всматриваясь в голубеющую дымку прошлого, я снова вижу себя то наивным, ещё ничего не знающим, но уже что-то чувствующим мальчиком, то зримо вижу себя голенастым подростком, вопрошающе запрокинувшим лицо в звёздное июльское небо, то не менее отчетливо вижу себя безусым юнцом, в темноте своей комнаты задыхающимся на предательски скрипящей кровати от безответной — тайной — любви к однокласснику... и, вспоминая то сокровенное, что было в моей жизни, я снова — снова и снова! — переживаю то, что однажды со мной уже случилось, уже произошло на этом свете... «на этом» — как будто есть другой, — всё уже было: детство, отрочество, юность... первые открытия, первые ощущения, первые юные радости, первые горькие утраты — всё это прожито, унесено ветром времени, и всё это повторить — пережить сызнова — теперь, по прошествии лет, можно, наверное, только так — вспоминая...
И я — вспоминаю: словно в калейдоскопе, где один причудливый узор непредсказуемо сменяется другим, из глубин моей памяти хаотично возникают мгновения собственной — и не только собственной — жизни; иногда эти мгновения статичны, и тогда они подобны черно-белым фотографиям, на которых отсутствуют звуки и запахи, а иногда мгновения, озарившие память, начинают обрастать деталями — они трансформируются в целые эпизоды, и тогда я отчетливо различаю голоса и запахи, оттенки цветов, интонации, выражения глаз, шевеление губ... всё, что происходило со мной, было, конечно же, вполне банально, вполне тривиально, и вместе с тем — всё это неповторимо, как неповторима всякая человеческая жизнь: вот — мы стоим на весеннем ветру, уже влюблённые друг в друга, но оба ещё не понимающие,
что наша взаимная мальчишеская симпатия есть ни что иное, как самая настоящая любовь, — мы стоим на весеннем ветру, говорим о чём-то пустом, несущественном, совершенно неважном, говорим, неотрывно глядя в глаза друг друга, говорим, не зная, что делать с нахлынувшим притяжением; веселый ветер, подхватывая наши слова, тут же уносит их прочь — слова наши исчезают в весенних сумерках, и нам уже не о чем говорить, все наши слова ничего не значат, все пустые слова уже сказаны, а мы всё говорим, говорим и говорим, стоя на весеннем ветру, и — никак не можем наговориться...
Вот — я на юге, в гостях у бабушки, — приехавшие на уборку урожая солдаты, молодые весёлые парни, покинувшие казармы, разгружают на запасном пути железнодорожной станции свои бортовые машины, и мы, мальчишки, крутимся тут же — выпрашиваем у солдат звездочки, значки и вообще всё-всё, что так или иначе связано с армией; я не умею просить — у меня всего одна звездочка, я крепко сжимаю её в кулаке, со скрытой завистью глядя на своих более удачливых друзей, и вдруг... вдруг — счастье: один из солдат, к которому подхожу я несмело, неуверенно, не особо надеясь на удачу, неожиданно надевает на мою вихрастую голову свою выгоревшую, потом пахнущую пилотку и, весело глядя мне в глаза, шутливо хлопает меня по заднице: «Носи, пацан!», — его тёплая раскрытая ладонь, обтекаемо впечатываясь ниже спины, на секунду задерживается на моих упругих пацанячих булочках, но этой секунды оказывается вполне достаточно, чтоб я, от счастья улыбнувшись в ответ на его щедрость, вдруг почувствовал смутное, мне самому еще непонятное, но вполне ощутимое — мгновенное — удовольствие...
никто ничего не видит, а если даже и видит, то не придаёт этому никакого значения, потому что светловолосый солдат, не пожалевший для меня пилотку, касается моей задницы лишь на мгновение, и делает он это как бы мимоходом, не вкладывая в свой жест никакого явного смысла... лето, солнцем залитый день, рука улыбающегося солдата на моих пацанячих булочках, и — ощущение полного счастья, — потом, спустя какое-то время — чуть повзрослев и уже смутно догадываясь, что случайными такие жесты не бывают, я время от времени вспоминаю эту тёплую руку, обтекаемо скользнувшую по моей круглой мальчишеской попе, и, мастурбируя в одиночестве — вспоминая симпатичного светловолосого парня, я создаю в своём воображении целые сказочные истории, что могло бы случиться-произойти между нами, если бы... если бы — что?
