Носовой платок, Лёша достал из спортивной сумки, с которой приехал и водрузил на стол в зале, словно там ему и место. Я лежала, отвернувшись, разглядывала стену, но, каким-то кожным зрением, всё видела. Внутрь меня обострилась донельзя, и мне не составило труда вообразить, как он, совершенно обнаженный, — с маленьким Ласканио, торчком! передал платок Софи.
Я постаралась, чтобы моя грудь, от вдоха-выдоха, не сильно приподнялась, но, обтягивающее, вязаное платье, меня тоже предало. И чего расстроилась?! Поворачиваться не стану! Пусть делают, что хотят!
Софья Павловна попросила его принести из кухни пол-литровую банку. На стёке над раковиной, стояла парочка мытых, под молоко, и Лёша доставил одну мгновенно, даже не спросив: зачем? Потом, она заслала его за полиэтиленовым пакетом, и снова он не задавал вопросов!
Лёша был точно ручной! Я лежала на нераздвинутом диване, в полном неудобстве, спиной к ним. Я вам скажу, что при распухшем, уложенном на подушку голеностопе, это было не просто! Но, в знак протеста, показывая, что тетя Таня ещё здесь, — жива и не лишена чувств, я сильнее натянула на попу платье, одернув его по здоровой ноге ниже насколько это было возможно при подоле мини.
Софи прошла до чудо ларчика, размером в часть прихожей, и, мягкой поступью, вернулась. Каждый её шаг иголкой вонзался в моё сердце. Я так раздвоилась! Стала видеть «третьим глазом», прикрытым узором «Тюль» крупной вязки.
Даже и не полагала, что он там! В книгах по йоге — скучая, иногда читала, говориться об открытии аджна чакры в другом месте. Ну да ладно, где открылось, там — открылось! Энергия просто взбурлила во мне — «непреодолимый экстаз в области головного мозга».
Перевожу — крыша съехала! Многие, кто подобное испытал, утверждают: она это, — любовь! Если съехала полностью. А если чуть, чуть, то — влюбленность. Я задумалась, Софи, Лёша, к кому у меня полное наваждение, а к кому нет? Что экстаз, напрочь, снес мне чердачок, я уже не сомневалась.
— Давай, Ласканио, надуй нам в банку золотого дождичка, не стесняйся, — произнесла Софи. Чтобы это услышать, мне не потребовалось дополнительного уха.
— Прям здесь! — ответил Лёша.
Ничего отрицательного в голосе! Он предвкушал, как Софи, янтарем своих глаз, станет смаковать «писающего мальчика».
Нет, это я тоже должна видеть! И не третьим глазом, — где бы он у меня не открылся, а двумя, расположенными по обе стороны моего носа, сморщенного от услышанного. Я повернулась. Софи держала банку под стручком Лёши, ой простите — под Ласканио, стараясь не прикасаться. Иначе он станет расти и дождик не прольется.
Я прыснула смехом. Не удержалась. Наверное, материнский инстинкт во мне ещё непробудно дрых.
— Тань, перестань! Ты хочешь завтра бегать? — не отвлекаясь от процесса, ответила Софи на мой, не к месту, смешок. Но, вы бы сами посмотрели!..
— Хочу... — ответила я
— Красавчик! — под стук золотой струи о дно банки, мягко похвалила она, то ли Лёшу, то ли непосредственного исполнителя журчания. — Ещё капельку? Ну, давай встряхни... Вот, так... Прекрасно!
Это было так мило. Словно перед ней был маленький мальчик, неожиданно захотевший пи-пи в общественном месте! И он — парень под метр восемьдесят, доверительно брызгал в стеклянную банку, как в далеком детстве, стоя голеньким перед мамой. У Софи было три сына и опыт в таких делах большой.
Так вот, я говорила про материнский инстинкт, спящий во мне? Да, говорила.
Думая о себе, неожиданно, я поняла, Софья Павловна относилась к близким ей мужчинам, как к маленьким детям, своим детям! Она ласкала их материнской любовью, только расширив, совместив с любовью женщины, и мужчины отвечали ей взаимностью, даже не осознавая этого. Природа не дала, — не обделила, а просто не дала, Софи возможности любить мужчину, но она не лишила её инстинкта материнства, наоборот, усилила.
В каждом мужчине живет мальчик, живет воспоминанием о тепле материнских рук, голоса, защищенности — детством, но, в то же время, Софи не только добросердечная мать, она позволяет им, многое позволяет.
Осмысливая глобальное открытие, — белое пятно в физиологии, новейший взгляд на Софи, я, медленно, поменяла позу «отвернулась», на позу «повернулась».
Осторожно, приподняв мою опухшую ногу, она расстелила полиэтиленовый пакет, опустила носовой платок в банку, смочила и обратилась к Лёше:
— Подержи...
Он взял мою больную ногу, так пугливо, словно принял на руки своего первенца. Я сразу простила ему всё, что надумала о нём последние три часа.
Софи слегка отжала платок и наложила. Нога горела, и влажная прохлада была приятна.
— Мальчиковая моча, то ли на сперме настояна, то ли еще на чём, но наша, со щелок, так не помогает, — поясняла она, между делом. — Ой, сколько я раз голеностоп вывихивала! Высокие каблуки, моя слабость. Если б не это народное средство, давно бы охромела или носила тапочки. Для них калечимся, ими и лечимся!
— Думаешь, пройдет?
— Завтра, Тань, забудешь и про боль, и про опухоль — подтвердила она, обматывая полиэтилен поверх носового платка. — Теперь тепленьким, чтобы прогрело хорошо...
— Софи! — раскрыла я глаза до придела, наблюдая, как она жертвует своим, — подозреваю, очень дорогим аксессуаром
. — Это же пуховой палантин! Сдурела?!
