Странно знакомый голос заставляет остановиться. Дочка, вцепившаяся в правую руку, тянет меня домой.
Резко оборачиваюсь и застываю на несколько мгновений. Я точно знаю, что когда-то я видел этого человека, скрючившегося сейчас под проливным дождем на скамейке у подъезда. Вот только где и когда?
Память-предательница нахально смеется, отказываясь давать хоть малейшую подсказку.
— Не узнаешь?
— Нет. Извини, дружище, но, кажется, мы с тобой не знакомы.
— Да Вова я. Петраков моя фамилия. Ну, вспоминай... 92-й год, 75-я средняя школа. 10 «А» класс. Мы еще из-за Любки подрались.
Захотелось стукнуть себя по лбу. Одноклассник. А ведь n лет прошло с выпускного.
Но в голове тут же возникает следующий вопрос: «А какого черта Вова Петраков притащился ко мне»?
— Папа, папа, — Маня настойчиво тянет меня за руку, — пошли домой, я замерзла.
— Идем, дочка.
— Погоди, — Вова подает голос, — извини, но мне очень-очень нужна твоя помощь.
Я не знаю, что подействовало на меня тогда. Осенний ли дождь, под которым Вова просидел черт знает сколько времени, ожидая моего прихода. Или какая-то неземная тоска в его голосе, но я сказал:
— Подожди здесь. Дочку уложу и спущусь.***
Наша мама в командировке и на хозяйстве мы одни с Маней. Ребенок пьет чай и с громкой радостью сообщает мне, что завтра выходит замуж за Димку, потому что у Димки самая красивая куртка в группе.
А Светка — противная, всем врет, что ее папа самый сильный. Ведь самый сильный папа — я, и это все знают.
Признаться, за этой милой болтовней я напрочь позабыл про Вову и его просьбу.
Поцеловав Маню в лоб и выключив в ее комнате свет, я вскрываю традиционную вечернюю баночку пива и встаю перед кухонным окном. Затягиваюсь сигаретой и вглядываюсь в осенний сумрак улицы.
На скамейке у подъезда все так же сидит нахохлившийся силуэт.
***
— Ну, рассказывай, — требую я, когда вижу, что Вова уже напился чаю с бутербродами.
Во время его рассказа нервно ломаю пальцы. Нет, мы знали, что Вова попал в Чечню. Аккурат в мясорубку под Грозным. Мы знали, что после войны он подался к рэкетирам. А что оставалось ему делать, когда отец замерз где-то по пьяни, а мать сократили с издыхающего биохимического завода?
Мы знали, что Вова всегда был хулиганом и абсолютно не удивились, когда услышали, что его посадили за какие-то бандитские разборки.
Мы были молоды, веселы и счастливы. bеstwеаpоn.ru А он всего лишь «не вписался в рынок».
— Вот так я проебал свою жизнь, — улыбается Вова.
— Да ладно, — отвечаю ему я, — двадцать восемь лет, я тебя умоляю...
Говорю, а сам не верю в то, что говорю. Но мне надо что-то ему сказать, потому что я так до сих пор и не понял, какого лешего он приперся ко мне.
— Будешь плов? — спрашиваю его.
— А есть мороженое? Я ведь всего лишь двенадцать дней на свободе, и так и не ел. Мороженое-то.
Сейчас он так не похож на школьного задиру-хулигана, что я вздрагиваю. Десять прошедших лет изменили всех нас. Я стал сильнее. Наверное. А вот он... Сломался, что ли. Этот заис
кивающий взгляд и почти детская просьба о мороженом.
— Есть, — говорю ему, — дочка очень любит. Мама нам не разрешает много, но сейчас мамы нет, поэтому и мороженое в холодильнике есть.
Наверное, я тараторю, стараясь не смотреть ему в глаза. Произвожу какие-то лишние, никому не нужные телодвижения. Достаю из морозилки тот злосчастный пломбир и плюхаю его прямо на стол перед одноклассником.
— Ты, главное, ничего не бойся, — говорит он мне, — я тебе сейчас все расскажу...
***
Зина ее звали. Не красавица, но не полная дура. Основательная такая, серьезная. Мы с ней по переписке познакомились. Я ее поначалу просто на всякие передачки раскручивал, а она мне все — давай поженимся, да давай поженимся.
Ну а чего? Я ж не конченный урка стал. Думал, вот выйду из тюряги, да и обзаведусь семьей.
Мы в колонии заявление подали, чтобы она уже, как невеста, могла ко мне приезжать.
А тут мне до освобождения несколько месяцев осталось, а от нее — молчок. Я уже всех корешей, кто на воле, подключил — молчок полный. Как сквозь землю девка провалилась.
Как отсидел — не помню. Помню только, что едва вышел — сразу по всем адресам, которые она мне давала, пошел. Никто ничего не знает, не помнит, не видел.
Одна бабка полоумная только сказала, чтобы по роддомам искал. Пузатая, мол, моя Зинка в последнее время ходила.
Я в роддома. А что мне там скажут? Я ж не муж ей. Мы расписаться-то думали после колонии, чтобы, как говорится, на свободу с чистой совестью.
Но в самом дохлом роддоме поломойка какая-то за две сотки мне и рассказала, что моя Зинка там побывала.
Выкидыш у нее был. Работала моя Зинуля в магазине продавцом. И залетел к ним однажды вечером торчок малолетний. И начал с Зинки водку требовать.
А нельзя же! А Зинка — нет, чтобы ту водку ему продать, давай милицией грозить.
Вот этот урод по ней и оттоптался. Да все по животу, говорят, сука, бил. Видел, что баба на сносях. И хреначил копытами прямо в живот...
***
Вова закусывает губы. Я не знаю, что сказать.
— В общем, — продолжает гость, — как я потом выяснил, уроду тому три года дали. Условно. А Зинка головой поехала конкретно. Она, оказывается, до меня забеременеть никак не могла. А тут залетела. Случайно.
Мы молчим. Что можно тут сказать? О чем можно тут говорить? Нет таких слов, чтобы сейчас из его глаз ушла эта жуткая темнота.
Вова вскидывает голову и ухмыляется.
— Я выяснил, где он живет и работает. Леха, я с ним разобрался!
В мою переполненную черти чем голову вползает догадка. Страшная и жуткая догадка
— Как ты с ним разобрался?
— Распилил сегодня бензопилой. Чик, и нету.
Тишина.
Я сижу напротив убийцы, а в соседней комнате мирно сопит моя дочь. Видя мой нечаянный взгляд в сторону, Вова говорит:
— Леха, ты чего? Не бойся, я не убивать тебя пришел. Я пришел исповедаться. Завтра пойду легавым сдаваться. Ты это... дай мне каких-нибудь ненужных тряпок. Мыло, бритву, сигареты, если есть. Мороженое можно доем? А ты себе еще купишь. И это... разреши до утра остаться. Последний рассвет встречу.
210