—. .. Мы можем видеть, как величие природы... священные чувства... Великая святыня... все племена... на поклон...Лера морщилась и смотрела на Дэна. К нему липли девчонки, намазюканные макаки из параллельного — Машка и Зойка по прозвищу Бзяка. Дэн был не против, и Лере казалось, что внутри нее проводят пальцем по мокрому стеклу. Хотелось реветь, или крикнуть «Ааааа!», или пнуть что-нибудь ногой от души (а лучше — кого-нибудь). Лере было кисло, как никогда. Она знала, что ни Дэн, ни кто другой никогда не обратят внимания на нее, уродину, — и все равно поперлась на эту гребаную экскурсию в эту гребаную священную рощу — кормить комаров и скрипеть зубами, глядя на Дэна и его гребаный гарем. Весь класс был здесь, и еще половина параллельного: дебильные хари, хиханьки-хаханьки, телячий восторг молодых организмов, выпущенных на травку... —... Камень служил, так сказать, алтарем великому богу Ульгеню, хозяину неба. Мы можем видеть, что этот, так сказать, валун... древние верили, что он исполняет наши желания... коснуться великого камня... — вещала экскурсоводица. Лера старалась не слушать ее — и так было тошно. Наподдавая ногой шишки, незрелые, без орехов, она отошла к центру поляны, где ветер глушил голоса. Валун бога Ульгеня чернел в траве. Лера устало облокотилась на него и ткнулась лбом в холодный мох. Какое-то время она просто слушала ветер. Потом донеслось визгливое хихиканье, и Лера заскулила: «Бзяка... « С хихиканьем смешался знакомый смех — пацанский, с хрипотцой.«Почему? Ну почему?» — вопрошала она неизвестно кого. — «Хоть бы я была красивой. Хоть Бы Я Была Красивой. ХОТЬ БЫ Я БЫЛА КРАСИВОЙ!!!» — повторяла Лера про себя, вжавшись в мох.2.Она проснулась рано, в полседьмого. Потянулась, выплывая из странных снов, томивших ее под утро — и замерла. Что-то было не так. Какое-то время она лежала, прислушиваясь к утру. За окном гремел трамвай, надрывались воробьи, рокотал чей-то утренний мат; в квартире было тихо — папа еще не встал. Все было, как обычно. Лера вдруг поняла, что «не так» — это не снаружи, а внутри: почему-то не было обычного кислого чувства, когда хотелось зарыться в подушки и никогда не вылезать из них в мир, напичканный обидами. По телу разливался ровный вкусный ток, и Лера вдруг поняла, что ей хочется улыбаться. Более того, она поняла, что уже улыбается. Наверно, у меня на редкость дебильный вид, подумала она, и от этой мысли заулыбалась до ушей. Сквозь край занавески пробился солнечный луч. Вдруг захотелось встать, вскочить, вспорхнуть... Такое чувство было только в детстве, когда дневной осадок обнулялся по утрам, и Лера просыпалась новенькой и легонькой. Удивившись, Лера встала и потянулась. Необычное, с детства забытое чувство легкости наполняло ее. Хотелось не ходить, а прыгать козочкой, напевать и смеяться без причины. День казался большим и заманчивым, как новый фильм. Заглянув в зеркало, Лера увидела там привычную заспанную физиономию, скорчила ей рожу — и помчалась в ванную. Странно, но физиономия из зеркала осталась в ней какой-то новой ноткой. Только под душем Лера поняла, в чем дело: впервые та глянула на нее дружелюбно. Обычно они смотрели друг на друга со скрытой ненавистью, как опостылевшие сожительницы. Озадаченная Лера изогнулась, свесив груди, и глянула в зеркальце над мойкой. На нее смотрело лицо, знакомое до последней пóры на кончике носа. — Привет! — сказала Лера лицу, и оно в такт ей шевельнуло губами. — Не перебивай старших! — и лицо обдало Леру потоком смешинок. Скорчив новую рожу, Лера обтерла ступни, раскрыла дверь, чтобы выбежать к большому зеркалу и разобраться наконец, в чем дело... — Ой! — В коридоре стоял папа. Голая Лера застыла, сверкая мокрыми сосками, затем опомнилась — и молнией юркнула за дверь. Оттуда донесся пристыженный смех. — Какая все-таки ты у меня красивая, — сказал ей папа, когда Лера вышла из ванной, запаковавшись в халат. — Совсем как мама, и еще лучше. Он никогда ей такого не говорил. Ей вообще никогда никто такого не говорил, и Лера замерла на полушаге. — Ну не надо, не надо стесняться. Ведь когда-то я... были ведь и пеленки, и все было. И не так уж давно. Всего каких-нибудь... Считай, вчера! Он рассмеялся, и Лера неуверенно хихикнула вместе с ним. — А знаешь, что, доча... А покажись-ка ты мне. Раз уж засветилась. Ну! Мне, как автору, любопытно, как выглядит мое творение... Сними халат, Лер! Ничего страшного: постесняешься