— «Рассказать, что солнце встало». Наконец-то! Солнце уже спит давно, я уж думала, что не придешь до второго пришествия.
— Пришел до, приду после, я буду приходить всегда, даже когда Вы уже не захотите меня видеть.
— Как же ты придешь, если я не захочу тебя видеть?
— Вестимо, влезу в Ваш сон и буду Вас оттуда доставать.
— Неслыханная наглость! Оказывается, от тебя невозможно никак избавиться?
— Возможно, но не нужно, а?
— Не обольщайся, еще подумаю. Я устала смертельно; как с работы пришла, бухнулась в кресло, так и сижу вот, жду тебя, даже переодеться нет сил, ноги гудят...
— Можно, я послушаю, хоть одним ухом?... Ничего не слышу. Признайтесь, моя прелесть, Вы не переодевались не потому, что смертельно устали, а потому, что знаете, как мне нравится Ваша «спецодежда», и эти открытые туфельки на высоком каблуке.
— Вот еще! Говорю... смертельно устала. А у тебя такое дурашливо-игривое настроение, будто в лотерею выиграл. И цветов не вижу?...
— Ну, что мне в оправдание ответить? Я спою... «Не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить, но зато в эти ночи весенние я могу о любви говорить!».
— Ну, что ж, тоже неплохо. Становись на колени, кладезь песенных цитат, проси прощения за опоздание и говори мне о своей любви!
— Слушаюсь, Ваше величество!"Чуть свет — Вы на ногах, и я у Ваших ног...». Простите великодушно, не велите казнить, велите слово молвить!
— Молви свое слово. Не иначе, какой-нибудь неприличный анекдот станешь рассказывать?
— Как можно, сударыня?! Слушайте же...
Летел я к Вам, как ветер,
Меня послал к Вам Бог,
В толпе я Вас приметил,
И вот — у Ваших ног.
Венера Боттичелли —
Воздушней Вы берез.
Вы — солнышко апреля,
Вы — воплощенье грез.
Ваш лик лучист и светел,
И Бога я молю...
«Позволь влететь, как ветер
Прошелестеть... «Люблю!"»
— И это все мне?!
— От первого слова и до последней точки.
— Мне таких стихов никто еще не дарил... А, знаю, ты, написал одно стихотворение и читаешь всем девушкам подряд?
— Ну, как Вам могла прийти такая нелепая мысль? Разве можно написанное для одной женщины дарить другой? Разве можно подарить цветы одной, а потом отобрать и подарить другой? Это же нонсенс, любимая!
— Ты меня убедил, я прощаю твое опоздание и большое спасибо за стихи. Я разрешаю тебе помассировать мне ноги.
— А поцеловать?
— Потом, если мне понравится массаж так же, как стихи.
— Сомненья прочь! Вы же знаете, как я умею это делать?
— Пока я только слышу пустые речи и обещанья! Ну же, я жду!
— О, в каком прекрасном капризе искривились Ваши губки!
— Господи, ну когда, наконец, ты обратишься к ногам?
— Уже... Позвольте расстегнуть ремешок... Вот... и ножка прелести полна, она совсем обнажена, ну, почти совсем обнажена. Она еще покрыта вуалью нежнейшего капронового ажура, но пальчики уже чуть-чуть видны. Как устали наши пальчики!"Мы писали, мы писали, наши пальчики устали. Их немножко разомнем, и опять писать начнем». Так, разомнем все пальчики с боков. Какие они аккуратненькие. Вот сюда проведем мягко снизу вверх... Теперь подушечки... Какие они мягкие, эти маленькие подушечки... Теперь подошвы... Вам нравится так?
— Хорошо... еще. Проведи кулаком по подошве от пальцев к пятке. Вот так... Чудесно. Вторую так же.
— Вытяните ножку, вот так, я икры разомну. Господи, какие у Вас ноги! Вот эта линия от колена к подъему стопы, как Кавказский хребет, только без снега и красивей. Как же прав Пушкин, говоря о Ваших ногах... «Они, пророчествуя взгляду...», — заметьте, какое слово подобрал... «пророчествуя»; не «обещая», не «суля», а именно «пророчествуя», как в Библии. «... неоцененную награду...», — то есть, не просто высокую, или даже бесценную, а именно неоцененную никем, потому что ее даже и оценить невозможно. «... влекут...», — опять, какое дивное слово, стервец, подобрал!»... условной красотой...», — нет, я просто схожу с ума от эдакого богатого словаря, ведь вот нашел же это слово... «условной», потому что нет никаких критериев, параметров, — нога красива и все тут, и красива какой-то ничем необъяснимой красотой. «... желаний своевольных рой». — Заметьте, какое опять слово... «своевольных». Оно неявное, контурное, отданное на откуп читателю. Вот ведь как писать следует! Но каблуки погубят Ваши волшебные ножки, хоть и длинней они выглядят на каблуках, и стройней. Каблуки полны коварства, и чем они длиннее, тем коварства в них больше.