Вот — вечер, и в комнате выключен свет: пора спать; осенний дождь монотонно барабанит в стекло; я лежу в постели, приспустив трусы — так, чтобы возбуждённо торчащий член был доступен для кулака, и, пальцами одной руки, сунутой между ног, легонько сдавливаю, тискаю промежность, в то время как пальцы руки другой, привычно согнутые в кулак, обжимают твёрдый горячий ствол, — судорожно сдавливая ногами кисть руки, сунутой между ног, сладострастно сжимая мышцы сфинктера, я мастурбирую перед сном, упираясь взглядом в смутно белеющий потолок... впрочем, глядя на потолок — ритмично двигая кулаком, я вижу вовсе не потолок, — перед мысленным моим взором разворачиваются картины сказочные, необыкновенно красочные, почти фантастические: мне видится вечно зелёный, в океане затерянный необитаемый остров, щедро залитый ярким солнцем... серебристо-голубые волны набегают на золотистый песок, в переплетённых лианах поют экзотические птицы,
а под одной из пальм сооружен шалаш-хижина Робинзона — моряка с затонувшего корабля, но Робинзон на острове не один — с ним рядом юный Пятница, и они... мастурбируя, я мысленно воображаю себя то Робинзоном, то Пятницей, — на шелковистой зелёной траве смуглый Пятница, не развращенный цивилизацией, не растлённый ни одной религией, а потому — пребывающий в состоянии безмятежного соответствия своей человеческой природе, лежит на спине, разведя полусогнутые в коленях ноги, и я, нависая над ним, ритмично двигаю задом — сладострастно дрочу свой член в его туго обжимающей горячей норке... подростковое моё воображение не может допустить, что Робинзон и Пятница, находясь на затерянном в океане необитаемом острове, где нет ни соглядатаев, ни импотентов-моралистов, где вечнозелёные пальмы, где изумрудно-голубая вода и золотой песок, не наслаждаются друг с другом, — я лежу на спине, раздвинув ноги... и Робинзон, вдавливая в мой живот свой жарко напряженный член, горячо сосёт меня в губы, одновременно щекоча пальцами моё туго сжатое мальчишеское очко...
Вот — зима: за окном лютует мороз, занятия в школе отменены, я прихожу к однокласснику, благо живёт он в соседнем подъезде, дома у него никого нет, и мы, разгоряченные, шумно пыхтящие, боремся на полу — на бордовом паласе, — борьба меня возбуждает, член в брюках становится необыкновенно твёрдым, сладко зудящим, совершенно несгибаемым; с одноклассником, жарко сопящим мне в лицо, происходит то же самое — я чувствую, как его такой же твёрдый член то и дело упирается мне то в ногу, то в пах, то в живот, и мы, продолжая тискать друг друга, уже не столько боремся, сколько, поддаваясь нарастающему удовольствию, трёмся друг о друга выпирающими из брюк стояками, при этом оба с упорством, достойном лучшего применения,... старательно делаем вид, что ничего подобного нет и в помине, что мы просто боремся, словно в том пацанячем возбуждении, которое мы испытываем от соприкосновения друг с другом, есть что-то постыдное,
нас компрометирующее, — со скрываемым друг от друга наслаждением, сопя и пыхтя, вжимаясь друг в друга напряженно торчащими стояками, мы делаем вид, что мы боремся, только боремся, и когда одноклассник, неожиданно мне поддаваясь, подо мной обмякая, вдруг теряет всякий интерес к борьбе, я не знаю наверняка, но уже могу догадываться, что он, лежа подо мной, прижимая меня к себе, невидимо кончает в трусы — «спускает»... то есть, он это делает первым — опережает меня, и я, сопя ему в шею, содрогаясь на нём, спустя пару секунд делаю то же самое, — вслух мы об этом не говорим, нашего взаимного возбуждения, каждый раз заканчивающегося мокрыми трусами, мы никогда никак не обсуждаем — мы с упоением боремся всю зиму, и еще точно так же «боремся» весной, хотя с каждым разом прикрывать невинной борьбой неистребимое стремление к сексуальному удовольствию становится всё труднее...
