«Блюменштрассе... Улица цветов. Как я понимаю Плейшнера!...» Он шел и смеялся. Из концлагеря зимнего одиночества, который хоть и не изнуряет плоть, зато наносит чувствительный урон душе, он шел на Первую Весеннюю Вечеринку. На ту самую, где приходилось бывать каждому из нас, и о которой каждый скажет: самое лучшее в таких вечеринках — это их ожидание. Он шел и представлял себе эту Обычную Квартиру, со столом, накрытым достаточно презентабельно по нынешним временам, дешевой яркой снедью и питьем из ларьков по соседству. Он знал, что обои через два часа начнут танцевать вокруг пьяной головы, что тошнота и отвращение придут на смену радостному ожиданию и весеннему возбуждению. Но он знал также, что на вечеринке будут девочки, и одной этой мысли оказалось достаточно, чтобы вообразить Бог Знает Что, приятно пахнущее Бог Знает Чем. Он не заметил, как позвонил в дверь. Дверь не заметила, как открылась перед ним. Комната не заметила, как разжилась новым гостем, и компания, начавшая шуметь, не повернула своей многоглазой головы к ему. Он сел с краю и, как водится, выпил штрафной стакан. Потом еще один, который пить было вовсе не обязательно. Он сразу заметил Ее. Она, раскрасневшаяся от выпитого вина, сидела на коленях у Лукавого, ее игрушечные коленки не вписывались в геометрию вечеринки и были видны отовсюду. По правде говоря, все только на них и смотрели, и он ощутил ревность ко Всем. И выпил, с ненавистью к Лукавому, с весенним обожанием к ей. И выпил. И выпил. Прежде, чем стены тронулись в давно знакомой карусели, он еще успел подойти к ней и пригласить на танец. Она, смеясь, спросила разрешения у Своего, и тот, занятый светской беседой с Умником, лишь небрежно кивнул головой. Он танцевал, наступая на ножки, заслуживавшие лучшей доли. Девчонка смеялась, и чем глупее был ее смех, тем меньше становился Он, не в силах выйти из амплуа нелепого, слегка выпившего клоуна. Танец закончился, и Она вернулась в свое гнездо на коленях у Лукавого, который, мимоходом ошпарив Его взглядом, вернулся к своему собеседнику. Потом было совсем уже глупо. То есть как всегда. Он пел песни, кричал тосты, потом сморился и очнулся только тогда, когда за столом погас свет — Она уходила. ОИ уходили. Он рванулся в коридор, не раздумывая, напялил то, что оставалось от доспехов зимы, и пошел вместе с ними. Потом началась обычная фантасмагория в декорациях ночного Города, с мыльными пятнами света на стенах, с пьяным вальсом фонарей, с такси, косящим кошачьим глазом на весь глупейший мир. Он пришел в себя в гостях у Лукавого. То есть, наоборот, Лукавый с подругой, оглянувшись, заметили Его, несчастного и жалкого, как чижик, который, может статься, и пил водку на Фонтанке, да только не впрок. Они приняли его с ледяным радушием. На столе оказались хорошие, не в пример предыдущим, яства, и он снова пил и ел, потому что не знал, что еще можно делать. Они меж тем затеяли ласкаться, не спеша и не обращая на него никакого внимания. Он кипел. Его хозяйство завозилось и, обиженное, тянулось к осоловевшей дурочке. Был момент, уж вовсе нелепый, когда он начал разыгрывать сцену ревности, но был остановлен глазами Хозяина, большими и черными, как Веселый Роджер. Девчонка раздела Хозяина, как большую куклу, и принялась хлопотать над его мечом. Она брала его в рот, стремилась погрузить поглубже и только наткнувшись на ком в горле, отпускала на волю. Видно было, однако, что ей не по себе. И не меч Хозяина, но глаза его и чернила в них манят ее куда сильнее. Да она влюблена, подумал Он с обжигающей ревностью. Он сгреб в ладонь свои жалкие сокровища и сидел с ними, как нищий на паперти. Потом, осмелев и отчаявшись одновременно, подошел к ней и пристроился сзади. Она только вздрогнула и глазами испросила позволения у Хозяина. Тот, улыбаясь, кивнул. Войдя в ее суховатую прихожую, он оробел и почувствовал себя лишним. Собственной страсти оказалось недостаточно, чтобы разделить ее на двоих. Хозяин возвышался над всем этим балаганом, как Командор, посмеиваясь в свои пиратские глаза и никак не вмешиваясь. Озарение пришло внезапно, вместе с обжигающей похотью. Плохо соображая, что делает, он вышел из девчонки и припал ртом к чужому мечу. И вмиг все преобразилось. Глаза девочки запылали жадностью и страхом отнятой игрушки. Хозяин зажмурился, спрятав свои опасные бойницы. Его наслаждение стало осязаемым и вмиг наполнило смыслом всю бестолковую хлопотливость весеннего вечера. Он, в причудливом коктейле похоти и отвращения, облизывал и ласкам языком то, что прежде ему приходилось держать только в руках. Ему было не по себе, но вместо тошноты по телу разливалась парализующая сладость — сладость острейшего и неизведанного ранее греха. Все встало на свои места. Ушел и алкоголь, и юношеские метания из пустого в порожнее. Остался только грех, и головокружение от него. Стоит ли описывать, что было дальше? Какое перо в силах справиться с этим?... Оставим же нашего героя, свернувшегося клубочком в обнимку с сестрой на груди у корсара. Опустим занавес рассвета над этой сценой, и пожелаем каждому достичь подобной гармонии, хотя бы единожды за свой короткий век.
© Mr. Kiss, Сто осколков одного чувства, 1998—1999гг
188