— Малыш, ты на Пушкине камня на камне не оставил, я даже стихов не поняла бы, если бы не знала. Одни твои комментарии. Прочти еще раз, и одновременно нежно поглаживай мне ноги, о которых так поэтично отзывался Пушкин.
— Простите, я увлекся, у меня такое настроение, что хочется петь, читать стихи, целовать Ваши дивные ноги и подпрыгивать до потолка! Слушайте же, моя радость... «Они, пророчествуя взгляду... неоцененную награду... влекут условной красотой... желаний своевольных рой». О! Такие стихи обласкивают нежней моего массажа и даже поцелуев. Прислушиваясь к их волшебной музыке, уносишься мыслью в бесконечность, витаешь в необозримых ее просторах, устремляешься в эмпиреи...
— Да, приятно быть обласканной двумя сразу... Пушкиным и тобой! Ты как раз сейчас вглядываешься в бесконечность, прикрытую юбкой и, кажется, мыслью в юбке запутался?
— Нет, просто задумался, как-то. Взгрустнулось что-то... Подумалось о вечном, о нетленной красоте слова, рисующего красоту женского тела. Подумать только, ведь и тела не станет, а слово останется. Конечно, не всякое, но по-настоящему красивое — непременно останется.
— Ты немножко лукавишь, ну, самую малость, ведь не о вечности ты сейчас думал, признайся! А если я чуть раздвину колени... Вот так, слегка, чтобы туда в мою бесконечность проник лучик света, ты же не совладаешь с искушением унестись мыслью в след за лучиком в эти эмпиреи?
— Нет, прекрасная Госпожа, не совладаю. Я не могу противиться стремлению моих мыслей уноситься, куда им заблагорассудится, и желанию своих глаз созерцать неземную красоту.
— А если я раздвину колени еще шире... и положу свои ножки тебе на плечи, разве не устремятся твои губы навстречу моим благоуханным лепесткам роз? Может быть, ты продолжишь свои рассуждения о нетленной красоте слова? Очень интересно послушать. Пока ты будешь говорить, я буду потихоньку сдвигать и раздвигать коленки в такт дивной музыке твоих слов. Начинай же, я жду. Видишь, колени раздвигаются... Расскажи мне, докуда умчалась твоя мысль, а я пока проведу рукой по бедру. Надо же, какой восхитительный контраст между моими белоснежными бедрами и черными ажурными чулочками, их нежно обволакивающими! Носочек потяну, чтобы продолжить эту линию «Кавказского хребта» от колена до кончика большого пальца. Я сегодня педикюр сделала... Что же ты? У тебя, кажется, капельки пота на умном лбу? Смотри, как пополз кверху подол моей деловой юбки... Медленно, но неуклонно, а ты все молчишь, словно все слова, какие в школе учил, забыл. Ты следишь?
— Я... это... Вы так обворожительны!... Просто чудо как соблазнительны!
— Ну, что ты там шепчешь всякую чепуху? Ты про слова мне говори, какие они нетленные, а я, пожалуй, сброшу верхнюю часть. .. «спецодежды», мне становится жарко от твоих пламенных речей... Куда бы ее кинуть? Пожалуй, тебе на плечо положу... Вот ведь рассеянность, я позабыла надеть бюстгальтер, видишь? И блузка, как назло, такая узкая, груди так и рвут ее, тоже хотят про «нетленные» слова послушать. Смотри, как сосочки в розовых ореолах напряглись. Сейчас проткнут полупрозрачную ткань. И все это великолепие к твоим словам навстречу устремилось. А ножки я сдвину, чтобы не смущать тебя. Что с тобой? Ты как будто горишь? Слова не вспоминаются? А ты постарайся, напряги память, цитату вспомни. Как ты считаешь, я достаточно высоко подняла юбочку, или еще поднять? Пожалуй и ножки снова раздвину... Вот так... Хочу — раздвину, хочу — сдвину, а розочка там, между ножками, словно распускается, когда ножки раздвигаются. Правда, забавно? Распускается и опять собирается в бутончик. Теперь снова распускается... И все — по моему хотению. Твоей мысли хорошо витается в глубинах моей вселенной? Я специально напротив торшера села, чтобы ей было видно, куда устремляться. И цвет бутончика ярче при свете, правда? Вот он сейчас распустился, и лепестки в росе... Кто же слизнет росинки?
