Хочу я, братцы, вас забавить.
Коль надоел высокий слог,
Попытку сделаю избавить
От поучений, пышных строк.
Я покажу реальной жизни
Картины — вовсе без прикрас.
На славном языке отчизны
Я обосную свой рассказ.
Но так и быть, — рукой пристрастной,
Прими собранье пестрых глав
Полусмешных, полузабавных,
Простонародных, идеальных-
Небрежный плод моих забав.
«Мой дядя, пидар хитрожопый,
Чуть заболел, зовет меня,
Чтоб подтирал за ним блевоту,
Подстилки грязные сменял.
Ах, в бога мать, такая сука,
Марать об гниль младые руки.
Сидеть с развалиной всю ночь,
Не отходя ни шагу прочь.
Вот развалюха, вот холупа!
Его за яйца щекотать
И мазью растирать залупу.
И материться про себя:
Когда ж судьба возьмет тебя»!
Так думал молодой повеса,
Летя на тройке почтовых.
И посылая всех к Зевесу,
И поминая всех родных.
Друзья мои, позвольте прямо
С героем моего романа,
Без лишних слов,
Как хуем в глаз:
Позвольте познакомить вас.
Омегин — пьяница и ебарь.
Мы с ним толкались по пивным,
Совмесно баб ебали с ним,
Фарцовкой занимались оба,
Кололись, чифирили — жуть!
Все не желая отдохнуть.
Его пахан напиздил денег
И не скрывал. Раз так — хана.
Судьба согнула на колени
И заебала пахана.
Омегина ж судьба хранила.
Хуищем длинным наделила,
Залупой красной и большой,
И возбудительной душой.
Его учил француз убогий.
Что б не измучилось дитя,
Учил его всему шутя:
Нассать на ухо тете Клаве,
Загнуть при бабке в бога мать
И в летнем садике насрать.
Когда же хуй стал подниматься,
Француза — на хуй, все, пиздец.
«Теперь учись, сынок, ебаться», —
Сказал напутственно отец.
Вот мой Омегин на свободе.
Острижен по последней моде.
Одет он в джинсовый жакет,
И наконец увидел свет.
Он по-французски матерился
И по-китайски загибал,
И колом хуй его вставал.
Как молоток в штанине бался.
Чего ж вам боле, свет решил,
Что наш Омегин очень мил.
Я тоже многому научен.
А кто ж не может тюльку гнать.
Учиться в школе очень скучно.
Язык народа надо знать.
Омегин был по мненью многих
Судей решительных и строгих
Ученый малый, но пиздун
И остроумный хохотун.
Без принужденья в разговоре
Обматюкнет кого слегка,
В ебало сунет кулака
Или харкнет кому за ворот.
Он вызывал улыбки дам,
Сверкнув залупой тут и там.
Латынь из моды вышла ныне,
Но, если правду вам сказать,
Умел он гнуть и по-латыни.
Про пенис, клитор мог читать.
«Познанье — сила», — Маркс нас учит.
Э-гей, учитесь лучше дрючить.
А диамат и сопромат
Кому, скажите, надо знать?
Омегин не имел охоты
Знать о строении слона.
Ведь это чистая хуйня.
Но дней минувших анекдоты
Про Петьку, Анку и зверей
Хранил он в памяти своей.
Он помнил охуенно много
Различных басенок, стишков,
Подъебок и всего такого,
Что позавидовал Барков.
Но в чем он истинный был гений,
Что делал без отдохновений,
И чем был рад себя занять,
Чтоб хуем груш не обивать, —
Была наука извращений,
Где сотни поз и сотни пезд.
Ебался Женя без стеснений.
Его по жизни хуй понес.
Ялдой его кормилась слава.
Ялде услады было мало.
Великий был пиздострадалец.
Пиздой он бредил и пьянел.
Вот засадить бы толстый палец!
А без пизды совсем хуел.
Залупоглазая мудила
Всех девок к блядству приводила.
Стоит, как кирзовый сапог, —
Никто бежать ее не мог.
О, как он был в тот миг потешен!
Спускал, залупу в дверь совал.
И говорил, не он в том грешен.
Но находилася дыра,
И он кричал: «Ура, ура»!