немного... Он подошел к обалдевшей Лере, потянул шнурок халата — и тот распахнулся, раскрыв розовые остроносые груди и срамоту. — Скинь его! Вот тааак... А красная какая! Ну меня-то чего стесняться? Лера плавилась не только оттого, что была голой, но и от восхищения, горевшего в папиных глазах. У нее были 90—60—90, тютелька в тютельку — как нарочно, как в насмешку. Это был горький довесок к ее мучениям: она понимала, что с ее рожей никто и никогда не заинтересуется ее телом. С детства ее дразнили за высокий рост, и Лера сама себе казалась Дылдой — существом, которое кто-то злой вытянул вверх, как картинку в фотошопе. Она-то пошла в школу в восемь лет и была старше всех своих: уже два месяца, как ей было восемнадцать. Иногда она чувствовала себя старой теткой, заточенной в детский сад.Но сегодня она трепетала от странной легкости, вскипавшей под отцовским взглядом. Голое тело горело и пружинило: хотелось выгибаться, вытягиваться и ходить зверем. — А ну пройдись, — попросил папа, будто угадав. Лера снова хихикнула — и прошлась по кухне на вытянутых носочках. Ее тело вдруг стало гибким, как пластилин, а руки-ноги двигались сами, будто кто-то управлял ими. — Ну и ну. Лерка!... Иди сюда, — папа сел на табуретку, обхватил Леру за голые бедра и прижался щекой к ее животу. Щека была колючей. Лера улыбалась, не зная, что говорить и делать, а папа раскачивался вместе с ней, поглаживая ее по спине. — Да ты знаешь, что у тебя практически идеальная грудь? Ты, чувырла!... — он вдруг отпихнул ее. — Все, одевайся. А то я за себя не отвечаю! Он улыбался и подмигивал ей, но лицо у него было красное, и Лера пулей влетела к себе в комнату. 3.В трамвае на нее пялился какой-то мужик. Лера слышала, как он говорил своему спутнику: — А скажу я тебе: хер его, блядь, знает, что такое красота. Вот думают, что это, блядь, морда там, тело, сиськи и все такое, да? А я тебе так скажу: если баба про себя думает, что она некрасивая — значит она и есть некрасивая. То есть, блядь, не думает, а это самое... ты понял или нет? А вот если она... Что «если», Лера не успела услышать — трам подъехал к остановке, и она вышла. С тем же странным чувством легкости она вошла в школу, а затем и в класс. Вначале на нее, как обычно, никто не обратил внимания. На уроке жевали Бунина, и училке Татьянстепанне было нелегко: «Легкое дыхание» провоцировало на выпендреж. — По-моему, Бунин немножко нас на понт взял, Татьястепанна, — говорил Дэн, красуясь перед девками. — Придумал «легкое дыхание», чтобы типа озадачить, да, а сам просто описал обычную шлю... мэээ... девушку, ну так скажем, Не Очень Пристойного Поведения. А такие всегда нравятся, чего там, это уж горькая правда нашего бытия, как говорится, мдя... Татьянстепанна ужасалась, читала ему Ахматову, а Лера думала — «легкое дыхание. Легкое дыхание... « На перемене она встала, собирая учебники. Луч солнца бил ей в глаза, сверкая в льняных волосах, и она весело щурилась ему; затем встала и прошла к дверям, не замечая, что все смотрят на нее, раскрыв рты. Ей хотелось порхать в воздухе, и она подпрыгнула, скорчив рожу лучу. Волосы ее, блестевшие солнечными нитями, взметнулись вверх и рассыпались по плечам... Дэн, болтавший с дружками, вдруг ощутил спиной тишину и обернулся. Впоследствии друзья говорили ему, что он был похож на Шурика, когда тот пялился на хорошую девочку Лиду. Это была неправда: никто и никогда не видел такой мины, какая соткалась в тот момент на физиономии Дэна, увидавшего фигурку с солнечным нимбом вокруг головы. —... Дылду видел? Что это с ней? Влюбилась? День варенья? Тряпку новую нацепила? Трахнул кто-то? Капец просто... — слышалось сзади. Дэн, впрочем, не слышал ничего. Не сводя глаз с дверей туалета, где скрылась фигурка, он медленно подошел и стал рядом, приняв позу сеттера в стойке. 4.Лера бежала домой вприпрыжку. Сверху горели фонари, звезды и луна, и она кричала им «Вээээ!...», зазывая с собой. Луна и звезды откликнулись и летели следом, а фонари, дебильные дылды, торчали, как вкопанные, и Лера показывала им язык. Она уже почти поняла, что случилось с ней — и, однако, все еще не верила, и не могла осознать до конца, и... — Папка, папочка! — бросилась она на шею папе, перемазав его слюнями восторга. — Папулик! — закружила она его, как только что кружила сумку. Обалдевший папулик вопрошал на лету: — Доча! Что случилось?
— Папкин! Ты ничего не замечаешь? Ничего не изменилось?