Вот — постановка на воинский учёт: мы, уже почти старшеклассники, в трусах и плавках ходим со своими личными делами из кабинета в кабинет, — нас собрали в горвоенкомате из двух или трех школ, и мы хорохоримся друг перед другом, мы отпускаем всякие шуточки, травим какие-то байки, тем самым подбадривая себя в непривычной обстановке; в очереди к какому-то очередному врачу я как-то легко и естественно, без всякого внутреннего напряга знакомлюсь с пацаном из другой школы, — он в тесных цветных трусах, и его «хозяйство» слегка выпирает, отчего спереди трусы у него ненавязчиво — вполне пристойно и вместе с тем странно волнующе — бугрятся, а сзади трусы обтягивают упругие, скульптурно продолговатые ягодицы, и вид этих ягодиц, сочно перекатывающихся под тонкой тканью трусов, привлекает моё внимание не меньше, чем ненавязчиво выпирающее «хозяйство» спереди, — я то и дело украдкой бросаю на пацана мимолётные взгляды — смотрю и тут же отвожу глаза в сторону, чтоб никто не заметил моего интереса;
в очереди к какому-то очередному врачу он у меня неожиданно о чём-то спрашивает, я удачно отвечаю ему, он смеётся в ответ, глядя мне в глаза, и спустя какое-то время мы уже держимся вместе, занимаем друг другу очередь к очередному врачу, то и дело перебрасываемся какими-то ничего не значащими фразами, и когда всё это заканчивается, он, надевая брюки, зовёт меня к себе — послушать музыку; я соглашаюсь, — он живёт недалеко, и спустя менее получаса мы у него дома действительно слушаем музыку, а потом он показывает мне самый настоящий порнографический журнал; листая глянцевые страницы, я жадно рассматриваю не кукольно красивых женщин, а возбуждённых молодых мужчин, в разных ракурсах имеющих этих самых женщин и сзади, и спереди — во все места, — впитывая взглядом откровенные сцены, я,
конечно же, мгновенно возбуждаюсь: мой член, наливаясь упругой твёрдостью — бесстыдно приподнимая брюки, начинает сладостно гудеть, и пацан — мой новый знакомый — тыча пальцем в глянцевую страницу, на которой загорелый парень, держа девчонку за бёдра, с видимым удовольствием засаживает ей в округлившееся очко, странно изменившимся голосом смеётся, глядя мне в глаза: «Не понимаю, зачем всовывать туда — девке... ну, то есть, в жопу — в очко... всовывать девке очко — зачем? В жопу вставляют, когда девок нет... в армии или в тюряге — там, где девок нет, парни это делают между собой... прутся в жопу — кайфуют в очко... а девке туда всовывать — зачем?» — пацан смотрит на меня вопросительно, и я, чувствуя, как стучит в моих висках кровь, пожимаю плечами: «Не знаю...»; невольно скосив глаза вниз, я замечаю, что брюки у пацана, сидящего на диване рядом, точно так же бугрятся, дыбятся, и оттого, что он, сидящий рядом, возбуждён
точно так же, я возбуждаюсь ещё больше; мы молча листаем журнал до конца; «Вот — снова в очко...» — пацан, наклоняясь в мою сторону, тычет пальцем в предпоследнюю страницу, и я, стараясь незаметно стиснуть ногами свой ноющий стояк, невнятно отзываюсь в ответ какой-то нейтральной, ничего не значащей куцей фразой; мы ещё какое-то время слушаем музыку, — возбуждение моё не исчезает, оно словно сворачивается, уходит в глубь тела, отчего член медленно теряет пружинистую твёрдость; когда я ухожу, у меня возникает ощущение, что пацан явно разочарован знакомством со мной — он не говорит мне каких-либо слов, свидетельствующих о его желании знакомство продолжить; а я, едва оказываюсь дома, тут же раздеваюсь догола — благо дома никого нет, родители еще на работе — и, ложась ничком на свою тахту, начинаю привычно содрогаться в сладких
конвульсиях, — судорожно сжимая ягодицы, елозя сладко залупающимся членом по покрывалу, тыча обнаженной липкой головкой в ладони, подсунутые под живот, я думаю о пацане, который приглашал меня в гости послушать музыку... перед мысленным моим взором мелькают страницы порножурнала — я думаю о пацане, давшим мне посмотреть этот журнал, и мне кажется, что я понимаю, зачем он мне его давал-показывал, — мастурбируя, я представляю, что могло бы случиться-произойти между нами, если бы... если бы — что?
