Вот и в этом году, как впрочем и всегда, молодая барыня, Просковья Березова, выехала из шумной и суетливой Москвы в свое летнее поместье — Березовый Бор. Проезжая по землям своего поместья, в котором царил разврат и блядоблудство, барыня похотливо зыркала на молодых халопов и чухала потную, розовую коленку...
— До чего ж пиздатая погода, маменька! — сказала молодая барыня.
— Конечъно, доченька, просто распиздатая погодка за окном... — прошепелявила старуха. — но молодая барыня мгновенно пнула ее пяткой в копчик и гневно воскликнула...
— Тя скоко учить, что, блядь нельзя при детях материться, от сцука, на старости лет, в конец охуела... Вот приедем, велю палок тебе всыпать!
— Конечно, всыпим... — прохрипела старуха, а про себя подумала — вот бл-ь выросла, ну просто вся в мамашу...
В этот момент дележанс проезжал мимо кузницы, где могучие холопы, покрытые горячим потом, играя мускулами, сотрясали стены своим богатырским храпом. Молодая барыня окинула взором кузницу, и увидела молодого, плечистого помошника кузнецов, который тихонько, боясь разбудить мастеров, отчищал бливотину и дерьмо со стен и потолка. Увидев его, Просковья, забыла все те ужасные вещи, которые она хотела, по приезду совершить со своей бедной старушкой. Длинные, светлые волосы молодого кузнеца, как солнечные лучи обжигали спину и ныряли куда-то в штаны. Она, только хотела окликнуть молодца, как роскошный фаетон, плавно проследовал в овраг и улегся там пузом кверху... Так все и заснули.
Проснулась барыня днем позже, от непреодолимого желания покакать. Откинув, врача сидящего у изголовья ее кровати, и молодого кузнеца, барыня, стремглав вылетела во двор где и скрылась от глаз назойливых крепостных, под огромным лопухом. Спустя час, барыня, довольная и порозовевшая вошла в каса марэ.
— Извольте, Прасковья Вениаминовна... — начал говорить старый фельдшер, но барыня его резко перебила, и тот рухнул на пол без сознания.
— Эээ... ну я пойду тогда... — робко заметил кузнец, но и он не договорил фразу до конца, так как оказался беспомощно лежать под мощным торсом барыни.
Спустя полтора часа.
— Ну вот и ладненько, пожалуй если этот матрасик выбить и подлатать, то из него чего путное, глядишь, и выйдет... — при этих словах тельце кузнеца вынесли и повесили на солнышке во дворе, холопы пнули его пару раз, делая вид, что выбивают, а увидев, что барыня раскарячившись, пустилась дрыхнуть, отправились бухать...
На утро два крестьянина, оклемавшись после, закурили по косячку и стали тупо втыкать в окна барского поместья.
— Гляди, Евраклий, а молодой-то кузнец опять на Березу-то полез...
— Гыыы... эгэ... вот это у тебя, Емельян, дубас что надо... кузнец-то небось барыню от колоды отличить не сможет...
— Злой ты, Евраклий, в занозах ведь весь будет...
— Та хуй с ним...
— И то верно... хуй с ним...
Довольные, что достигли консенсуса, холопы уснули...
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается... Пришла зима. Барыня с кузнецом поженились, свадьбу отгремели такую, что все деревня неделю бухала, а когда все протрезвели, заметили, что барыня с кузнецом поженились...
Но гложило молодую барыню дело одно — кузнец-то совсем неотесанный, в постели, как холопы свечку не держали, ничего у них не выходило (точнее выходило, но реже чем входило...)
Бродил молодой барин по деревне, весь грустный такой, потерянный (ну еще бы, с такими-то размерами...). И хотел он уже оземь удариться, как встретил старушку, а она ему человеческим голосом и говорит...
— Да, милок, попал же ты, и как ты с таким хреном-то в баню ходишь... ну не горюй, знаю я как тебе помочь...
Ну молодец сразу так обрадовался, весь повеселел, а бабки и продолжает...
— Только есть у меня одно условие. Я тебе помогу, если ты меня сейчас отодрешь!
— Ой! — испугался кузнец — ты же уже полу разложилась, а у меня и гондончика-то нету...
— Ну как знаешь — дело твое — сказала и пошла прочь...
А парню так сразу стремно стало, как же с хреном-то таким жить... подумал, подумал и отодрал старушку...
