То ли шестой, то ли какой-то там этаж.
— Помогите! Ну помогите же! Я сгорю!!! — крик, ни на что не похожий, как боль, как лезвие в теле.
Сверху, с балкона. Там — фигура. Молодая, женская. Внизу толпа. Ощетинилась лесом рук, в каждой руке по мобилке. Снимают.
— Помогите!..
Никто не суетится помогать. А чем поможешь? Кто-то орет — «прыгай» — и несколько рож кривится в улыбках.
— Помоги... ииииыыы!!! — фигура вдруг полыхнула рыжим факелом, и с ней вспыхнул крик, взорвался, разорвал двор и дома, выскреб до дна каждый нерв и ухнул вниз вместе с факелом, живым факелом, который продолжал кричать всю бесконечную секунду своего полета — до самого шлепка об асфальт.
Она уже не кричала, потому что стала расплющенным комом крови, горящей крови, но никто не услышал тишины — ее крик продолжал полыхать во всех ушах, долго, долго полыхать и тлеть, сжигая нервы...
— Профессор! Профессор! Вы в порядке?
— Да-да... Что, простите?
— Я спросила: «как вы пришли к своим удивительным открытиям»?
— Меня подтолкнул один случай. Тогда погибла одна девушка... впрочем, неважно. Это было очень давно. Какие еще вопросы вы хотели бы мне задать?
После выставки профессор ушел домой, думая о том, что будет сегодня вечером.
Его открытия перевернули вверх дном мировую науку. Впервые путешествия во времени стали не сказкой, а всего лишь очень трудной, но вполне достижимой задачей. Всего каких-нибудь двадцать-тридцать лет работы — и...
Так писали СМИ. В кулуарах звучали другие цифры: от полувека до «вряд ли из этого что-нибудь получится». Сотрудники профессора знали лучше всех, как далеки заголовки от реальности.
И только один профессор знал правду.
Все эти годы он был одержим своей идеей-фикс: повернуть время вспять, чтобы спасти Ее. Он давно жил двойной жизнью: на выставках и симпозиумах красовались жалкие подобия того, что профессор соорудил без чьей-либо помощи в своей тайной лаборатории. Его машина позволяла вернуться в любой момент собственной (только своей собственной!) жизни; мечта всех неудачников — «начать жизнь сначала» — наконец стала явью. Но профессора интересовало совсем не это.
А то, что его интересовало, не получалось.
Всякий раз, когда он перемещался в «до пожара» и принимал меры — ничего не помогало. Все равно был пожар, и все равно девушка умирала немыслимой смертью. Даже когда профессор расстелил батут во дворе — туда упал горящий ошметок, и тот лопнул за минуту до прыжка. Видно, Вселенная сопротивлялась его вмешательству. Но профессор не сдавался...
— А позолоти ручку, дорогой! Здоровье будет, счастье будет, удача будет!
— Позолочу, позолочу, — усмехнулся профессор старой цыганке, преградившей ему дорогу. — Если не будешь мне свою лапшу на уши вешать. Про судьбу и все такое.
— Ой, не надо, сынок, не надо, — нахмурилась цыганка. — Это ведь мудрость людская. От судьбы не уйдешь.
— Ну, раз мудрость, то и скажи мне: почему не у
йдешь? А?
— Потому, сынок. Не дано нам это знать. Скажу тебе только вот что: за все надо платить. Хочешь, чтобы по-твоему обернулось дело — отдай что-то свое, а потом уже и хоти. А то удача минует, здоровье покинет, счастье на порог не войдет...
К вечеру профессор забыл о ней. Его ждал решающий эксперимент: впервые за все время он понял, как удержать ситуацию под контролем.
Это было просто, как апельсин: он должен САМ познакомиться с Ней, стать Ее мужчиной и проникнуть в день пожара в Ее квартиру, чтобы вовремя увести Ее оттуда.
И как же он раньше не догадался-то?
... Все шло, как по маслу. Она оказалась славной девушкой — нежной, чувственной, как почки на деревьях. А главное, он нравился Ей. Мысль о Ее мучениях и смерти и раньше была невыносимой, а теперь и сама стала, как смерть — сознание отторгало ее, не пуская в мозг.
В день пожара Она впервые пригласила его к себе. (Конечно, он, постарался, чтобы так вышло.) Она волновалась, а он, наоборот, чувствовал себя уверенно, как никогда. Мысль о том, что наконец-то он перехитрит судьбу, наполняла его эйфорией, и он блистал, исторгая жаркие взгляды из Ее глаз — влюбленных, влажных, как апрельский воздух; и скоро, очень скоро он был совсем близко к Ней, а потом и внутри Нее — в глубине ее горького пугливого рта и влагалища, впервые обтянувшего чужую плоть. Она улыбалась, когда он сдавливал и катал тугие комочки сосков, а потом скользил в тесных ее недрах и вжимался лобком в лобок; улыбка получалась у нее виноватой, потому что ей было больно, и она стеснялась этого, — а он улыбался торжествующе, потому что секунду назад оплодотворил самое вкусное в мире тело и теперь уплывал с ним в сладкую истому, не боясь ничего. Рядом лежал будильник, поставленный на 15.00— за полтора часа до пожара. Никогда еще ему не засыпалось так легко и нежно, и никогда его не окутывало во сне такое тепло, скользящее молочное тепло, переходящее в жар...
—... жар! Пожар! Проснись!!!
На стенах плясали огненные блики.
— Как?! Шестнадцать сорок... — он закашлялся, глотнув дыма.
Почему не прозвонил будильник? Или он просто так крепко спал?..
— Причем тут время?! Мы горим!!!
— К выходу! — крикнул он, схватив ее за руку, и потащил в коридор.
Но там был огонь.
Через какое-то время, которое никто не считал, они стояли на балконе — там же, где стояла она. Только теперь вместе.
Под ними была пропасть двора, и в ней — толпа с лесом вытянутых рук. Сзади жгло все сильней.
— Ииииыыы, — скулила Она от ужаса и боли. Волосы на ней тлели, вспыхивая маленькими искорками.
— Я люблю тебя, — сказал он.
— И я тебя.
— Давай прыгнем.
— Не могу.
— И я не могу, — прохрипел он, закрывая глаза...
***
— Кого там привезли, Егорыч?
— Двоих. Пожар был, с балкона прыгнули.
— Живы?
— Наполовину.
— Это как?
— Да так. Один в лепешку, а другая в сорочке родилась — на него упала. Кости переломала, ясное дело, но жить будет...
135