Вот — весна: молодо зеленеют деревья, и тёплые апрельские вечера кажутся бесконечно — томительно — длинными: пламенеющее солнце подолгу висит над горизонтом, словно не решаясь за него скрыться, и когда, наконец, оно медленно, будто нехотя, за горизонтом исчезает, воздух, наливаясь густой синевой, становится заметно прохладнее, но прохлада эта не бодрящая, а по-весеннему мягкая и тоже странно томительная, — легко касаясь лица, едва уловимое весеннее дуновение куда-то зовёт, куда-то манит, и хочется... хочется — любви, — каждый день, приходя из школы, я, томимый весной, томимый юным желанием любви, подолгу мастурбирую, сидя за письменным столом: на столе лежит открытый учебник, лежит тетрадка, но я думаю не о домашнем задании — глядя в раскрытую книжку, я грежу о необыкновенной дружбе,
о нежности, о полном взаимопонимании с воображаемым другом... и еще я мастурбирую в ванной, ополаскиваясь перед сном, потому что не могу удержаться — рука сама тянется к члену, который мне кажется возбуждающе симпатичным, сладким, желанным, так что никак невозможно удержаться, и даже, когда дома находятся родители, я ухитряюсь иной раз проделывать это в туалете — я дрочу по два-три раза в день, воображая прекрасного, нежного, женственно грациозного и вместе с тем мужественно стройного, всепонимающего необыкновенного друга-ровесника, и наши с ним отношения, и нашу жаром испепеляющую — преград не знающую — любовь...
Вот — лето: к нам в гости приехали родственники, и с ними смазливый, на девчонку похожий Славка — их сын; мы со Славкой ровесники, — вечером Славку, который мне сразу же понравился, определяют спать со мной вместе — на одной тахте, благо тахта в моей комнате широкая-преширокая, и, едва наши мамы выходят, пожелав нам спокойной ночи, Славка тут же придвигается ко мне близко-близко, отбрасывая в сторону свою простыню; «Ты с кем-нибудь долбишься?» — шепчет он, блестя в темноте глазами; вопрос застаёт меня врасплох, — я ни с кем не долблюсь, но сказать об этом Славке честно у меня почему-то не поворачивается язык, и я неопределённо хмыкаю в ответ — хмыкаю так, чтоб это хмыканье не было похоже ни на утверждение, ни на отрицание; но Славку такой мой невнятный ответ явно не удовлетворяет, и он,
совершенно не церемонясь с моими чувствами, спрашивает снова — переспрашивает, поясняя: «Я не понял, что ты сказал»; хуже всего, когда правду не скажешь сразу, а тебя начинают пытать — начинают выспрашивать-уточнять, и тогда приходится изворачиваться... вот это хуже всего!"Я сказал, что да... было несколько раз», — вру я, чтоб не выглядеть в Славкиных глазах полным отстоем; «Я тоже... ну, то есть, тоже — несколько раз, — шепчет Славка, обдавая моё лицо горячим дыханием; я лежу на спине, повернув к Славке голову, в то время как он, приподняв голову — опираясь щекой о подставленную ладонь, нависает надо мной, глядя на меня сверху вниз. — А когда нет девчонки — когда без девчонки... ты в таких случаях что делаешь?» — неугомонный Славка бесцеремонно атакует меня новым вопросом: вдруг выяснятся, что смазливый Славка на девчонку только похож,
а характер у него напористый, мужской — в характере Славкином ничего девчоночьего нет; «Я? Ничего я не делаю... а ты?» — я, пробормотав первые пять слов, возвращаю Славке его же вопрос, и голос мой, когда я спрашиваю «а ты?», звучит уже совершенно по-другому — отчетливо и внятно; «Когда нет девчонки? Ты это имеешь в виду?» — горячим шепотом уточняет Славка, глядя мне в глаза; «Ну-да, — шепотом отзываюсь я. — Когда нет девчонки...»; и здесь Славка произносит то, что я в то время не смог бы выговорить ни под какими пытками, — всё так же глядя мне в глаза, Славка говорит: «Когда нет девчонки, я это делаю с Серёгой...» — Славка, мой ровесник, лежащий рядом, говорит мне «я это делаю с Серёгой», и я чувствую, как у меня от неожиданности приливает к лицу кровь; «Как — с Серёгой?» — шепчу я вмиг пересохшими губами; член мой, наполняясь саднящей сладостью, начинает стремительно затвердевать; «Обыкновенно, — шепчет Славка. — Так, как будто с