— Влюбилась? Но Лера со смехом толкнула его и убежала к себе. Утром она подскочила и тревожно прислушалась. Всю ночь ей снилось, что у нее ОТНЯЛИ, и она снова Дылда. Но кислого утреннего чувства не было, и внутри снова щекотался вкусный ток. Лера подбежала к зеркалу. Вчера она огромным усилием воли отворачивалась от него, отложив очную ставку на завтра. Сейчас она стояла, зажмурившись, и боялась открыть глаза. И, все-таки открыв, увидела: ДА.ДА!!!Самое удивительное было то, что в ее внешности ничего, в общем, и не изменилось: вот ее узкий нос, вот серые глаза, которые казались ей бесцветными, а сейчас мерцали серебристыми лучами, вот скулы, которые она ненавидела, льняные волосы («соломенные», «как у дуры»)... Разве что прыщи, расплодившиеся на щеке, исчезли, будто их вытерли резинкой. Но во всем вдруг появилось ЭТО — какая-то невозможная гармония, легкая текучесть и слаженность всего и вся, которую Лера чувствовала, как теплый ток, но все еще боялась для себя назвать. Сдернув ночнушку, она выпятила груди. «Папка прав» — холодела она, рассматривая свои полушария, живые, нежно-молочные, с большими припухлыми сосками врозь, круглые, тугие, налитые изнутри розовым соком... Затем ревизия перешла на гениталии: раскорячив бедра, Лера изучала свою раковинку, которая раньше казалась ей лиловой и гадкой, как почки в мясном ряду, а теперь...Вдруг встрепенувшись, она повернула голову: в раскрытых дверях стоял папа. — Прости, доча... Ну не стесняйся меня, ну не надо! Мне так же радостно смотреть на тебя, как... как... Ладно?
— Ладно, — согласилась Лера, хоть ей и было так стыдно, что внизу живота натянулся мятный пузырь.
— И не одевайся какое-то время. Ладно? Доча... — папа подошел к ней и стал гладить ее по волосам, плечам и грудям, будто бы ненароком цепляя соски. 5. Она шла с заискивающе-восторженным Дэном к нему домой. Утром Лера завтракала голышом с папой — по его просьбе. Ей было стыдно, но она уже распробовала пьяную зябкость бесстыдства и наливалась внутри сладким соком, свесив груди над скатертью. Потом она убила папу тем, что добыла пыльные мазилки и полчаса красилась перед зеркалом. Получалось, как у индейца, и она трижды смывала свои художества, пока не поймала неуловимую гармонию новой себя и не обвела ее контуром помады и теней. Затем она вытрясла свои скудные финансы, раздоила обалдевшего папу на добавку — и впервые в жизни пошла в бутик. Она провела там полтора часа. Все покупатели, как один, дружно пялились на нее, позабыв о своих покупках; какой-то парфюмный мужик сходу предложил ей карьеру модели, и не отставал от нее битых полчаса, и всучил напоследок свою визитку — «Фотосалон Пазитиff». Потом она наконец выбрала себе наряд — дымчатое платье с длинною юбкой, рунами и бляшками под серебро, и в нем же пошла в школу, не чуя под собой земли. Ей было странно и страшно, и душу скреб восторг, пьянящий восторг новой себя, смешанный с горько-сладким майским воздухом. Когда она небрежно вошла в класс — смолкли все голоса, замерли все движения, и класс превратился в застывший кинокадр... И вот она с Дэном. Они уже вошли в подъезд, уже перетерпели неловкую паузу в лифте; уже Дэн снял с нее куртку и повесил, дважды уронив, на вешалку; уже он расставил на кухне бокалы и наливал вино, расплескивая лужицы по скатерти... — Щедро полил! Теперь виноградник вырастет.
— Ха-ха, виноградник, блин! Это уж точно... мдя... Дэн болтал взахлеб, будто боялся, что Лера убежит в паузе. Лера знала, каким остроумным он мог быть, но с ней он вдруг стал совсем беспомощным, и это пьянило сильней вина. Она сама не поняла, как опустошилась бутылка, как вокруг нее все зашумело радужным вихрем и смехом, как тело набухло сладостью, которую хотелось выпустить из себя куда угодно — хоть в объятия, хоть в слюнявые, кусачие губы, которые вдруг обмазали ее приторной солью... «Как цуцик лижется», думала она, отвечая на первый поцелуй в своей жизни. Большой густой язык залепил ей рот, и по подбородку Леры текла слюнная струя — то ли Дэна, то ли ее. С тела поползла одежда — неуклюже, цепляясь и перепутываясь с руками-ногами. Когда Леру оголили до срамоты и завалили на кровать — она вдруг осознала эта и сжалась в протестующий ком; но руки, жадные и ошалевшие руки мяли ее во всех местах сразу, и это было так ново и хорошо, что тело само собой раскорячилось лягушкой, и Лера закрыла глаза. — Ты шлюшка, да? Ты маленькая ебливая шлюшка. Сейчас я тебя выебу. Ты любишь ебаться, да? — шептал Дэн, будто повторял урок. От обилия матюгов Лере было не по себе, будто за