— Нет, я тебя сейчас в рогожку заверну! Лежи, молчи!
Умело создав на ноге аккуратного «кукленка», она снова обратилась к Лёше:
— Теперь, бери нашу Таню на ручки и неси в спальню.
— Он не одет... — брякнула я.
— Не одет?! Я и не заметила... Ну-ка, приподнимись...
— Зачем? — скосила я на неё глазки.
— Спать в платье будешь?
— Ну не при Лёше же?!
Софи осмотрела Ласканио. Не Лёшу, — именно его! Сын Веры молчал, затаился, но Ласканио был красноречив, приподнимался рывками.
— Он хочет тебя видеть, Тань, — улыбнулась она, довольная непроизвольной реакцией юного тела. — Давай, не ломайся. Доставь мальчику удовольствие.
— Пойду, трико надену... — смутился Лёша, видимо, моё раздумье затянулось.
— Стоять!!! — скомандовала Софи. Она умела менять интонации. — Если хочешь подрочить? Тебе не надо прятаться в туалете.
— Софи!.. — заступалась я, понимая, что она это специально, — Не уходи, Лёш, не оставляй меня одну с Рокси! Она права, я не против. Мне нравится, когда ты сам себя ласкаешь... Помоги платье снять.
Я приняла игру Софи и, тут же, разочаровалась.
— И вовсе, я не хотел в туалет, тёть Таня!.. — стыдливо ответил Лёша.
— Ну вот, опять тетя! Несите меня в спальню! Спать хочу!
— Лёша!..
Софи посмотрела на него материнским взглядом.
— Я не хотел никого обидеть, Рокси...
— Таня ждет, Алексей!..
Лёша приподнял меня, я выскользнула из платья, поступательно чувствуя обнаженным телом мужчину.
Мне стыдно перед Софи, но, несмотря на больную ногу, мне остро, до дурмана мускатных запахов, захотелось Лёшу.
— Поцелуй меня, Лёш... — шепнула я, словно не я, когда платье прошло через мою голову, тем растянулось.
Снимать-то, его нужно вниз, а не вверх! Надо же, раньше, обнимаясь с мужем, гражданским, дальнобойщиком, я думала о таких пустяках. Думала, но не с шестнадцатилетним юношей, сыном Веры. Просто мне, до одури, хотелось в его объятья и всё!..
Лёша подхватил меня, его губы приблизились к моим, соприкоснулись. Я поплыла. Если бы не Софи, раскинула бы ноги, одна больная — ерунда! Поглотила Ласканио, пожрала бы своим истомившимся «огоньком», выдоила до последней капельки, вагинальной вибрацией...
Прижимаясь к нему грудью, возбужденными сосками, я увидела взгляд Софи. Нет, он не горел ненавистью, не тлел ревностью, не рябил искрами истерики, он был застывший, как лед в холодильнике.
— Неси меня в спальню... — опомнилась я.
Снова моё сердце защемило. Да, что же это такое?!
Лёша пронёс меня мимо Софьи Павловны, я схватила её за руку, точнее скользнула по ней ладонью. Влажные глаза позвали, попросили прощения...
На руках Лёши, я откинула на кровати одеяло, он положил меня.
— Накрой и иди, Лёш... — проговорила я, отворачиваясь.
— Тань...
Он назвал меня Таней! Но ничего это не изменило...
— Иди, Лёша! Это минутная слабость. Она прошла... Иди.
Он грубо набросил на меня одеяло.
— Софи позови... — несмотря на него, буркнула я.
Лёша ушел. Я спрятала накопившуюся слезу в подушку. Наверное, он подумал: какая я динамистка! Нет, я не такая! А может и... Софи долго не было...
Я лежала минут десять. Наконец, она пришла, в шелковой пижаме — светло-розовые брючки, майка цветочным орнаментом, в виде зеленого вьюна. Обошла кровать, легла рядом, поверх одеяла.
— Лёшке подрочила — пояснила она свое долгое отсутствие. — Возбудился мальчик, — помогла. Не ревнуешь?
— Софи... — шепнула я, приблизив лицо к янтарю её глаз.
— Да...
— Кажется, я его люблю...
Возникла долгая мучительная пауза.
— Не молчи, Софи!..
— Я не мочу... Не знаю, что ответить.
— Софи, я была влюблена в его мать...
— Я догадалась.
— Ты меня призираешь, Софи?
— Что ты, Тань?!
— А я бы — призирала...
— Давай спать...
— Давай.
Уснула я быстро. Продолжительный день настолько меня утомил, что, как только мы замолчали, я провалилась в дрему, быстро сменившуюся крепким, почти мертвым сном. Мне снились, то Лёша, то Софи, то оба... Проснулась, когда они целовались. В смятении открыла глаза...
Софи лежала ко мне спиной, спала, тихонько посапывала. Её светло-розовые брючки были припущены, — верхняя часть бархатной попы предоставлена моему взору. Если бы на Софи не было пижамы, я бы так не завилась. Я догадалась, что она, то ли во сне, то ли перед сном, мастурбировала, так и уснула.
Обняла. Сонная Софи пропустила мою ладонь к своей промежности, я нашла её большой клитор...
Она стонала в полусне. Я прижалась к ней и шепнула:
— Я люблю тебя... Рокси...
Софи замерла, сильно сжав мою ладонь вульвой, бедрами, содрогнулась...
И прошептала:
— И я тебя...
— Ты проснулась?
— Ещё не знаю, Тань.
— Я в туалет... и в ванную...
Софи обернулась, отпуская мою руку из влажного плена.
— Стой! У тебя же нога?!
— Уже забыла! Правда, не болит!
— Иди ко мне...
Софи прижала меня к груди, я не сопротивлялась...
294