девчонкой...»; я молчу, невольно сжимая мышцы сфинктера, — я смотрю Славке в глаза, пытаясь осмыслить то, что он только что сказал; «А Серёга... это кто?» — не узнавая своего голоса, я выдыхаю шепотом один из миллиона вопросов, которые хаотично возникают — роятся — в моей пылающей голове. «Серёга? Мой одноклассник. Мы дружим с детского сада, — отзывается Славка и тут же, не давая мне времени осмыслить эту новую информацию, задаёт свой очередной вопрос: — А ты что — никогда не пробовал?»; «Что — не пробовал?» — шепчу я, не слыша своего голоса; «Ну, как я... с пацаном, — Славка смотрит в мои глаза неотрывным взглядом; и горячее его дыхание щекотливо касается моего лица. — Никогда не пробовал?»; «Никогда», — еле слышно отзываюсь я; член мой, распираемый изнутри, в трусах гудит, и я, глядя Славке в
глаза, то и дело с силой сжимаю мышцы сфинктера — мне хочется сжать, стиснуть горячий член в кулаке, но Славка лежит рядом, и делать это при нём мне кажется совершенно невозможным; «Мы можем попробовать... если ты хочешь», — шепчет Славка таким тоном, как будто предлагает мне прокатиться на велосипеде; я лежу на спине со сладко гудящим членом, и сердце моё колотится так, что мне кажется, что бьётся оно у самого горла; я снова — делая это непроизвольно — облизываю горячие сухие губы; «Ты что — пидарас?» — шепчу я, причем слово «пидарас», обращенное мной к лежащему рядом смазливому Славке, возбуждает меня почти так же сильно, как само Славкино предложение, — в интонации моего голоса нет ни обвинения, ни насмешки, ни страха, а только одно обжигающе горячее, почти телесно ощущаемое любопытство; «Почему пидарас? Я делаю так, когда нет девчонки... и ты так можешь делать, когда нет девчонки. Любой так может делать, когда нет девчонки, — объясняет мне Славка, и я, глядя ему в глаза, не могу понять,
говорит он про девчонок серьёзно или это у него такая уловка. — Что — хочешь попробовать?» — шепчет Славка; я невольно облизываю пересохшие губы; «Ну, давай... если ты сам хочешь», — отзываюсь я, причем последние три слова я добавляю исключительно для того, чтобы вся ответственность за подобное поведение была исключительно на Славке; но Славку, кажется, совершенно не волнует, на ком будет «вся ответственность», — сдёргивая с меня простыню, он тут же наваливается на меня своим горячим телом, вжимается в меня, раздвигая коленями мои ноги, и я чувствую, как его напряженно твёрдый — волнующе возбуждённый — член через ткань трусов упирается в мой живот... ох, до чего же всё это было сладко! Ни орального, ни анального секса у нас не было, и даже более того — сама мысль о таких более интимных формах наслаждения нас почему-то ни разу не посещает, — две недели дядя Коля, тётя Света и Славка гостят у нас, и две недели мы со
Славкой каждый вечер перед сном, приспуская трусы, поочерёдно трёмся друг о друга возбуждёнными члениками, мы обнимаем и тискаем друг друга, содрогаясь от мальчишеских оргазмов... и что это — форма совместной, ни к чему не обязывающей мастурбации или один из явно «голубых» эпизодов на пути к будущей идентификации себя как любителя своего пола — я особо не думаю, — делать то, что делаем мы, в кайф, и это — главное; главное — удовольствие, а не слова, которыми оно называется...