— Господи, я больше не могу! Не могу! Я тебя съем, Солнышко!!!
— Конечно, мой милый, съешь меня, иди сюда! Нет, постой, разденься скорей. Мне нравится твой торс, особенно красиво шея входит под ключицы. В этой ложбинке так уютно моим губам! И твои плечи... Теперь меня раздень. Сними чулочки... Нет, не руками... Щекотно, мурашки побежали... Слизни их. О-ой! Не могу! Теперь юбку... расстегни сбоку... быстрей. Ложись на спину. Я присяду над тобой, и лепестки еще больше распустятся... Видишь, росинки стекают, скорей лижи... Ты нащупал пестик... О-о! Хорошо... всасывай губами... И я твой пестик поласкаю, он в небо устремился...
— М-м-м... Как свежа, чиста и ароматна твоя роза!... Милая, как мне приятно, когда ты его зубками прикусываешь... ласкай его-о-о! Боже мой! Солнышко мое золотое. Больше не могу! Сядь на него, сейчас он взорвется.
— Да, да... М-м! Я тоже...
— Дай ножку! А-а-а-а!...
— А-а-а-а!...
.
.
.
— «Ты жива еще, моя старушка? Жив и я — привет тебе, привет!»
— Болтун... Почему ты подошву мне лизал в этот момент?
— ... Когда ты яички своими пальчиками придавливаешь, и процесс начинается, я изнемогаю. Это не передать словами, но это — пик Победы, апогей, кульминация, я просто сатанею от переизбытка чувств к тебе. В такой момент я умереть могу от разрыва сердца, если чем-то не погашу это остервенение чувственности. Тебе это, наверно, не понятно, да? У тебя бывает такое же чувство от какого-то над тобой действия?
— Не скажу... Хочешь меня помыть?
— А то! Хочу, конечно.
— Тогда неси меня в ванную.
— ... Ты легкая, как три пушинки!
— А почему, как три?
— Ну, не четыре, же.
— Неси же скорей! Если бы меня несла твоя болтовня, я бы уже под душем стояла.
— Нет, своей болтовне я тебя не могу доверить. На руках надежней. Вот и ванная. Сейчас воду включу... Становись на ноги.
— Вон ту мочалку бери, она помягче.
— Хорошо... А у меня грубая, как наждачная бумага. Я с утра ей как натрусь, так из ванны вылезаю, как из... ну, в общем, становлюсь, как новорожденный.
— Пошляк... С шеи начинай... Хорошо, теперь плечи и груди...
— У тебя такие груди! Вот стоял бы всю ночь и мыл, и мыл, пока... все мыло ни кончилось.
— На ноги мыла оставь.
— О! Твои ноги я бы мыл всю жизнь.
— Это тебе так кажется, пока они не твои.
— Ну вот, испортила песню! И охота тебе поэзию в прозу обращать?!
— Это я так, от досады, что все проходит. Все новое красиво, а когда привыкнешь, интерес потерян. То, что вчера восторгало, сегодня раздражает. А когда раздражает, какая уж тут поэзия?
— Поэзия кончается, когда душа устает. Мы не бережем новые красивые вещи, и красивые чувства тоже. Вот если ты пойдешь в этих туфельках, которые я с тебя снимал, в футбол играть, сколько времени они тебе будут нравиться? Мы не бережем друг друга. Мы стесняемся красивых слов, красивых, благородных, поэтических отношений. Сильная, развитая, богатая душа устает нескоро. А вот скудная, убогая, мелкая и вовсе не сможет подняться до поэзии. Сама посуди... сколько времени чувак будет любить чувиху? Трахнет один раз, а потом станет новую чувиху искать. Так я думаю.
— Возможно, ты и прав, но ты меня не моешь и сам не моешься!
— Заговорился, извини... Да ты и так чистая. Как тебе удается после рабочего дня оставаться свежей, как пятилетняя девочка? Запах твоего тела просто пьянит меня! У тебя какой-то секрет есть?
— Конечно, я перед твоим приходом не футбол гоняю, а час в ванне лежу, и пользуюсь хорошей туалетной водой и дезодорантами. И, разумеется, надеваю на себя не футбольную форму. Без секрета невозможно обаять мужчину, особенно такого привередливого, как ты.
— Ну, почему привередливого?
— Извини, такого романтичного, поэтичного, одухотворенного и прочая, и прочая ценителя женской красоты.
— Тогда ладно.
— Отнеси меня в постель, мой хороший! Я и вправду устала, но мне с тобой так славно...
194