— Ой гусар, ой гордемаринец, ой драгун ты мой... и как же ты бабульку-то на старосте лет осчастливил — воскликнула и померла...
— Хм... херово дело... я что лох совсем? — подумал кузнец, и сам себе же и ответил — по всей видимости да... — и зарыдал горькими и противными слезами, как последняя истеричка.
Так он бродил и ревел по-бабски, пока не наткнулся на избушку на курьих ножках. Кузнец в сказки не верил, но на всякий случай сказал...
— Избушка-избушка, повернись к лесу задом, а ко мне передом — на что услышал ответ.
— А сосо не хохо!? Туристы, блять, понаехали — и сплюнула на кузнеца, да так, что тот чуть не захлебнулся!
Тут у парня крышу окончательно порвало. Он вскочил на бедное сооружение, стукнул его по печени, и как заправская шмара, начал тягать ее за волосы.
— АААА — завопило бунгало — пошлел прочь, страхопиздище ты обезбашенное... — потом юрта откашлялась и снова обратилась к вконец озверевшему пацаненку — да я таких как ты в 1812 голыми ставнями разрывала, кишки свои горячие с полу подбирала, когда ты — вражье семя еще до матки дорожку искал... кхе-кхе... ты сцука еще подсебя ходил, кода я, с Пугачевым Сибирь завоевывала... — но тут кузнец ее прервал.
— Так Пугочев ведь когда был... а у тебя вот лак на ставнях не обсох...
Тут вилла поняла, что сболтнула хуйню, и решила замять сей досадный инцендент...
— А ты, мотросик, чей будешь? И чего тебе от Распутина нужно?
— Распутина? — удивился кузнец — Так это Машкин дом?
— Дурак ты, Петька, и шутки у тебя дурацкие... Какая, нахрен, Машка?! Она ж в Москве под Киркоровым уже какой год лежит... ладно, дуй внутрь... провинциал...
Кузнец понял, что опростоволосился, поэтому молча зашел в гостеприимно открытую форточку.
Оторвав морду от грязного пола, он увидел самого Распутина, который, как обычно, лежал на печи, бабу ебал и жевал калачи.
— Эээ... начал было кузнец, но Распути его перебил.
— Сидеть, была команда! — он на скорую руку доебал бабу, та пошла в душ, а он одев мягкие тапочки из из голов хоббитов подошел к кузнецу и закурил... Дааа... дубас у него был просто божественный...
— Мне бы это... нуу... это... письку... это... никак... это... не... стоит... это... — заикаясь промямлил кузнец.
— Да уж... — только и сказал Распутин — я чернокнижник, а не уролог!
— Нуууууу... PLIZZZZZ... — взмолился хлопец.
— Ладно, коротыш, помогу... — с этими словами чернокнижник вышел на улицу, намотал пару кругов вокруг избы, и зашел обратно.
— Вот! — он засунул руку с тряпочков в трусы, протер яйца и смахнул тряпку в бидон! — На, одной капли этого хватит для конефабрики, ты же должен принимать по стакану три раза в день перед едой! — закончив, маг передал бидон молодцу — держи, только не расплескай! Все пшол вон!
Так и сделали. Кузнец пил этот меджик поушен три раза в день и уже через час перчик его стоял, как оловянный солдатик.
Кузнец еще долго бегал к магу и благодарил его, но тот ничего не брал, но сказал, что когда время придет, он возьмет, то, что ему причетается...
Всем было весело и радостно, но тут пришли большевики и половину села расстреляли, а другую половину разослали по каталашкам... Барыню за буржуйство, кузнеца за непристойный вид (хрен-то его уже никогда не падал), Распутина за торговлю дубасом, а мужиков за пьянство...
Пригнали значит большевики кузнеца в кутузку, стали они его расспрашивать, как зову, да сколько лет, ну когда он уже на ногах держатся перестал, его на полочку и положили...
Продер кузнец глаза, смотрит, все такое серое не чаморошное... только вот голубой дымок откуда-то, такой ароматный и бодрящий, и на хавчик пробивает, как у Распутина в котедже... и вдруг, слышит до боли знакомый голос...
— Ну вот теперь время пришло... Вжииик...
А на верхней полке два холопа курили свой дубас, и гыкали, наблюдая за смешными рожицами, что корчил паренек... или уже не паренек... хм... та хуй сним...
КОНЕЦ
144