Вот — осень... золотая осень: я — студент-первокурсник, живу в общежитии, в комнате, предназначенной для четверых, но реально всю осень мы живём вдвоём — я и ещё один парень, тоже первокурсник; он весёлый, разговорчивый, улыбчивый, а еще — симпатичный, и я, глядя на него, уже с первых дней нашего знакомства — нашего совместного проживания в одной комнате — то и дело думаю о том, что я бы ему безусловно отдался; мы оба с ним учимся на первом курсе, но — на разных факультетах; а кроме того у нас разница в возрасте: я поступил в институт после школы, а он — пришел после армии, — он почти на три года старше меня, и вот... едва мы знакомимся — едва заселяемся в общежитие, он безошибочно чувствует моё юное томление, просекает мою созревшую, уже вполне осознаваемую готовность отдаться, — после
службы в армии, где, как выясняется позже, он вкусил-распробовал сладость однополого секса, он в этих делах уже достаточно опытен, и потому ничего удивительного нет в том, что вскоре после начала нашего совместного проживания в студенческом общежитии э т о между нами случается-происходит: он лишает меня анальной девственности — впервые вставляет мне в очко, с чувством натягивает меня, трахает по-настоящему, потом подставляет своё горячее очко мне, и я, утопая в глубине его жаркого тела, содрогаясь от наслаждения, от сладости осознания происходящего, так же точно — по-настоящему — трахаю его, — в один из лунных сентябрьских вечеров в жизни моей случается то, что рано или поздно должно было случиться-произойти... это происходит, и — всю осень мы, студенты-первокурсники, живущие в одной комнате, с упоением натягиваем друг друга в зад, едва успевая для этой цели покупать вазелин; происходит это, как правило, перед сном, и
повторяется это с той регулярностью, с какой бывает это у счастливых молодоженов, благо в комнате, кроме нас, всю осень никто не живёт: едва ли не каждый вечер, выключая свет, он, озаряемый лунным светом, щедро льющимся в окно, возникает передо мной уже голый, откровенно желающий, с возбуждённо торчащим членом, обнаженная головка которого устремлена к потолку, и, ничего не говоря, уверенно ложится ко мне в постель; иногда я успеваю снять с себя трусы сам, пока он, щелкнув выключателем — погасив свет, идёт к моей кровати, а иногда трусы с меня, такого же возбуждённого, отзывчиво послушного, стягивает он, — жарко сопя в темноте, мы молча ласкаем друг друга, запойно сосёмся в губы, тискаем один одному напряженные члены; сосём их, мнём друг
другу упругие задницы, задыхаясь от молодого, сладкого, ни с чем не сравнимого удовольствия, потом кто-то из нас — он либо я, никакого правила на этот счёт у нас нет — первым тянется за вазелином, другой поднимает вверх раздвинутые в стороны ноги и, прижимая колени к плечам, замирает в ожидании... иногда мы делаем это днём, возвращаясь с занятий, — осень стоит сухая, тихая, с медленно желтеющими листьями, с летящей в прозрачном воздухе паутиной, и всю осень мы, два студента-первокурсника, живущие в одной комнате студенческого общежития, с упоением трахаем друг друга и в зад, и в рот — кайфуем в своё удовольствие, не изнуряя себя пустыми вопросами, хорошо это или плохо; никто ничего не знает, и это — главное...
Вот — лето; дачный посёлок; огромное красное солнце садится за дальний лес; километрах в двух от поселка — большой пруд, называемый озером, — мы искупались и, обсыхая, стоим на берегу — нежимся в лучах заходящего солнца; мы — это я и мой новый приятель, пацан с соседнего дачного участка; его родители купили дачу весной, и я знаком с пацаном не больше месяца; пацан мне нравится: у него атлетическая фигура, симпатичное мужественное лицо, короткая стрижка, — мастурбируя перед сном, я уже несколько раз мысленно воображал его в своих неуёмных фантазиях; мне почему-то кажется, что каких-либо чувств, похожих на мои, он испытывать не способен, и это наполняет мою душу ощущением грустной безысходности, — мы стоим в плавках у самой кромки воды, и, когда он отворачивается, чтоб отогнать вьющихся вокруг нас мошек, я незаметно рассматриваю его стройное тело, которое в своих подростковых фантазиях я уже не раз ласкал перед сном;
он старше меня на год, и дорожка из мокрых, прилипших к животу черных волос опускается у него от пупка к верхней кромке плавок, покойно бугрящихся в области паха; он отгоняет мошек, мы смеёмся, о чём-то говорим, поворачиваясь к заходящему солнцу то передом, то задом, и я, то и дело бросая на него мимолётные взгляды, думаю, что если бы он сейчас предложил мне взять у него в рот или, приспустив плавки, повернуться к нему задом, я бы сделал это, не задумываясь... но он — ничего такого не предлагает, и вообще: он, скорее всего, ни о чём таком не думает, — мы, о чем-то разговаривая, возвращаемся с озера, солнце скрывается за лесом, медленно сгущаются летние сумерки... и когда темнеет окончательно, я, стоя за утлым сарайчиком с возбуждённым, вытащенным из штанов членом, судорожно сжимая от сладости ягодицы, с наслаждением мастурбирую под звёздным небом — я думаю о своём новом приятеле, мысленно представляю его атлетическую фигуру, его мужественное симпатичное лицо, его покойно бугрящиеся плавки, под которыми исчезает-скрывается от пупка идущая дорожка черных волос...