Как рано мог уж он тревожить
Пизду блядищи записной.
Известно, чем юнец моложе,
Тем он не знающ, как слепой.
Его прозвали пиздорванцем,
А он прикинулся испанцем.
Но вы, блаженные мужъя,
С ним оставалися друзья.
Его ласкал супруг лукавый:
«О, необрезанный юнец»!
И тот, чей сник давно конец.
И рогоносец величавый,
Кого наебывали жены,
Ялдой Омегина сражены.
Бывало, он еще в постели,
К нему записочки несут.
«Что, приглашенья? В самом деле»!
Три бляди на вечер зовут.
Там будет бал, там пьянка, праздник, —
К кому поедет мой проказник,
С кого начнет он? Все равно!
Всех усладить ему дано!
И он, позавтракав сметанкой,
Чтоб одубело хуй стоял,
Соседских девок разминал.
И ждал, когда начнется пьянка,
Пока недремные часы
Не позовут надеть трусы.
Уж темно, в санки он садится.
«Пиздуй, мудак», — раздастся крик.
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
К Мими поехал он уверен,
Что муж ушел, открыты двери.
Вошел, вхуярил литра два.
И ну ей хуй в пизду совать.
Под ним кровать трещит, трепещет.
Бабец в соку прикрыла глаз.
Омегин, знай, сандалит хлеще.
Вот это масть, вот это класс!
Она торчит, она в экстазе.
Омегину же в самом разе.
Но он спешит, другое дело
Его зовет и он идет.
Как любит он нагое тело
И вздутый спермою живот.
Театра страстный почитатель,
Обворожительных актрис,
Незримый гражданин кулис,
Омегин ебанул к театру,
Чтобы получше разузнать,
Как вздернуть нынче Клеопатру
И Лиру яйца показать.
Чтоб не приебывался старый
Своим членякой — тряпкой вялой.
Мои богини, вы мне рады?
Внемлите мой пропитый глас.
Все те же ль вы? Другие бляди,
Сменив, не заменили ль вас?
Театр уж полон, ложи блещут,
В партере водку кто-то хлещет.
А вон целячка вся в соку
Лежит на сцене на боку.
Одной рукой пизду прикрыла,
Другою медленно манит.
И вдруг как вспрыгнет, как взлетит.
Все на нее воротят рыла.
Она ж: то раком стан согнет,
То быстрой ляжкой ляжку бьет.
Все тащутся. Омегин входит.
Пиздует прямо по ногам.
И свой бинокль скосясь наводит
На груди незнакомых дам.
Взглянул, скривил свое ебало:
«А клевых баб по ложам мало».
«Хуйня», — сказал он и понес, —
Ебал я в рот такое блядство,
Уж если хочется ебаться,
В пизду засуньте толстый нос.
А мне нужна в соку бабец.
Неужто я не молодей»?!
Изображу ль картину верно?
Уединенный кабинет,
Где мод воспитанник примерный
Одет, раздет и вновь одет.
Второй Соловский моей Евгений.
Боясь различных заражений
И сифилических простуд,
Он в ванной сколотил уют.
Он три часа залупу чистит,
Он с мылом кожицу дрочит,
Он перед зеркалом «артиста»
Трясет в руке и все молчит.
Такая, братцы, гигиена.
И, я считаю, это верно.
Отмыв головки болтик крупный,
Омегин двинулся на бал.
Распространяя дух залупный,
Красив, силен и так удал.
Вот наш герой подъехал к сеням,
Вхуярил прямо по ступеням.
Вошел и смотрит восхищенно:
Летают ножки милых дам,
Так и крича: я все отдам.
Глазеют мужики влюбленно,
Кругом и шум и суета —
Толпа развратом занята.
О, ножки, ножки, что за чудо!
Каков бы ни был женский ум,
Но ножки — главное их блюдо.
О, сколь рождают сладких дум!
Бывало, я совсем мальченкой
Уже стремил глаз под юбченку.
А там, глядишь, и в темноте
Я страстно лапал женщин ноги.
О, что за счастье! Боги, Боги!
Теперь я, братцы, импотент.
Но как ни тяжко это горе,
Баб у меня бывало море.
145