ними подсматривали. Впрочем, ей было все равно: Дэн лизал ей соски, и Лере казалось, что он ласкает ей оголенные нервы, заливая всю ее пенистой щекоткой, кисло-сладкой, как барбарис. Лера знала, что Дэн лижет ее неуклюже, по-щенячьи, но все равно это было так приятно, что она готова была разреветься. Ей хотелось обнять Дэна ногами и вмазаться в него нутром, как масло в бутерброд. — Сейчас я тебя выебу. Сейчас, сейчас... — повторял Дэн, долго пристраиваясь к ней. По мокрым складкам елозило плотное и мягкое, и это тоже было приятно, как во сне. Потом ее вдруг натянули, и сразу стало твердо и густо, до звона в ушах. Лера закричала, хоть ей не было больно. Дэн испугался и умерил напор, но Лера продолжала кричать: впечатления вскипели в ней, и она потеряла над ними контроль. Она кричала и ревела, брызгая слюной и слезами, и в ней рвались цветные молнии, как в детстве, когда она закатывала истерики. Потом она увидела над собой снующее взад-вперед тело, которое тут же связалось с тянущей болью в паху. Лера хотела отползти, но вокруг было слишком много ног, и рук, и локтей, и все они неуклюже переплелись друг с другом, и она не могла пошевелиться. Тело вдруг застонало и рухнуло на Леру. В паху перестало колоть болью, и Лера глубоко вздохнула вместе с телом, вжатым в нее горячей живой кожей. — Охуеть... Ты такая чувственная... ты сразу кончила... шлюшка моя... — бормотало тело. Последнее слово, очевидно, было комплиментом. Леру вдруг охватила волна умиления. Она обвила Дэна руками и стала ласкать его, чувствуя, что их единство — вот тут, в них, в их телах, и оно живет отдельно от слов и мыслей, какими бы те не были. Дэн тоже почувствовал это, замолчал и благодарно ткнулся в Лерины волосы...Домой она шла одна: обалдевший Дэн никак не показал, что хочет проводить ее. Было шесть часов; людей на улице не было, и закатный луч дразнился, упершись ей в глаза. Отец еще не пришел с работы. Прикрыв двери, Лера плюхнулась на кровать и выгнулась, подвывая от тока, распиравшего ее тело. Между ног было влажно и сладко, на душе было странно — стыдно, легко и тоже влажно, на губах играла улыбка, горько-сладкая на вкус, как черный шоколад «Рошен»...6.Лера стояла совершенно голой на глазах у всего класса. По ней елозили кисточками, обмазывая ее холодной щекотной краской, как новенький забор. Она даже не успела понять, как это произошло. В класс вдруг ворвалась завучиха и сбивчиво рассказала, что девушка-модель, представляющая школу на краевом конкурсе бодиарта, сидит дома, запертая мамой-баптисткой, и школа под ударом. Конкурс назывался «Я люблю родной край» и имел огромное патриотическое и воспитательное значение: на полуобнаженных девушках нужно было нарисовать нечто сибирское, и тем самым утвердиться в списке Творчески Активных Коллективов.С завучихой был художник Рома Вангог из параллельного. Его взгляд уже застыл на Лере, ввинчиваясь в нее, как штопор. — Кто? Девочки, выручайте! — стыдливо вопрошала завучиха. Взгляды всего класса вдруг стянулись в одну точку вслед за Роминым взглядом. Этой точкой была Лера...После урока ее повезли на конкурс, а за ней увязался весь сбежавший с занятий класс. — Почему я тебя раньше не видел? Ты откуда такая взялась? — выпытывал Рома Вангог по дороге.
— Какая «такая»?
— Ну... вот только не прикидывайся. А то ты все про себя не знаешь! Модельный опыт есть? Нет? С твоими, эээ... внешними данными тебе надо в Москву или Питер, или ваще в Штаты, и там всех к ногтю... Ты хоть и совсем не такая, как Юлька, но... но это круто. Это ваще балдеж! Охуеют все!..Вангог был возбужден и ерзал от нетерпения на месте. Когда прибыли — он сразу поставил обалдевшую Леру к стенду и лично стащил с нее серебристое платье. — Предупреждаю: сейчас буду я тебя красить. Настоящей краской. Она специальная, для кожи не вредная, но она краска, и ты будешь другого цвета. Улавливаешь нить? И волосы я тебе тоже покрашу. Краска смывается, но не сразу. Какое-то время будешь цветная, как смешарик. Не боишься? Не брезгливая?... Ёханыбабай, какая грудь! Какая роскошь! Блин, ну почему до восемнадцати нельзя с голыми сиськами?..
— Мне восемнадцать, — сказала Лера.
— Что?!
— Уже два месяца как.
— Точно?... Ты не гонишь?... Бля, прости. Ну слушай, точно? — суетился Вангог. Когда Лерины взбухшие соски высвободились из лифчика, вокруг нее тут же столпился весь класс. Тело сразу покрылось гусиной кожей. Лера чувствовала себя странно: будто она полупрозрачная, и на ней оседают горячие взгляды, проникая вовнутрь. — А трусы снять слабо? — кинул кто-то идею.