Вот — осень: первые дни последнего школьного года; суббота, я зашел за другом, чтоб идти на дискотеку, его родителей дома нет, мы выпили бутылку вина, чтоб выглядеть круто, и пока Женька, мой друг, одевается, я сижу тут же, в кресле; вино ударило в голову, и в голове приятно шумит — я смотрю, как Женька, стоя ко мне спиной, спускает трусы... за лето он загорел — был на море, и круглая его задница смотрится на фоне золотисто-бронзового тела белоснежно — я смотрю на его круглые, упруго налитые половинки, и мне хочется... мне хочется сделать то, что я уже делал время от времени с другом Женькой в своих одиночных фантазиях — член мой начинает медленно тяжелеть, а Женька не спешит надевать плавки: он стоит ко мне спиной, стоит голый, стройный, выбирая рубашку, его голые круглые булочки смотрятся необыкновенно возбуждающе, и здесь со мной что-то происходит — я говорю то, что еще никогда и никому не говорил... «Жека, — говорю я, — ты меня возбуждаешь... конкретно! Хуля ты стоишь с голой жопой? Или надевай трусы, или — иди сюда... я с тобой что-то сделаю...» — выпитое вино шумит в моей голове, и шумящее желание растекается по телу; «Смотри, чтоб я с тобой что-то не сделал...» — отзывается Женька; «Жека, бля... ты думай, что говоришь! Ты за слова свои отвечаешь?» — говорю я, глядя на круглую Женькину задницу; «Я?» — он поворачивается ко мне передом, и я вижу, что у него полноценный стояк: залупившийся член торчит, призывно алея крупной налитой головкой, — весело глядя мне в глаза, Женька нагло смеётся: «Видел?
Я за слова свои отвечаю...»; член у него стоит, он возбуждён, и я, видя это, воспринимаю его возбуждённый член как сигнал к действию: поднимаясь с кресла, я делаю в сторону Женьки шаг, одновременно расстегивая свои брюки — жарко выдыхая в ответ: «Сейчас у меня увидишь ты...»; выпитое вино шумит в голове, и желание, стремительно заполняя тело, неостановимо рвётся наружу... дальше всё происходит как в тумане: мы стоим перед раскрытой дверцей одёжного шкафа, я, прижимая Женьку к себе, жарко мну, тискаю ладонями его упругие сочные ягодицы, он, приспустив штаны с меня, тискает ягодицы мои, и, стояками вжимаясь один в другого, мы при этом жарко, сладко, запойно сосёмся в губы... всё это происходит почти спонтанно, удивительно легко и потому совершенно естественно; Женька — голый, возбуждённый — молча тянет меня на свою тахту, и я, на ходу снимая с себя джинсы, через голову стаскивая рубашку, так же молча поддаюсь его натиску;
оба голые, возбуждённые, мы снова сосёмся в губы, с упоением тремся сладко залупающимися липкими стояками друг о друга, безоглядно лапаем друг друга, ласкаем, с нескрываемым наслаждением тискаем; «Возьми в рот...» — шепчет Женька, толкая мою голову к своему паху; «А ты?» — я смотрю на него вопросительно; не отзываясь — ничего не говоря в ответ, он первым берёт мой член в рот, обжимает его горячими губами, и вот — лежа «валетом» на скрипучей низкой тахте, мы с упоением, с наслаждением сосём друг у друга возбуждённые, багрово залупившиеся члены, и всё это опять происходит так естественно, как будто мы в миллионный раз занимаемся самым заурядным делом, а между тем — еще полчаса назад я обо всём этом мог только мечтать, — я впервые в жизни сосу половой член, и впервые член мой, горячо обжимая, влажно скользя по нему вверх-вниз, ласкают губы чужие... кончаем мы друг другу в рот, и делаем это почти одновременно: рот мой внезапно в одно
