелы. Когда они расставались, жена плакала... Я же не мог и не хотел разбираться в своих чувствах к Анжеле, к жене, к их любви, и чувствовал только, что наполнен до краев бурлящим безумием, которое мало-помалу, постепенно выходило из меня, и я остывал...
Что было после нашего отъезда — тем более не хочу описывать. Скажу только, что теперь, спустя полгода, все образовалось, и мы любим друг друга, может быть, еще крепче, чем раньше — но нам пришлось заплатить высокую цену за смертельное наслаждение, которые мы испытали. Мы долго не могли оставаться наедине, долго не могли вернуть чувство семьи... потом ходили к психологу — он убедил нас в том, что ничего ужасного не произошло... потом нас вдруг «прорвало» — мы плакали друг на друге, раскрылись друг другу до пределов возможного, рассказали все о своих чувствах и переживаниях... и тогда появилось какое-то облегчение — будто мы вымылись в душе, смывшем с нас корку засохшей грязи. Жена рассказала, какое блаженство ей приносили ласки Анжелы, и я обещал ей, что не буду ревновать к женским ласкам, и сказал, что она вольна заниматься женским сексом с кем хочет — только, если это будет при мне, или же она будет мне все рассказывать. Тут же мы пообещали друг другу: никакого «свинга», никаких измен: я никогда не буду сношать других женщин, а она не будет давать другим мужчинам. Потом мы вновь признались друг другу в том, что мы оба — эксгибиционисты, и пообещали друг другу много волнующих приключений. На седьмом году брака мы будто заново узнали друг друга, заново поняли и полюбили.
Сейчас жена на шестом месяце беременности. Мы с ней никогда не говорим об этом, но... я очень надеюсь, что это мой ребенок, а не мальчишки, чье имя я даже не запомнил — ведь моей спермы в жене было больше, неизмеримо больше, чем его... Впрочем, даже если это и его ребенок, я буду любить его, как своего.
Пишите отзывы по адресу: vitе[email protected]а
128