— Не, без трусов нельзя, все модели в трусах, вон посмотри!..Хоть эта идея явно не влияла на художественный замысел, но Вангог почему-то ей очень озаботился. Были добыты правила конкурса, и в них вычитано: «Моделям младше 18 лет запрещено обнажать грудь». — Про трусы ничего не сказано! Ваще! А, Лер? — просительно уставился Вангог. — Может... И Лера сняла. Она даже удивилась, как легко у нее это получилось. Было даже почти не стыдно, только пустота между ног сразу зазияла неописуемым мятным чувством, и все тело ныло Лере, что оно голое, совсем голое, и на него все смотрят. Народ восторженно завизжал. Вангог лихорадочно смешивал краски, затем позвал добровольца-помощника (вызвались все сразу, но Лера попросила Дэна) — и началось. Ей заклеили щель пластырем («а как же писять?», подумала Лера) и стали красить сразу с двух сторон. Лера чувствовала себя узелком сплетенных взглядов и мыслей, пульсирующим клубком всеобщего восхищения, и у нее раскраснелись уши. От кисточек по телу бегали сумасшедшие мурашки...7. Было уже полдвенадцатого. По улицам, пустым, как Сикрет Сити в новом квесте, брело странное существо с голубой узорчатой головой, волосами и руками. Оно двигалось перебежками, кружилось, прыгало козочкой, отвешивало поклоны, смеялось и говорило само с собой. Дэн все-таки не стал провожать ее, но это было бы избытком счастья, от которого Лера бы лопнула, — потому что она и так была счастлива до такой степени, что налетала на фонари. Она улыбалась пьяной улыбкой, морщившей краску на щеках; в голове у нее вертелся огненный калейдоскоп, смешивая все впечатления в путаный клубок образов, картин, звуков, мыслей и чувств. Вот Она, новоткрытая королева красоты, оголилась, милостиво подпустив Дэна к телу, и все увидели ее во всей красе, как видел папа; вот ее покрасили, и она — уже не Лера К., а неземное голубое существо с камнем бога Ульгеня на лобке, со священными кедрами на ногах и бедрах, с облаками, звездами, лунами и солнцами на груди, плечах, лице и волосах; вот она дефилирует по сцене, и ее ведет невидимая тень, подсказывая все движения; вот им вручают призы — Вангогу как лучшему художнику, а ей как лучшей модели; вот она, разрисованная и абсолютно голая, с пластырем на щелке, тусуется среди всех, будто на ней вечернее платье, и мужики из модельных агентств суют ей визитки, которые ей некуда складывать... — Привет, зая. Не спеши.Из темноты вдруг соткались двое и загородили ей дорогу. — Здрасьте, — пролепетала Лера, хоть и сразу поняла, что это.
— Не кричать, а то замочим сразу. Ясно, сука, блядь, пизда ёбаная, ты поняла, блядь? Раздевайся, сука!Она не испугалась, потому что не успела. Двое из темноты были неправдоподобны, как инопланетяне. В них нельзя было поверить, и Лера не верила, снимая с себя куртку, платье, а затем и лифчик с трусами. Это было настолько невозможно, что она почти ничего не чувствовала и не думала. — Ëбаный в рот, какая ты синяя! Бодиарт чтоль? Никогда не ебал синих, блядь, гы-гы-гы... Раком, сука, быстро! Голая Лера опустилась на колючий асфальт. Ее смачно шлепнули, раздвинули ей ягодицы и уперлись бодливым колом в щель, сладко нывшую весь вечер. — Ë блядь нахуй, так ты мокрая, блядь, как ёбаный в рот! Вот это сука, блядь! а я думал, что буду тебя всухую, блядь... Перед ее глазами нарисовались ноги в джинсах и мясистый хуй. — Соси, сука! — хуй ткнулся ей в лицо. Лера никогда не сосала (все четыре своих секса с Дэном она давала ему трахать себя, и он ни о чем не просил ее), но рот ее сам открылся, мясистый хуй вплыл туда, как кляп, и Лера облепила его нëбом и языком, будто ей кто-то подсказывал, как надо делать. Бодливый кол уже был в ней и толкал ее вперед, на другой кол, забивший ей горло; тот толкал обратно — и оба толклись в Лере, протыкая ее сразу с двух сторон. Больно не было; не было даже особо противно и страшно, хоть сердце и колотилось в груди, как муха об стекло. Старательно работая ртом и бедрами, Лера вдруг поняла, что ей просто приятно, что именно этого и хотело ее тело весь вечер, и что единственное неприятное — асфальт, впившийся в коленки. Эта мысль еще не успела впитаться в нее, и Лера была просто послушным телом, которое еблось и сосало, еблось и сосало, отдаваясь звериному ритму. «Что это со мной? Значит, мне приятно?» — шевелилось где-то внутри; она вдруг представила себя со стороны — голую, возбужденную, напяленную на два хуя — и ужас вскипел в ее теле, и от этого захотелось еще острей и мучительней, и бедра сами выпятились и втянули в себя ебущий хуй... — Охуеть, блядь! Ай да сука! Ты где научилась так сосать? Ооооууу... Ее ебли все напористей. Очень хотелось, чтобы помяли груди, и еще хотелось лопнуть, раствориться сладкой болью в темноте, исчезнуть и не быть... — Мы тебя даже мочить не будем. Как можно мочить такую талантливую, блядь, суку, гы-гы? Живи, радуйся. Мы тебя лучше ебать будем, ты будешь наша сука, — говорили ей, когда все закончилось, и заебанная Лера сидела на асфальте. На губах и в пизде хлюпала сперма, в ушах шумело, как перед обмороком, и страшно хотелось кончить. Лера понимала, что ее жизнь чудом не оборвалась здесь, на асфальте. Но, когда насильники скрылись за углом — она не вскочила, не ринулась опрометью в другую сторону, а сидела голяком еще минуты три, глядя прямо перед собой, и затем взялась рукой за горящую щель. В ней только что было плотно и туго, и сейчас снова хотелось этой плотности, и Лера разжигала ее в себе, изо всех сил ввинчиваясь в клитор. Она раскорячила ножки и представляла, что кто-то идет мимо и смотрит на нее. От этой мысли тело вдруг скрутилось, как тряпка, и из Леры потекло горькое, одуряющее блаженство, скребущее сладким волчком в недрах матки... Какое-то время Лера сидела, обмякнув на асфальте; затем встала, оделась и медленно побрела домой.8. — Ты умничка, ты чудо! Ты настоящая находка! Если мы с тобой договоримся, ты получишь хорошую награду...