мгновение наполняется горячей солоноватой спермой, и это для меня так неожиданно, что я тут же, не думая, машинально проглатываю Женькин эякулят, словно из стакана отпитый глоток киселя; впрочем, Женька делает то же самое — почти в то же самое мгновение глотает сперму мою, и делает он это тоже, как я понимаю, от неожиданности... сладость оргазма полыхает в промежности, — отсосали, кончили... кайф! Я так долго — столько времени! — думал-мечтал об этом, что теперь, когда это случается, я испытываю прежде всего чувство радостного, ликующего удовлетворения, что это — свершилось... «Ну, бля... прикололись мы... вообще...», — вытирая тыльной стороной ладони мокрые губы, комментирует Женька то, что случилось-произошло, и непонятно, одобряет он или осуждает то, что случилось-произошло; больше мы с ним об этом не говорим — мы оба, не сговариваясь,
делаем вид, что ничего такого между нами не было и в помине; а еще через час мы привычно тусуемся на дискотеке, у Женьки есть девчонка, он танцует то с ней, то с кем-то ещё, они ссорятся, мирятся — жизнь продолжается... или — жизнь каждого из нас только-только начинается? Я думаю о том, что случилось, думаю о Женькином члене — о его чуть солоноватом вкусе, думаю о впервые испытанных мною ощущениях, я мысленно прокручиваю шаг за шагом случившееся, и мне верится и не верится, что всё это было в реальности: «я сосал хуй» — неоднократно говорю я сам себе весь оставшийся вечер, то танцуя под гремящую музыку, то перекуривая в кругу пацанов, а перед сном, снова прокручивая всё это в памяти, я приспускаю в постели трусы — и долго-долго дрочу, задыхаясь от наслаждения... Потом у нас с Женькой это — взаимное сосание членов — будет ещё несколько раз,
но каждый раз это будет случаться-происходить лишь тогда, когда мы оба будем пребывать в подпитии, — во всё остальное время мы, словно сговорившись, будем упорно делать вид, что всё это нам неведомо, ненужно, абсолютно неинтересно, а потому — всё это нас, друзей-приятелей, никаким образом не касается...
Где — и когда — это всё начинается? В детстве? В отрочестве? В юности? Лето, солнцем залитый день... молодо зеленеют деревья, и тёплые апрельские вечера кажутся бесконечно — томительно — длинными... зима, лютующая морозами... огромное красное солнце садится за дальний лес... дождь, барабанящий по окну... тихая сухая осень — тонкие паутины плывут в хрустально-прозрачном воздухе... словно в калейдоскопе, где один причудливый узор непредсказуемо сменяется другим, из глубин моей памяти хаотично возникают мгновения собственной — и не только собственной — жизни, — я, как зачарованный пилигрим в ускользающий горизонт, всматриваюсь в непроходящее минувшее, и снова...
Снова — весна: на перекрёстке, под фонарём, льющим ровный молочный свет, два мальчишки стоят на весеннем ветру и, неотрывно глядя друг другу в глаза, говорят о чём-то малосущественном, совершенно пустом... два мальчишки, стоящие на весеннем ветру, сами не знают, о чем они говорят, — они, опьянённые весной, опьянённые своей шумящей юностью, неотрывно смотрят друг на друга и, чувствуя друг к другу непонятное, сладко волнующее, томящее притяжение, говорят буквально обо всём — говорят и никак не могут наговориться... они говорят и говорят, тут же забывая, о чем они говорят, эти два мальчишки, стоящие под фонарём, и весенний ветер, весело подхватывая, несёт их слова по пустынной улице — уносит слова их прочь...
E-mail автора: [email protected]
179