— А... разве мы уже не договорились? — спрашивала голая Лера.
— О чем ты, лапуся? — проникновенно смотрел на нее Леонард Рустемович, менеджер модельного агентства «ИзгибЪ».
— Как? А... — растерялась Лера. Только что она отпозировала длинный фотосет, принимая самые блядские позы, которые только могла себе представить. — Но я же снималась... И вы говорили, что...
— Нуууу, деточка, наив будешь в своей школе гнать. Это была проба. Тест, скажем так. Он показал, что ты годишься, ты меня поняла? И не более того. Ты меня поняла?..
— А что надо, чтобы... более? Вместо ответа Леонард Рустемович встал. — Эх, — сказал он, умильно глядя на Леру. — Хотел я тебя привезти в хорошее место, романтика, скажем так, и все такое... но нет. Не могу терпеть. Иди сюда! Лера подошла на негнущихся ногах к нему. — Соси! — из брюк вывалился объект сосания, прицелившись Лере в живот.
— Но...
— Ах, мы наивные, да? Ну так вали к себе домой, тургневская девушка, блядь. Тебе ж денюжек хочется, по глазам вижу. Ну? Соси, и получишь кусок сладкой морковки... «Это из «Кролика Роджера"» — подумала Лера, заглатывая багровый хуй. Она сосала так же, как пару дней назад, когда ее насиловали — облепляла елду нëбом и языком, и это снова нравилось ее клиенту, сопящему от удовольствия, как мастиф. — Хххххыыыы... Ты настоящая находка, я же говорю, — бормотал Леонард Рустемович, и вдруг схватил ее за плечи и повалил на пол. Хуй с чмоканьем вылетел из Лериного рта. Она даже не успела вскрикнуть; ноги ее были раздвинуты, и в зудящую щель на лету вставился хуй, натянув ее почти до упора. — Вот так, вот таааак... ты же давно течешь, талантливая моя... — приговаривал менеджер модельного агенства и ебал Леру на полу, смяв руками обе ее груди. Лера выгибалась и плакала. Все эти дни она внушала себе, что там, на асфальте она была не виновата, так получилось, и она правильно поступила, и потому осталась жива, и она вовсе не сука и не шлюха... — Все вы плачете... Все... А потом сами раком ставитесь, блядь, и сами прыгаете на меня, и умоляете... Где ты еще такой хуй найдешь? Девятнадцать с половиной, между прочим! Что, не вкурила еще? А так? А вот так? — орал ей менеджер и остервенело ебал ее, всаживаясь в печенки. Лера задыхалась от плача и от спазмов растревоженной матки. Тугая плотность, натянувшая ее, влилась куда-то в недра, и там толкала и щекотала липкую капельку, которая росла, набухала и перекатывалась в Лере, исторгая из нее спазмы, стоны и радуги. «Мне хорошо» — снова осознала она, — «мне дико, зверски, охуенно хорошо. Ааааа...» — Аааааааа! — орала она, выплеснув наконец из себя эту капельку, и тонула-захлебывалась в ней, и выворачивалась наизнанку сладким, сочащимся нутром, и размазывалась пиздой по стволу хуя, проебавшего ее до сердцевины... — Ну вот... — отдувался Леонард Рустемович. — А не хотела, между прочим. Скоро еще попросишь. На, держи.Он добыл из пиджака пачку баксов, отсчитал три сотенных купюры всхлипывающей Лере, и та стала одеваться, зажав их в кулаке. 9. Лера изо всех сил старалась не плакать. Но лучше бы она плакала: набухшие глаза действовали на мужчин так, что Лера не знала, куда деваться. «Прям Парфюмер», думала она, улыбаясь сквозь слезищу, зудящую где-то внутри. За эту неделю она уже немного привыкла к приставаниям. Стоило ей выйти на улицу — и весь город спешил с ней познакомиться, войти к ней в доверие и блеснуть перед ней лучшими качествами (ржачем и матами). Но сейчас творилось что-то несусветное: чем меньше ей хотелось смотреть на людей — тем сильней к ней липли, разводили на знакомство, демонстрировали ей богатство русского мата... Когда она вышла из трама — за ней выскочил какой-то мужик и бежал за ней метров сто.Ей не хотелось ничего. Ей хотелось к Дэну. Почему-то ей представлялось его тело, вжатое в нее, и чистый, теплый ток от тела к телу, когда не нужно было говорить, и Дэн замолкал. Ей казалось, что этот ток очистит ее. «Сегодня я шлюха», думала она, «в самом прямом смысле этого слова. Так больше не будет, но сегодня так. Ничего, зато заработала, хе-хе». На папе давно висел огромный долг за квартиру, и Лера пошла в «ИзгибЪ», чтобы хоть как-то компенсировать серебристое платье от Denny Rose. «Компенсировала», думала она, «еще как. Ничего. Через пять минут я буду с Дэном...»Дэн трахал ее, как обычно — в миссионерской позе, облизывая и обсасывая сверху донизу, как леденец. Лере это частично нравилось, частично смешило, частично поднадоело; но ей было хорошо, и она убеждала себя, что от Дэниного члена ей значительно приятней, чем от девятнадцати сантиметров Леонарда Рустемовича. Ей было тепло и нежно, а главное — с ней был Дэн, в которого она влюблена уже два года, он был близко-близко, тело к телу, он был в ней и на ней, и одно это исторгало из нее улыбку, сводившую его с ума. Дэн трепался, изо всех сил стараясь быть отвязным мачо, но Лера терпеливо ждала, когда он после оргазма станет другим. Она не кончала под ним, и не это было главное, а драгоценные минуты молчания после скачки, смешанной с облизываниями, трепотней и матами. — Ыыыыыххххгггррр!... — наконец захрипел Дэн, оплевав Лерино влагалище горячими капельками, и рухнул на нее, как обычно. Лера закрыла глаза... — А от тебя пахнет другими мужиками... Ты не думай, я не ревную, — вдруг зашептал Дэн прямо в ухо Лере. — Тебя ведь много ебут, да? Такую красотулечку, как ты? Вряд ли я один у тебя такой. Ты любишь, когда тебя ебут другие мужики, да? Ты моя шлюшка, да? Лера молчала, сжавшись под Дэном. — А давай я позову братана, и мы втроем?... У меня улетный братан, ебется так, что заебись!... У него не то что у меня, у него целых девятнадцать сэмэ, прикинь ваще? Ты с ним тебя так отжарим, что... Эээ, ты чё? Лерк!..Но Лера лихорадочно одевалась, и минутой спустя вылетела из квартиры, изо всех сил стараясь загнать слезищу обратно — туда, где она висела все это время. 10. — Папа! Папочка!... — Лера кинулась на шею отцу.
— Доча! Что такое? Ну... ну... ну чего ты? Он... он обидел, да? Изменил, да? Ну... ну ничего, ну не надо, доча... Ты у меня такая красавица, такая красотулька, что мужики будут штабелями лежать. А он будет локти кусать. Ну не надо, не надо... — папа гладил ее по голове, по плечам, по льняным волосам, растрепанным Дэновой подушкой, а Лера ревела ему в футболку, дергаясь от горьких взрывов плача. — Не надо, не надо, все хорошо... — папина рука залезла ей под блузку и поползла по спине, едва касаясь кожи. Это было так неожиданно приятно, что у Леры вдруг кончились слезы, и она всхлипывала по инерции, обхватив папу крепко, как только могла. «Я забыла лифчик у Дэна», подумала она... — Нравится? Ну... ну вот... Когда-то ты очень любила так. Когда была совсем маленькая... Может, снимешь блузку? Мне будет удобней, и тебе приятнее... Лера приподнялась, стащила с себя блузку — и уткнулась обратно в папу, сплющив об него голые груди. — Лерка... Леруська... Как я тебя люблю... — шептал папа и целовал ей макушку, а затем плечо, затылок, шейку, ухо... Лера замерла в сказочном, невозможном, невыносимом блаженстве. Слезы и радость смешались в ней воедино и застыли внутри дрожащей капелькой, которую она боялась потревожить и оттого не дышала, впитывая в себя ласки отца.Руки его скользили по бархатной Лериной спине, понемногу подбираясь к груди. Он уже ничего не говорил, и только страстно целовал ее, всасываясь в горячую кожу. Его язык проник в складки уха, и Лера выгнулась в нежданном спазме: ей никто никогда так не делал, и она чуть не подавилась от сладкой искры, обжегшей мозг. Груди ее отлипли от папы — и его рука тот же проникла к соскам, взяла мягкое полушарие в ладонь, подмяла его — нежно, легонько, а затем сильней, сильней, массируя ореол и сдавливая пальцем взбухшую вишенку... Лера громко стонала, выгнув дугой спину. Вдруг она дернулась — и рывком отстранилась от отца: — Па?..Секунду или две они смотрели друг на друга; затем отец схватил ее за плечи и повалил на кровать. Лера завизжала и забилась, пытаясь выползти из под него, — но тот уже стащил с нее брюки с трусами и хлюпал пальцем в ее пизде, вымокшей, как мыло в мыльнице. Изловчившись, Лера лягнула его пяткой в щеку, сбив очки на пол. Отец охнул и заморгал, как филин, а Лера вылетела, как ошпаренная, из комнаты в одной штанине. — Лерк!... Лерочка! Прости меня! Прости! Пожалуйста! Я не выдержал! Я не смог!... — слышалось сзади; но Лера лихорадочно одевалась, не попадая в рукава, и затем выбежала из квартиры, хлопнув дверью. 11. Только на краю города, когда трам подвез ее к самой тайге, она поняла, куда она едет. Солнце висело еще довольно высоко, и у Леры в запасе было часа два или три. Впрочем, ей было все равно. Вскочив в маршрутку, она вжалась в заднее сиденье, в уголок, чтобы никто ее не видел, и подняла голову только, когда машина тронулась, и за окном поплыла бесконечная стена тайги... — Священную рощу кто спрашивал? Девушка, на выход! Ой, а чё это... вас обидел кто-то? Вы не это, это самое... Но Лера хлопнула дверью и шагала по тропинке, похрустывая сухими ветками. Тайга пахла весной. Мало-помалу надрывный гул, шумевший в Лере, незаметно стих, уступив место ветру, птицам и шорохам. Лера шагала, ни о чем не думая, но понемногу стала замедлять шаг, пока вовсе не остановилась. Ее завод кончился. Оглянувшись и осмыслив, где она и что она, Лера снова пошла вперед, но гораздо спокойнее. Она думала ни о чем — и обо всем сразу. Мысли ее сливались с ветром, шумевшим в кедрах, и на душе было пусто и покойно. С тем же спокойствием, даже равнодушием она вышла на поляну и подошла к валуну бога Ульгеня. Приняв все ту же позу, она вжалась лбом в холодный мох и внятно проговорила: — Я не хочу быть красивой. — И еще раз для верности: — Я НЕ ХОЧУ БЫТЬ КРАСИВОЙ! Постояла, прислушиваясь неведомо к чему — и, решив, что больше здесь делать нечего, пошла обратно. Домой она добралась к ночи. Отец то ли спал, то ли делал вид, что спит. Пройдя к кровати, Лера упала, как была одетая, в ворох сбитых одеял, и тут же уснула мертвым сном. 12.Ей снилась странная вещь. Снилось зеркало, и в зеркале — Она. Не Лера, — Она, Зазеркальная. Похожая на Леру, но Зазеркальная. Она манила Леру, и Лера подошла к самому зеркалу, которое вдруг вспенилось, как вода под ветром, и втянуло в себя Леру. Столкнувшись с Зазеркальной Лерой, Лера оказалась по ту сторону зеркала, а Зазеркальная подмигивала и показывала ей язык оттуда, где только что была она, обычная Лера. «Поменялись местами», подумала та. «Теперь я в зазеркалье. Как Алиса. Но стоп: здесь же должно быть все наоборот, справа налево?» Но в зазеркалье все было, как в ее комнате, — только там было темно, а здесь все осветил солнечный луч, упершись Лере прямо в глаза. Он нахально слепил ее, щекотал ей нос — и Лера чихнула. И проснулась. Она лежала в кровати. В глаза ей действительно бил солнечный луч из окна. Полежав какое-то время, Лера вдруг подскочила и опрометью подбежала к зеркалу. Минут пять она всматривалась в свое отражение, пытаясь понять, изменилось ли что-нибудь, но так не поняла. Забравшись обратно в кровать, она достала и включила мобилку, которая тут же замычала, изрыгая уведомление за уведомлением. «Одиннадцать пропущенных вызовов от папы... тааак... « — смотрела Лера, — «а это что? Восемнадцать пропущенных от Дэна? И смски от него же?...»Но она не успела их прочесть: телефон снова замычал, и на экране высветился номер Дэна. Лера медлила, раздумывая, нужно ли отвечать. Затем все-таки ткнула в зеленую кнопку: — Алло?
— Лерк?... Фффух, наконец-то дозвонился. Не спишь?... А я это... Ты у меня лифчик забыла, вот. Вот...«Вот...», думала Лера, обмякая на кровати. —... И еще... Ты, это, прости меня. Пожалуйста, Лерк! Я дурак. Я дурак, но я поумнею. Простишь? Лерк? Лерк!..
— Ладно, — ответила Лера, не узнав своего голоса.
— Спасибо... — отозвался Дэн. — Лерк, а... может, ты выйдешь?
— Куда?
— Да во двор. Я тут, в твоем подъезде. Еще с ночи... Лера какое-то время молчала, пытаясь осмыслить услышанное, затем лихорадочно вскочила — и выбежала из квартиры. Дэн действительно стоял внизу. Выражение его лица было невозможно описать, и Лера вдруг разревелась. — Лер, ну прости меня, — говорил Дэн, обнимая ее. (Она каким-то образом оказалась у него на груд) — Я просто, ну это... корчил из себя, блин, настоящего мужика, хотел показать тебе, какой я такой-растакой. А ты на самом деле у меня первая. И я с тобой тогда... в первый раз. Впервые всегда стремно, понимаешь? Вот я и это самое... И потом тоже... И провожать тебя стеснялся. Куда мне: ты ведь такая... Солнечный луч, пробившись сквозь стену домов, бил в глаза. «Интересно», думала Лера, глотая слезы, «ЭТО сохранилось во мне для всех? Или только для Дэна?...»
207